- Послушайте, месье, я не виноват в той сложной ситуации, в которой вы оказались. Вы должны понимать, что администрация существует не для того, чтобы разбираться с отдельными случаями, не предусмотренными законом. Если выяснится, что ваша ситуация встречается достаточно часто, тогда министерство выпустит специальный циркуляр. В противном случае вам остается только жить под вашим новым именем. Конечно, вы рискуете. Ведь вас могут обвинить в использовании поддельных документов. Вот так. Не вижу, что еще я мог бы вам посоветовать.
Он встал и вежливо попрощался со мной. На всякий случай.
28
Франция коллаборационистов, считавших, что они поступали правильно, следуя своим политическим идеалам, постепенно уступала место стране тех, кто во время войны старался сохранить нейтралитет. Тех, кто ползал на брюхе по луже, как пес, старающийся показаться незаметным и жалким. Когда опасные времена прошли, они выбрались из лужи мокрые, жалкие и тощие, словно изголодавшиеся левретки. Но они стали пытаться восстановить свое довоенное положение в обществе. И их становилось все больше. Во время войны они негромко кричали "смерть нацистам" ночью в одиночестве в своем подвале; теперь же они придумывали себе биографию участников Сопротивления, пользуясь тем, что настоящие партизаны постепенно замыкались в молчании, характерном для тех, кто много пережил и не хочет трепаться об этом на каждом перекрестке.
В то время как война на востоке приближалась к Германии, у нас принялись за чистку. Пистолетами и ножницами. Страна постепенно освобождалась от предателей. Не только потому, что справедливость должна восторжествовать вопреки всему, но и потому, что мертвый предатель не может выдать своих сообщников. Некоторые прилагали усилия, чтобы восстановить мир в черных и белых тонах, а я продолжал видеть его таким, каким он был на самом деле: от грязно-серого до антрацитово-черного.
У меня даже мелькнула мысль присоединиться к тем, кто должен был нанести противнику последний удар за Рейном. Но потом я отказался от этой идеи, не столько потому, что и так сделал для победы более чем достаточно, сколько потому, что боялся разминуться с Милой, если она жива и возвратится домой. Кроме того, я не хотел попасть в подчинение какому-нибудь офицеришке, который будет считать, что может научить меня сражаться с нацистами.
Однажды утром я получил письмо от адвоката, который обнаружил мои следы в документах компартии. Меня просили выступить в качестве свидетеля на процессе одного полицейского, обвиненного в сотрудничестве с немцами. Мне даже обещали возместить все затраты на поездку в город, с которым у меня были связаны воспоминания о самых опасных днях моей жизни. Я вспомнил, что у меня сохранился адрес девушки по имени Жаклин, забеременевшей от погибшего немецкого подводника. Теперь мне представлялась возможность выполнить оба моих обещания: первое, данное моряку-подводнику, и второе, данное французу-полицейскому в тот день, когда нас отправляли в концентрационный лагерь.
Меня поселили в небольшой дешевой гостинице, в которой все словно было предназначено для того, чтобы отбить у клиентов желание надолго обосноваться в ней. Гостиница находилась в двух шагах от мансарды, моего убежища, где я пережил романтическую идиллию с Милой, идиллию, о которой она так и не узнала.
Мне показалось, что освобождение ничего не изменило для обывателей. Тот же постоянно озабоченный вид, то же отсутствие интереса к пустым витринам. Но теперь меня уже не настораживал случайно брошенный взгляд какого-нибудь прохожего.
Дворец правосудия походил на большой универмаг в день распродажи. Множество посетителей устремлялось одновременно во всех направлениях, и их голоса сливались в сплошной рокот, гулко резонирующий под величественными сводами. Эта особенность, характерная для соборов, вероятно, была специально предусмотрена строителями с той же целью, что и для церквей - внушить людям страх и почтение к власти. У меня же от этой суеты закружилась голова.
Судьи строго соблюдали французские законы. Соблюдали с той же старательностью, с которой они несколькими неделями раньше соблюдали антисемитские законы нацистов. Я пришел к 9 часам утра, как предупредил меня адвокат, но никому не понадобился до 3 часов пополудни. Наконец, какой-то служащий пригласил меня в небольшую комнату, чтобы установить мою личность. Я назвал настоящую фамилию, под которой фигурировал в деле как свидетель. Когда он попросил документы, я протянул ему фальшивые. Он посмотрел на меня так, словно я нанес ему смертельное оскорбление. Потом он отвел меня в приемную, где я снова просидел около часа. Появился адвокат, обливавшийся потом и сильно расстроенный. Он сообщил мне, что мое свидетельство было признано недействительным, поскольку не было уверенности в моей личности. Он передал мне небольшую сумму в качестве возмещения моих расходов и вернулся, раздосадованный, в зал заседаний. Я так и не увидел полицейского, который еще недавно решал, кому жить, а кому умереть.
Жаклин жила в центре города, в небольшом ветхом здании. Я позвонил без особой уверенности, что застану ее дома. Когда же она открыла мне, я понял, что мне нечего было опасаться. Безволосой головой она походила на своего младенца. Прячась от дневного света за плотно закрытыми ставнями, она старалась скрыть покрывавшие лицо следы побоев, многочисленные синие и фиолетовые синяки. Тем не менее я разглядел, что она была красивой. Ее обвинили в том, что она сожительствовала с немцем, то есть, в том, на что в то время согласилась вся страна. Только если она делала это по любви, то страна исходила исключительно из шкурного интереса. По ее поведению, прежде всего, по тому, как она держалась, стараясь плотно сжимать колени, я понял, что некоторые добрые самаритяне сочетали приятное с унижением, которое они считали необходимым. Она негромко поблагодарила меня голосом глубоко виноватого существа. Отец ребенка рассказывал ей обо мне как о французе, на которого она может рассчитывать. Она задала мне несколько вопросов о человеке, которого она любила так недолго, словно я мог таким образом продлить ее кратковременное счастье. Подводник даже сказал ей, будто мы были друзьями, надеясь, что таким образом он будет несколько ближе к ней. Я мало что помнил о вечерних попойках в таверне, на которых он и его товарищи главным образом старались не думать о своей близкой гибели. Я сказал Жаклин, что мне запомнился отличный веселый парень. Как и большинство его товарищей по несчастью. Уходя, я оставил ей немного денег; весьма кстати оказались деньги, переданные мне адвокатом. И я обещал и в дальнейшем помогать ей, если возникнет такая необходимость. Когда она предложила мне стать крестным отцом ребенка, я отказался, сославшись на то, что я неверующий. Но я заверил ее, что если с ней что-нибудь случится и ребенок останется один, я позабочусь о нем.
29
Победители, коммунисты и голлисты, вернувшись в Париж, взяли власть в свои руки. Это было время примирения. Что касается коллаборационистов, то наиболее видные из них были казнены. Теперь требовалось распространить идею, согласно которой все остальные были участниками Сопротивления, хотя многие из них не всегда знали об этом. Царило всеобщее взаимопонимание. Позднее, намного позднее, дело дошло до того, что очередной кандидат в президенты мог оказаться и коллаборационистом, и участником Сопротивления одновременно. Таким образом, был положен конец весьма неудобному периоду нашей истории.
Дома меня встретила взволнованная мама. Она лучилась радостью, улыбка не сходила у нее с лица. Она сказала, что у нее есть для меня потрясающая новость. Ко мне приехала одна дама. Сейчас она ушла вместе с отцом и Агатой, которую только что взяли на работу машинисткой в редакцию "Юманите". Мать ожидала их возвращения часам к восьми вечера. Я знал, что мой отец способен на самый неожиданный поступок. Он может даже найти Милу. Думая об этом, я вкушал миг счастья, как задыхающийся глотает струйку свежего воздуха, ловя ветер ничем не замутненной радости. Поднявшись к себе, я кинулся на постель с ощущением полной свободы, абсолютной раскованности, словно школьник, удравший из интерната. Я был потрясен тем, что в реальной жизни существуют, оказывается, истории, имеющие счастливый конец. Когда вечером в дверь позвонили, мое сердце остановилось.
Осторожно шагая по ступенькам, пахнущим восковой мастикой, я спустился вниз. Сначала я увидел отца. Потом Агату. За ней стояла высокая худощавая женщина. Я сразу узнал ее. И мне страстно захотелось, чтобы на меня обрушился потолок. Клодин шагнула ко мне; в ее глазах светилась любовь. Я едва сдерживался, чтобы не заплакать. Не могу сказать, что я забыл ее. Просто я переместил ее на задний план сознания, не придавая воспоминаниям о ней то содержание, которого они заслуживали, если учесть недели томительного ожидания, проведенные рядом с ней в моем первом тайном убежище. Я поцеловал ее в щеку, стараясь не демонстрировать свое полное безразличие. Почувствовав, что у меня подкашиваются ноги, я рухнул на удачно оказавшийся рядом диван.
Обед прошел в почти полном молчании. Мне показалось, что вместо обычной еды в моей тарелке были помои. Потом отец сказал, что хочет поговорить со мной в кабинете, как это было в тот день, когда он сообщил мне о моей скорой кончине. Я понял, что сначала он объяснял отсутствие у меня радости по поводу встречи с Клодин накопившейся за последнее время усталостью. Теперь же он хотел расставить все точки над "i".
- Сын, мне стыдно за тебя. Это просто неприлично - так холодно встретить девушку, которая приютила тебя и заботилась о тебе несколько недель.
Не представляя, что ему ответить, я ожидал продолжения.
- Тем более, что у тебя была с ней любовная связь.
Я невнятно пробормотал, что никакой любовной связи не было.
- Но, в конце концов, ты же спал с ней! Или нет?
Мне удалось промямлить нечто о формальном согласии, что вдохновило отца на длинную обличительную речь.
- Для меня это одно и то же. Мы все должны отвечать за свои поступки. И уклоняться от ответственности никому не позволено. К тебе приехала замечательная девушка, воспитанная, получившая образование, которого у тебя нет. К ней хорошо относятся в партии, она любит тебя и была верна тебе все эти годы, пока ты воевал. Неужели ты хочешь, чтобы нам было стыдно за тебя?
Я не представлял, чем может закончиться спор с отцом. В общем-то, мне и возразить ему было особенно нечего. Конечно, я мог рассказать ему о Миле. Но с тем же успехом я мог петь дифирамбы Троцкому перед отъявленным сталинистом. И я повел себя, как побитый пес, поджавший хвост и не осмеливающийся поднять взгляд на хозяина. Финал нашей беседы был очевиден.
Клодин жила в мире ясном и определенном, ожидая, когда наступит последний и решительный бой. И, что ни говори, но она любила меня. Она не могла забыть те спокойные дни, проведенные наедине со мной, - ведь никаких других интимных воспоминаний у нее не было. Теперь она заняла видное место в моей жизни, уверенная в себе, опирающаяся на прежнюю нашу связь и пользующаяся полной поддержкой отца, который принял ее как невестку, не поинтересовавшись моим мнением.
Поскольку мне представили Клодин как крупного партийного функционера, я попытался получить через нее сведения о своей организации на западе Франции. То, что она смогла узнать, совпадало и с информацией, полученной через отца. Подпольная сеть была создана англичанами совместно с коммунистами, не доверявшими голлистам. Но все это я знал и раньше. Но Клодин ничего не узнала об английских агентах, от которых зависело назначение местного руководителя сети. Не больше ее знал и представитель партии, участвовавший в формировании коммунистической фракции Сопротивления. Никаких сведений не удалось получить и от англичан, слишком занятых завершением войны на востоке.
Клодин воспользовалась доброжелательным отношением родителей и осталась жить у нас. Агата обосновалась на канапе в гостиной, поскольку ее небольшая зарплата не позволяла снять квартиру. Само собой получилось, что Клодин поселилась в моей комнате. Она предложила мне устроить постель на полу, на ковре. Я отказался, но не нашел в себе мужества уступить ей кровать. Поэтому мы оказались на кровати вдвоем, вынужденные тесно прижиматься друг к другу и не имеющие возможности пошевелиться. Через некоторое время эти обстоятельства позволили нам раздуть огонь, тлевший под пеплом на протяжении трех лет. Инициатива исходила от нее, и я не смог сопротивляться ее желаниям. Она искусно воспользовалась слабостью моего характера, непонятным дефектом воли, приведя меня в конце концов туда, куда я совсем не стремился.
Клодин без труда получила работу в восточной части Парижа. Но мы оставались у родителей вплоть до конца войны.
Соратники отца приняли участие в восстановлении моего имени, так что вскоре я смог возобновить учебу под своей настоящей фамилией.
30
Однажды я решил пропустить занятия и поехал в Париж, где снял номер в престижном отеле в центре города. Именно здесь угнанные в Германию, возвращавшиеся из лагерей, могли встретиться с членами своих семей. Но в тысячах случаев встреча так и не состоялась. Я видел несчастных с прозрачным взглядом, в котором затаилось отчаяние, похожих на скелеты или на манекены, обработанные порошком от насекомых. Все они казались одного возраста, предшествующего голодной смерти. У встречавших их родственников обычно были с собой имена и фотографии. У меня не было ничего, кроме подпольной клички и воспоминаний. Передо мной прошли десятки, если не сотни людей с изломанной судьбой и искалеченным телом, которые, как казалось, отныне никогда и никому не смогут поверить. Ни одна из увиденных мной женщин ничем не напоминала Милу.
Вечером я вернулся домой, решив прекратить поиски, убежденный, что Милы нет в живых. Я часами бродил по пригородным улицам, одинаково печальным под мелким упрямым дождиком. Моя семья и Клодин еще больше отягощали мою печаль, которую я с трудом скрывал, не имея возможности раскрыть перед кем-нибудь душу. Окружающие казались мне слишком жизнерадостными.
Из английского посольства пришло письмо с приглашением на торжественный прием, на котором меня должны были наградить орденом Отличия королевы Англии. Еще одна побрякушка для витрины, которую через несколько лет забудут даже протирать от пыли. Я все же решил побывать в посольстве. Меня совсем не радовала награда, но я надеялся разузнать что-нибудь о Миле, которая, как-никак, была английским агентом.
Мне пришлось одолжить приличный костюм у приятеля, вращавшегося в высшем обществе. Он был немного ниже меня, поэтому мне пришлось все время держать руки в карманах, оттягивая брюки вниз, чтобы прикрыть старые ботинки, не соответствовавшие торжественности момента. Среди пестро разодетой толпы я чувствовал себя очень неуютно. Мне хотелось затеряться в толпе приглашенных, и я надеялся, что обо мне забудут. Но оказалось, что награжденных было всего трое. Не признаваясь в этом самому себе, я лелеял безумную надежду, что в этой тройке окажется Мила. Действительно, в числе награжденных была одна женщина. Это была голлистка, дама, приближавшаяся к сорокалетию, с красивым лицом, на котором светились решительность и сила характера. Но Милы, разумеется, не было.
В то время как посол перечислял погребальным тоном мои заслуги и приписывал мне гибель двух сотен немецких подводников, в результате чего были спасены тысячи английских и американских моряков, я высматривал среди присутствующих человека, который мог бы помочь мне. Способный протянуть мне кончик нити, ухватившись за который, я смог бы размотать клубок и добраться до Милы, живой или превращенной в пепел. Если даже по логике событий у нее не было шансов выжить, я все же надеялся, что мог иметь место какой-нибудь невероятный случай, позволивший ей уцелеть. Я укрылся в тени этой надежды, которую лелеял так же заботливо, как любитель ботаники лелеет редкое растение. Я боялся, что подтверждение ее смерти лишит меня интереса к жизни. Страх, глубоко внедрившийся в сознание, едва не пересиливал желание узнать что-нибудь о ее судьбе.
Когда торжественная часть закончилась, я направился к буфету, представлявшему для меня гораздо больший интерес, чем награда. Методично расправляясь с деликатесами, я внимательно присматривался к человеку, как мне показалось, близкому к послу. Я подошел к нему, выбрав момент, когда у него появилась возможность передохнуть от светских обязанностей. Он с трудом узнал меня, хотя я только что был выставлен на всеобщее обозрение под центральной люстрой зала для приемов. После того как он еще раз поздравил меня с хорошо отработанным чисто английским энтузиазмом, я перешел к делу.
- Я позволил себе обратиться к вам только потому, что провожу своего рода расследование, в котором появились некоторые проблемы, и я надеюсь, что английские власти помогут мне их разрешить.
Он поморщился, показав этим, что я слишком решительно использую ситуацию в своих интересах. Кроме того, он явно удивился, что я не слишком обрадован своей наградой. Тем не менее он вежливо ответил:
- Буду рад, если смогу быть вам полезен.
- Я пытаюсь отыскать сведения об одном из ваших агентов, руководителе моей сети во время войны. Она была арестована летом 44-го года. Через несколько дней взяли меня. С тех пор я ничего не знаю о ней. Должен признаться, что я очень хотел бы найти ее.
Сотрудник посольства некоторое время молчал, потом ответил мне на великолепном французском, четко выговаривая каждое слово:
- Молодой человек, я буду совершенно откровенен с вами. Я ничем не могу помочь вам именно потому, что речь идет об одном из наших агентов, возможно, еще действующем. Есть две возможности. Если она мертва, мы не заинтересованы признавать это, потому что можем продолжать использовать ее имя, делая вид, что она жива. Если же она действительно жива и, вероятно, все еще находится в числе активных агентов, то, как вы понимаете, мы тем более не заинтересованы в том, чтобы дать вам информацию о ней. Не стоит видеть в этом проявление недоверия к вам. Конечно, война закончилась, и все выжившие возвращаются домой. Но кто знает, будут ли интересы сегодняшних союзников совпадать завтра. Я действительно огорчен, что не могу помочь вам, но я уверен, что любое высокопоставленное лицо в британском правительстве дало бы вам аналогичный ответ.
Он пожал мне руку и удалился с несколько натянутой улыбкой. Я понял, что потоку времени не удалось подмыть непроницаемую стену между разными странами. Мне оставалось оставить заботу о поисках Милы самому Провидению.