Рабочие, недоуменно переглядываясь, прикрепили портрет к стене. Нам вдруг стало грустно: игра закончилась. Мы тщательно отмыли помещение магазина. Лила решила в очередной раз переставить диван и какие-то пуфики. Под конец мы отошли к самым дверям, чтобы полюбоваться на свою работу. И тут Лила расхохоталась искренним, освобождающим смехом. Я еще ни разу не слышала, чтобы она так смеялась. Но мне было не до веселья - я не могла оторвать взгляд от портрета, от его верхней части, там, где когда-то была голова Лилы. Сейчас оттуда на меня насмешливо смотрел единственный живой глаз, обведенный темно-синими и красными кругами.
27
В день открытия магазина Лила прибыла на пьяцца Мартири в кабриолете мужа, сидевшего за рулем. Она вышла из машины, и я обратила внимание, что держится она неуверенно, как будто ждет подвоха. Возбуждение последних дней сменилось упадком; сейчас у нее был болезненный вид, часто свойственным беременным, которых беременность совсем не радует. При этом она была прекрасно одета - прямо-таки картинка из модного журнала. Не обращая ни малейшего внимания на Стефано, она потянула меня на виа дей Милле - посмотреть на витрины.
От меня не укрылась ее нервозность. Пока мы шли, Лила несколько раз спросила меня, хорошо ли она выглядит.
- Помнишь, - вдруг воскликнула она, - девушку в зеленом платье и в шляпке?
Ну конечно, я ее помнила. Помнила, какими оборванками мы себя почувствовали, столкнувшись с ней на этой самой улице; помнила, как наши парни затеяли драку с местными, как в нее вмешались братья Солара, и Микеле схватил железный прут. Как же мы тогда напугались! Я поняла, что Лила ждет от меня слов ободрения, и сказала:
- Все дело было в деньгах, Лила. Теперь все изменилось, и ты дашь сто очков вперед той девушке в зеленом.
Но про себя я подумала: неправда, я тебе солгала. Социальное неравенство - подлая штука, теперь-то я это знала. Оно не сводится к деньгам. Целой кучи наличных из двух колбасных лавок, сапожной мастерской и даже обувного магазина недостаточно, чтобы скрыть наше происхождение. Будь у Лилы еще больше денег, чем есть сейчас, будь у нее миллионы - тридцать, пятьдесят миллионов, - ей не избавиться от своих корней. Я понимала это лучше, чем она, потому что видела возле школы девочку, которая поджидала Нино. Нам до нее было далеко, хотя специально она ничего для этого не делала и просто была собой. Знать это было невыносимо.
Мы вернулись в магазин. В честь открытия устроили фуршет: закуски, сладости, вино рекой; многие из приглашенных - родители Лилы, Рино, семейство Солара, Альфонсо, Ада, Кармела и я - явились в тех же нарядах, в каких были на недавней свадьбе. Рядом, на тротуаре, стояли кое-как припаркованные машины; внутри толпился народ. Джильола с Пинуччей принимали гостей, стараясь перещеголять друг дружку и едва не лопаясь от важности. На центральной стене висел портрет Лилы. Одни разглядывали его с интересом, другие с недоумением; кое-кто прыскал в кулак. Но я смотрела на него и не могла оторваться. Узнать на нем Лилу было невозможно: от нее остался лишь изящный силуэт. На публику взирала пугающе соблазнительная одноглазая богиня, кокетливо выставившая вперед ножки в красивых туфлях.
В толпе гостей я заметила Альфонсо и поразилась, каким энергичным, веселым и элегантным он выглядел. Я никогда его таким не видела - ни в школе, ни на улице, ни в лавке. Лила тоже обратила на него внимание.
- Он сам на себя не похож, - хмыкнула я.
- Что это с ним?
- Не знаю.
Смотреть на Альфонсо было сплошным удовольствием. Как будто в нем зажегся до поры скрытый внутренний свет, озаривший все вокруг. Как будто он вдруг осознал, что здесь, в шикарном магазине в центре города, он на своем месте. Он стал невероятно общительным и активным. Мы с изумлением наблюдали, как он аккуратно поправляет выставленные модели обуви, как непринужденно вступает в разговоры с модно одетыми посетителями, из любопытства заглянувшими в новый магазин, как угощается пирожными и отпивает из бокала вермут. Вскоре он подошел к нам и искренне похвалил нашу работу. Он чувствовал себя настолько раскованным, что, преодолев былую застенчивость, сказал Лиле: "Я всегда знал, что ты представляешь собой опасность", после чего расцеловал ее в обе щеки. Я посмотрела на него с недоумением. Опасность? Что такого он узрел в нашем коллаже, чего не заметила я? Неужели Альфонсо способен проникать в суть вещей, абстрагируясь от внешних признаков? Вот не думала, что у него настолько развито воображение. Или он связывает свое будущее вовсе не с учебой, а с этой вот радостной суетой вокруг открытия нового магазина в престижном районе, рассчитывая именно здесь применить полученные в школе знания? Выходит дело, я совсем не знала Альфонсо. Выходит дело, он совсем не такой, как парни из нашего квартала, включая его родного брата, Стефано, который сидел в одиночестве на пуфике в углу, с готовностью улыбаясь каждому, кто к нему обращался.
За окнами стемнело. Внезапно снаружи загорелись яркие огни. Все члены семейства Солара - дед, отец, мать и оба сына - бросились за дверь, охваченные единым восторгом. Вслед за ними на улицу высыпали и остальные. Над витриной сияла светящаяся вывеска: "СОЛАРА".
Лила скривилась и негромко сказала мне:
- Они и это стерпели.
И потащила меня к сочащемуся самодовольством Рино.
- Если обувь марки "Черулло", то при чем тут Солара? - ехидно спросила она.
Рино схватил ее за руку и прошипел:
- Лина, какого черта ты вечно лезешь куда тебя не просят? Ты что, забыла, в какое дерьмо я из-за тебя вляпался на этом самом месте? Теперь ты хочешь втравить меня в очередное дерьмо? Можешь ты хоть раз в жизни не портить всем настроение? У нас магазин в центре Неаполя, мы - его владельцы. А эти уроды, которые меньше трех лет назад хотели нас избить, глазеют на нашу витрину, заходят к нам и жрут наши пирожные. Тебе этого мало? Туфли "Черулло", магазин "Солара". Чего еще тебе надо? Чтобы на вывеске написали "Карраччи"?
Лила выдернула свою руку и, рассеянно оглядевшись, сказала:
- Лично мне от вас ничего не нужно. Только я тебя предупреждаю: больше ко мне не обращайся. Во что ты ввязался? Ты занимаешь деньги у синьоры Солары? И Стефано тоже? Вы оба ей должны, поэтому на все соглашаетесь. Но с этой минуты, Рино, каждый сам за себя.
Лила развернулась, высмотрела в толпе Микеле Солару и направилась к нему. Они медленно, прогулочным шагом, обошли площадь, задержавшись возле каменных львов. Стефано не отводил от них пристального взгляда. Он видел, как они прохаживаются, о чем-то переговариваясь. Я заметила, как лицо Джильолы исказила злобная гримаса; она что-то прошептала на ухо Пинучче, и обе уставились на Лилу.
Магазин тем временем постепенно опустел, и вывеска над входом погасла. Площадь ненадолго погрузилась в темноту, но тут же зажглись уличные фонари. Лила с веселым смехом простилась с Микеле, но, не успела она войти в магазин, как внезапно побледнела и бросилась в подсобку, где находился туалет.
Альфонсо, Марчелло, Пинучча и Джильола принялись наводить порядок. Я стала им помогать.
Когда Лила вышла из туалета, к ней, словно из засады, подскочил Стефано и схватил ее за руку. Она с отвращением вырвалась и подошла ко мне. На ней лица не было.
- Лену, у меня кровь, - прошептала она. - Что это значит, не знаешь? Может, ребенок умер?
28
В общей сложности беременность Лилы продлилась чуть больше десяти недель, потом пришла повивальная бабка и выскребла то, что осталось от плода. Уже на следующий день Лила вернулась в новую лавку и вместе с Кармен Пелузо взялась за работу. Для нее начался довольно долгий период, на протяжении которого она, несмотря на смену настроений, вроде бы перестала метаться и целиком сосредоточилась на торговле, как будто и правда собиралась провести всю жизнь в этой лавке, пропахшей колбасами, хлебом, моцареллой, солеными анчоусами и свиными шкварками, заставленной полными мешками фасоли и завешанной кишками, набитыми салом.
Мать Стефано, Мария, высоко оценила прилежание невестки, возможно, узнав в ней некоторые собственные черты. Как бы там ни было, она стала к Лиле гораздо ласковее и даже отдала ей свои старые золотые сережки. Лила приняла подарок с радостью и часто надевала эти недорогие серьги. Какое-то время она оставалась бледной, с прыщавым лбом, глубоко ввалившимися черными глазами и скулами, туго обтянутыми почти прозрачной кожей. Но вскоре жизнь вернулась к ней, и она с удвоенной энергией окунулась в работу. К Рождеству выяснилось, что всего за несколько месяцев доходы новой лавки превысили доходы старой.
Мария все больше доверяла Лиле и все чаще показывалась в новой лавке, помогая невестке, а не сыну, тяжело переживавшему свое несостоявшееся отцовство и недовольному состоянием дел в старой лавке, и не дочери, которая строго запретила матери появляться в магазине на пьяцца Мартири, чтобы, по ее словам, не пугать клиентов. Мало того, когда Стефано и Пинучча упрекали Лилу в том, что выкидыш произошел по ее вине, старая синьора Карраччи грудью встала на ее защиту.
- Она не хочет детей, - как-то пожаловался Стефано.
- Точно, - поддакнула его сестра. - Она не понимает, что значит быть замужней женщиной, и думает, что сможет вечно оставаться маленькой девочкой.
- Чтоб я больше такого не слышала! - сурово оборвала их Мария. - Отец наш Небесный посылает нам детей, и Он же призывает их к себе. И нечего глупости болтать.
- Молчала бы, - огрызнулась дочь. - Зачем ты отдала этой стерве сережки? Лучше бы мне подарила!
О бесконечных склоках, раздиравших семейство Карраччи, скоро заговорил весь квартал. Слухи о них дошли и до меня, но я не обратила на них внимания: у меня начался учебный год.
Как ни удивительно, для меня он начался более чем удачно. С первых же дней я стала получать отличные оценки, как будто с отъездом Антонио, исчезновением с моего горизонта Нино и даже окончательным погружением Лилы в дела колбасной лавки сбросила с себя какие-то путы. Я вспомнила все, что учила в прошлом году, и блестяще отвечала на любые вопросы учителей. Но это было еще не все. Поскольку профессор Галиани лишилась в лице Нино своего лучшего ученика, она переключила внимание на меня и даже предложила мне принять участие в марше пацифистов, который стартовал в Резине и должен был завершиться в Неаполе. Я согласилась. С одной стороны, мне было любопытно, с другой - я боялась, как бы профессор Галиани на меня не обиделась. Кроме того, маршрут шествия проходил мимо нашего квартала, так что мне ничего не стоило к нему присоединиться. Но мать потребовала, чтобы я взяла с собой братьев. Пока мы с ней выясняли отношения, я опоздала. Выбежав на железнодорожный мост, я увидела внизу шагающих людей. Они заняли всю улицу, даже автомобильное движение остановилось. Это были самые обыкновенные люди - они не маршировали, а просто шли, как будто прогуливались, хотя многие несли плакаты и флаги. Я хотела поискать профессора Галиани - просто показаться ей на глаза - и велела братьям ждать меня на мосту. Лучше бы я этого не делала: профессора я не нашла, зато братья, не успела я отойти, подбежали к кучке мальчишек на мосту и вместе с ними принялись кидать в демонстрантов камни и выкрикивать бранные слова. Я стрелой помчалась назад и увела их, но меня еще долго тревожила мысль о том, что глазастая Галиани могла их увидеть и узнать, что они мои братья.
Так прошло несколько недель. У нас появились новые предметы, и мне понадобились новые учебники. Я понимала, что показывать их список матери бессмысленно - даже если она согласится поговорить на эту тему с отцом, он ответит, что у нас нет денег. От учительницы Оливьеро пока ничего не было слышно. В конце августа и в сентябре я пару раз ходила ее навестить. В первый раз я застала ее спящей, а когда пришла во второй, мне сказали, что ее выписали. Домой из больницы она так и не вернулась. Не зная, что предпринять, в начале ноября я порасспрашивала ее соседей; они и сообщили мне, что синьора Оливьеро так и не оправилась после болезни и ее забрала к себе в Потенцу сестра; вернется ли она в Неаполь и выйдет ли на работу, оставалось неизвестным. Тогда я набралась духу и спросила Альфонсо, не разрешит ли он мне иногда брать его учебники, которые ему купил брат. Он очень обрадовался и предложил мне заниматься вместе, например дома у Лилы - с тех пор, как она начала работать в лавке, квартира пустовала с семи утра до девяти вечера. На том мы и порешили.
Но как-то утром Альфонсо подошел ко мне и немного сердито сказал:
- Загляни в лавку к Лиле, она просила.
Альфонсо уже знал, зачем я ей понадобилась, но Лила заставила его поклясться, что он не проболтается, и мне не удалось вытянуть из него ни слова.
После обеда я пошла в новую лавку. Кармен, улыбаясь сквозь слезы, показала мне открытку из далекого города Пьемонта, где служил ее жених, Энцо Сканно. Лила тоже получила открытку, от Антонио, и я уже подумала, что она позвала меня только для того, чтобы ее показать. Но я ошиблась. Она не показала мне открытку и даже не сказала, о чем ей писал Антонио, вместо этого взяла меня за руку потащила в подсобку.
- Помнишь наше пари? - весело спросила она.
Я кивнула.
- Кажется, ты проиграла?
Я снова кивнула.
- Хочешь не хочешь, а придется тебе оканчивать школу на все восьмерки.
И опять я кивнула.
Тогда она вручила мне два больших, аккуратно упакованных пакета. Это были новые школьные учебники.
29
Пакеты весили чуть ли не тонну. Дома я, сгорая от нетерпения, развернула их и обнаружила не старые и потрепанные, а новехонькие, пахнувшие типографской краской книги. Кроме учебников Лила купила мне и словари - толковый Дзингарелли, греко-итальянский Роччи и латинско-итальянский Калонги-Георга, которых у меня никогда не было, так как учительница Оливьеро не смогла их для меня раздобыть.
Мать, у которой для меня всегда находилось словечко пообиднее, при виде такой роскоши вдруг расплакалась. Удивившись и даже испугавшись, я подошла к ней и погладила ее по плечу. Трудно сказать, что вызвало ее слезы: то ли отчаяние перед нашей бедностью, то ли щедрость жены колбасника. Но она быстро успокоилась, буркнула что-то себе под нос и ушла заниматься своими делами.
В комнатушке, где я спала вместе с сестрой и братьями, у меня был грубо сколоченный, источенный жучками небольшой стол, за которым я делала уроки. Я расставила на нем свои сокровища и, окинув взглядом ровные стопки книг, испытала прилив энергии.
Дни летели один за другим. Я вернула профессору Галиани книги, которые она мне давала на лето, и получила от нее другие, более сложные. Я читала их по воскресеньям, но мало что в них понимала. Глаза бежали по строчкам, я перелистывала страницу за страницей, но смысл написанного от меня ускользал, и меня одолевала скука. В тот год - четвертый в средней школе - я читала и занималась до изнеможения, но это было приятное изнеможение.
Однажды профессор Галиани спросила меня:
- Какие газеты ты читаешь, Греко?
Этот вопрос смутил меня так же, как разговор с Нино на свадьбе Лилы. То, что для профессора подразумевалось само собой, у нас дома и вообще в нашем кругу вовсе не было нормой. Что я должна была ей ответить? Что мой отец ни разу в жизни не купил ни одной газеты и я ни одной из них не открывала? Я начала мучительно припоминать, может, Паскуале называл при мне хоть какую-нибудь газету - все-таки он был коммунист. Но на память ничего не приходило. И тут у меня мелькнуло - кажется, на Искье Донато Сарраторе говорил, что сотрудничает с газетой "Рим".
- Я читаю "Рим", - сказала я.
Профессор Галиани иронически улыбнулась и с того самого дня начала делиться со мной газетами: она покупала их по две, а то и по три и после уроков одну давала мне. Я горячо благодарила, но домой возвращалась с чувством досады: мало мне уроков, еще и газету читать!
Поначалу я оставляла газеты где придется, чтобы взяться за них после того, как разделаюсь с домашними заданиями, но к вечеру газеты исчезали - их забирал отец и читал лежа в постели или сидя в туалете. Тогда я стала прятать газеты под стопкой учебников и доставала их только поздно вечером, когда все уже спали. Иногда мне доставалась "Унита", иногда "Иль Маттино", иногда "Коррьере делла сера", но все три - жутко трудные. Меня не покидало ощущение, что я читаю комикс с середины, понятия не имея, что было в предыдущих выпусках. Я пробегала глазами колонку за колонкой, но делала это больше из чувства долга, чем из интереса, и надеялась, что, может, завтра пойму то, чего не понимаю сегодня, - в школе со мной такое случалось сплошь и рядом.
С Лилой мы виделись редко. Иногда после школы я шла не домой, делать уроки, а заходила к ней в лавку. Мне ужасно хотелось есть, и Лила делала мне роскошные бутерброды. С жадностью их поглощая, я на литературном итальянском пересказывала ей то, что вычитала в книгах профессора Галиани и в газетах. Я выдавала фразы и выражения типа: "жестокая реальность нацистских концлагерей", "на что были способны мужчины прошлого и что они могут сегодня", "атомная угроза взывает к необходимости мира", "мы так старались своими изобретениями сломить силу природы, что теперь наши изобретения пугают нас больше стихийных бедствий", "задача культуры - бороться с человеческими страданиями", "исчезновение из сознания людей религиозных представлений приведет к всеобщему равенству, уничтожению классовых различии и построению общества на основе научных воззрений". Я приводила эти и другие цитаты потому, что хотела показать ей, что приближаюсь к заветной цели - окончить год на все восьмерки, и потому, что не знала, о чем еще с ней говорить, и потому, что надеялась: Лила что-нибудь возразит, и мы, как в старые добрые времена, заведем долгий и увлекательный спор. Но она почти всегда молчала и даже как будто смущалась, словно не понимала, о чем идет речь, а если и отпускала какое-нибудь замечание, то за ним прорывалась ее прежняя одержимость, которая по неизвестной мне причине снова в ней ожила. Она вдруг начинала рассуждать о том, откуда появились деньги у дона Акилле и у семейства Солара, не стесняясь присутствия Кармен, которая горячо с ней соглашалась. Впрочем, едва в лавку заглядывал покупатель, Лила умолкала, становилась вежливой и деловитой, отрезала, взвешивала и отсчитывала сдачу.
Однажды она вытащила кассовый ящик, посмотрела на деньги и со злостью в голосе сказала:
- Эти деньги зарабатываем мы с Кармен. Но они не мои, Лену. Здесь нет ничего моего, все здесь сделано на деньги Стефано. А Стефано наладил дело на деньги своего отца. Если бы дон Акилле не скопил кубышку спекуляциями на черном рынке и ростовщичеством, ничего этого сейчас не было бы, как не было бы и обувного магазина. Но дело не только в этом. Ни Стефано, ни Рино, ни отец не продали бы ни одной пары обуви без денег и связей семьи Солара, а кто такие Солара? Те же ростовщики. Понимаешь, во что я вляпалась?
Это-то я понимала, не понимала только, к чему она клонит.
- Что было, то прошло, - ответила я и напомнила ей, что она говорила, когда Стефано только начинал за ней ухаживать. - Все это было до нас, а мы - совсем другое дело.
Она и правда так говорила, но теперь сама не верила в эти слова. Она ответила мне на диалекте, и ее ответ врезался мне в память навсегда:
- Мне противно от того, что я сделала и продолжаю делать.