Лариса неторопливо ела пищу и, с интересом поглядывая на президента, пыталась понять, как это глухие читают с губ, но не смогла, хотя смысл речи в общем был ясен. Алёна показывала девочке справку о своей болезни, та, не глядя, кивала головой. Лариса подумала, что, наверное, если бы Алёна показывала не справку, а непосредственно очаг воспаления, там, на экзамене… Тут она поперхнулась, обожглась чаем и перестала представлять глупости.
Это как один раз в клинике: был разговор об эндоскопии и повели группу смотреть на это чудо техники. Сидит, раздвинув толстые ляжки, пожилая тётка, ей в маленькую дырочку засунут эндоскоп, и всех студентов приглашают полюбоваться на внутренности тёткиного мочевого пузыря. И приглашают довольно настойчиво, потому что студенты конфузятся. А они конфузятся, потому что надо глазом прильнуть к окуляру эндоскопа, а он глубоко погружён в тёткину лобковую шерсть, почему-то мокрую. То есть понятно, почему, потому что тётка тщательно подмылась перед процедурой, и это похвально, но вот вытереться не догадалась. И как-то прильнуть к эндоскопу студентам неохота. Но ничего, на такой случай всегда есть пара отличниц, они-то всё сделают, что им скажут. А остальные студенты стояли у стеночки и воздерживались. И однако это им, разгильдяям, не помогло! Потому что скоро преподавательница вынула полезный прибор из подопытной тётки и стала рассказывать о перспективах эндоскопии - с большим энтузиазмом, взволнованно размахивая прибором, с которого во все стороны летела моча, и тщетно студенты уклонялись от брызг. Тоже весело было.
Алёна тем временем рассказала, как она в клинике потеряла номерок от раздевалки и из-за этого не пошла на лекцию, а та девочка сказала, что правильно сделала, потому что этот дурак всё равно бы не пустил.
На стенке висел календарь с котёнком в рюмке. Президент взывал. Девочка вязала.
- А часы-то у вас стоят! - заметила Лариса.
- Ой, правда! - встревожилась, взглянув на будильник, хозяйка и рассказала, как уже два с половиной раза из-за них проспала. Лариса ещё посидела и распрощалась с девочками. Хорошего понемножку.
Выходя от подружек, она почувствовала, что уже вполне созрела для посещения Смычкова, да и он, наверное, исправился за это время. Поэтому она спустилась на этаж ниже и подошла к двери комнаты 17, из-за которой доносились звуки известной ливерпульской песни "День триппера" и другой разнообразный шум. Лариса постучала три раза. Разнообразный шум прекратился. Лариса ещё постучала. "День триппера" также был остановлен.
- Кто там? - осторожно спросил Смычков.
- Ну открывай же! - капризно сказала Лариса.
- Свои! - приглушённо сообщил Смычков собутыльникам в комнате и заскрежетал замком.
Лариса вошла. На лице Смычкова горели красные пятна, изо рта торчал потухший окурок. От стола до лампочки стелился слоистый дым. Сидящие за столом студенты Подгузный и Коровин с облегчением выставляли из-за занавески бутылки и стаканы.
Комната представляла собою прямоугольный параллелепипед с четырьмя железными койками, две из которых стояли вплотную, составляя так называемый "сексодром" для испытания секс-бомб. Подоконник был забит посудой, глобр винной, и остатками пищи. На полу имелся магнитофон со здоровенными колонками. Столбиками, как золотые дукаты у старинных банкиров, лежали возле него магнитофонные кассеты. Из предметов роскоши здесь был только самодельный плакат "НЕ СПИ, ТЕБЯ СЛУШАЕТ ВРАГ!", в середине которого Смычков приклеил высохшее чёрное ухо из морга. Глуповато, конечно. В смысле - текст лозунга. По идее-то спи себе, и пусть враг сколь угодно слушает твой храп. Но зато сделано собственными руками, и плюс, конечно, ухо мертвеца.
Смычков был мастер на такие дела. Он с первого курса был поражён в самое сердце известными байками из жизни студентов-медиков, их можно даже не приводить. Но с другой-то стороны, может быть, на белом свете остались ещё какие-нибудь люди, кроме медиков, так эти люди могли не слыхать, так лучше привести. Это всё из жизни трупов, жмуров то есть.
Вот точно такое же ухо мертвеца однажды в автобусе попросили передать на компостер вместо талона, и взявшая его подслеповатая женщина, когда ощутила в руке что-то неправильное, пригляделась и сошла с ума. (Любопытно, что все фигурирующие в этих байках жертвы студенческих шуток непременно лишаются рассудка, хотя с чего бы?) Также обезумел один сторож морга, нет, не один, а двое! Первый - оттого, что студенты рассадили жмуров за стол и всунули им в руки игральные карты, а сторож вошёл и увидел. Второй чокнулся вообще без помощи студентов, а всё потому, что привезли замёрзшего жмура с поднятой рукой, прислонили к стене, а сторож сел к нему спиной, а жмур оттаял и его рука упала сторожу на плечо. Эта история вообще ниже всякой критики, её мог придумать только человек, никогда не бывавший в морге. Первую, кстати, тоже.
Большей внутренней культурой обладала байка, фигурировавшая в Свердловске под мрачным названием "Голова профессора Гвоздевича", причём ещё в те годы, когда сам Гвоздевич и доцентом-то не был, не то что профессором. В общем, там жил да был студент, который очень увлекался науками и решил, что не дело это - изучать столь сложный костный орган, как череп, по анатомическому атласу. Ну и вообще для эстетики, ведь вон Пушкин даже Дельвигу прислал череп, а уж медику, как говорится, сам чёрт велел. Конечно, в продаже имелись пластмассовые открывающиеся сверху черепушки, но это не стильно, да ещё денег стоят, а студент, может, был бедный. И вот он однажды засиделся на кафедре анатомии подольше и, воровато озираясь, прокрался в пустую (в том смысле, что живых там не было, а этих-то хоть пруд пруди) мацерационную. Выбрал себе жмура по вкусу, чтоб, главно, голова побольше была, и оную последнюю отпилил ржавым штыком, а потом бросил в авоську да и был таков! Приходит домой, а жил на квартире у хозяйки (которая в финале и сошла с ума), положил голову в бельевую кастрюлю и поставил кипятить, чтобы, значит, разварить и отделить от костей ненужное ему мясо. Устал, перенервничал, прилёг на диван и моментально уснул, а она, конечно, работала гардеробщицей в театре, а театр сгорел, тут она и приди.
Смычков долго и жадно вслушивался в эти истории, а впоследствии и сам внёс свой непосильный вклад. Сначала отрезал тонкий пластик от самой жопки колбасного сыра, где всё оно такое сморщенное, высушил, носил в нагрудном кармане, а в столовой доставал и говорил, что это срез мозжечка. Некоторые девушки визжали, хотя с ума ни одна не сошла. Потом, будучи однажды сильно навеселе, он притащил в комнату целую руку. Но это оказалось чересчур: тут визжали не только девчонки, а даже видавшие виды соседи по комнате, и тут же хотели его побить, но Смычков встал в фехтовальную позицию и стал защищаться жмуриной рукой. Получить этой рукой по морде никому не хотелось, и соседи, плюнув, ушли пить пиво в другую комнату. Однако через несколько часов оказалось, что эта обезьянья рука слишком смердит формалином, чтобы жить с ней в одной комнате, аж глаза слезятся, и ещё не протрезвевший толком владелец попросту выкинул её в форточку, приговаривая: "Вот так и рождаются нездоровые сенсации!" Окрестная стая бродячих собак скоро нашла препарат, обнюхала и пришла в ужас, однако расстаться с таким сокровищем им было жаль, и они ещё много недель таскали его по дворам в зубах, очевидно, надеясь, что мясо как-нибудь проветрится.
- Лариса! - восхитился Смычков и попытался обцеловать её, но промахнулся. Она милостиво улыбнулась. Будущие доктора Подгузный и Коровин засуетились, освобождая табуретку от кассет.
- Штрафную! - придумал Смычков и налил водки в мутноватый стакан. Подгузный включил магнитофон. Лариса не хотела долгих упрашиваний и сделала глоток тёплой водки. Мальчики заулыбались, и все трое стали говорить комплименты.
- Лариса! - элегантно заплетаясь языком, соврал Смычков. - Вы - прелесть! Я имею честь впервые видеть вас за нашим столом!
Стол был покрыт изорванной газетой, прозрачной от жирных вобловых пятен. Лариса посмотрела на Подгузного. Тот сразу опрокинул кружку, и пиво потекло по газете. Он извинился и объяснил, что голова у него абсолютно ясная, а вот руки всегда перестают слушаться, особенно если с димедролом. Ларисе тоже предложили пару таблеток, но она ответила, что вот именно на антиаллергический димедрол у неё как раз аллергия.
Выпили по следующей. Коровин долго смотрел на Ларису и, мучаясь, сказал:
- Ларисанька! Вы думаете, может, что мы - пьяницы? Вы так думаете? Не-е-ет! - и он насилу засмеялся. Видно было, что он выстрадал это. - Не-е-ет! Мы пьяны, да… Это от безысходности. Потому что наша жизнь - это прозябание. Да, Ларисынька! Твоя жизнь - прозябание. Чем ты живёшь? - и он брезгливо поморщился. - Ты живёшь только суетой, потому что ты живёшь только похотью и мещанством… это у тебя от безысходности… А мы… - и он с изумлением обвёл глазами комнату. - А мы - просто пьяницы, простые русские пьяницы.
Лариса чудесно улыбалась и слушала. Но друзья вступились за гостьину и свою честь. Смычков сказал, что не позволит очернять самую лучшую девушку курса. Подгузный перекрутил плёнку на начало триппера и закурил. Но сигарета была залита пивом и он поджигал мокрую бумагу, пока не обжёг пальцы.
В животе у Ларисы зажглось солнышко. Разлили водку до конца. Она не стала больше пить, но никто этого уже не заметил. Магнитофон стал тянуть, но и это никого не заинтересовало, даже когда он совсем остановился.
Подгузный снова опрокинул пиво - на этот раз не меньше литра. Оно потекло по полу, залив Ларисины шлёпанцы. Она сбросила их и поджала ноги под себя.
- Раз мне мой сосед говорит: "Вовка, к тебе сегодня этот приходил, с кафедры физиологии, препод наш!" Такой весь, бедняга, испуганный, наверно, решил что его на дому экзаменовать, пришли. Вы бы видели его рожу, когда этот препод через час на карачках возвращался из туалета! - с пафосом закончил Смычков.
Коровин жмурится и будто невзначай в четвёртый раз трогает Ларису за коленку. Ей щекотно и смешно, но она не подаёт вида.
- Это его в тридцатой комнате накачали, - поясняет Подгузный. - Ох, они и бухают! Я раз захожу, там - всё! Один под столом в простыне, другой сидит за столом и спит, уткнулся носом в учебник философии. У самого носа в учебник вбит гвоздь, и как он на него не напоролся, а это что, Смычков, ты спишь? Нет?.. Ну а третий - да? - третий совершенно голый на раскладушке, и причём на губах у него, прикинь, засохшие рвотные массы, и осталась такая в ней маленькая дырочка, через которую он, понимаете, дышит.
И долго ещё они рассказывали про тридцатую комнату. Туда специально собрали остолопов, каждый из которых, будучи поселён с нормальными студентами, быстро сделает их ненормальными. Но это было ошибкой руководства. Собранные вместе, эти бурсацкие типы обрели критическую массу и сделали ненормальным всё общежитие.
Звали их Гыча, Вача, Батя и Дуремар Петрович.
Гыча был профсоюзным активистом. Он отличался тем, что не менял носков даже на водку, но само по себе это бы ещё ладно. На беду он оказался щёголем, вовсе не хотел, чтобы носки его воняли. Поэтому он регулярно плескал во всю имеющуюся у него обувь всё, что ни подворачивалось под руку пахучего: одеколоны, духи, туалетные воды, дезодоранты, освежители воздуха, а иногда даже душистые шампуни. Когда вы проходили мимо комнаты, вы ощущали сложный парфюмерный запах, пожалуй, даже приятный. Но в самой комнате он становился столь густ, что уже никто не назвал бы его приятным. Сверх того, поскольку всякий побывавший в комнате быстро им пропитывался, а потом повсюду разносил, всё общежитие чрезвычайно странно пахло, и хотя запах собственно носков в таком букете субъективно не ощущался, объективно он всё же был, и очень концентрированный, со всеми присущими ему феромонами. Не исключено, что именно поэтому студентки, здесь проживающие, в общем обладали большей сексуальной активностью, нежели в среднем по отрасли.
Гыча кроме того увлекался восточными единоборствами и самыми экстремальными видами йоги. Однажды он свернулся в столь сложную медитативную позу, что не смог самостоятельно развернуться. И это бы ещё пустяки, но свернулся он, сидя на кровати, при попытках же развернуться с кровати упал и больно ушибся, но так и не развернулся. В этой позе и с шишкой на лбу его и обнаружили вернувшиеся сожители. А вернулись они поздно вечером, выпимши, и поэтому сначала долго смеялись над Гычей, потом сели пить и играть в карты, нарочно не оказывая ему никакой помощи до тех пор, пока он не посулил поставить ещё пива.
Кстати, об игре в карты. Вача был заядлым картёжником и быстро пристрастил к этому делу всю тридцатую комнату, которую сами её обитатели не именовали иначе как казино. Игра, как водится, шла до рассвета, число игравших достигало десятка, и, поскольку при этом выпивалось великое множество пива, а отрываться от ломберного стола никому не хотелось, в комнату обыкновенно ставился здоровенный эмалированный таз, куда всю ночь и мочились игроки. Самому Ваче обыкновенно не везло, и часто он проигрывался подчистую. Тогда он целыми днями бродил по общаге и орал: "Девки, жрать хочу!" Сердобольные девки его кормили. При этом он был одет в засаленный шлафрок и персидские туфли, а где их взял, неизвестно. Он вообще любил помещичий шик и, единственный из обитателей общежития, спал не на койке казённого образца, а на страшно ободранной оттоманке, которую однажды увидел на помойке, сбегал за приятелями и притащил в комнату. В отличие от Гычи Вача пил как художник.
Батя тоже пил как художник, более того - он вообще не был студентом. То есть когда-то был, потом его отчислили, но он продолжал жить в казино. Это, конечно, было совершенно противу правил, но имелось два обстоятельства, благодаря которым легче было выселить всё общежитие, нежели его одного. Первое - это его исключительная физическая мощь, второе - то, что теперь он работал таксистом, по ночам приторговывая водкой, зарабатывал соответственно, притом был щедр на займы и тароват на угощение, равно товарищам и коменданту. Он легко мог бы снимать квартиру, но ему гораздо больше нравилась студенческая жизнь, притом именно такая, о которой только и может мечтать всякий студент: а) экзамены сдавать не надо; б) денег - как грязи.
Что же касается Дуремара Петровича, учившегося в одной группе с Ларисой, то на самом деле никто его так не называл, это были два совершенно независимых погоняла. Одни люди звали его Дуремаром, другие - Петровичем, вот и всё. Он отличался дуростью, в смысле - способностью попадать в самые дурацкие положения.
Например, все пошли в пивбар вместо лекции, к вечеру все одинаково напились, но только одному Дуремару Петровичу случилось, выйдя, упасть на снег и тут же почувствовать, что мочевой пузырь лопнет прямо сейчас, что даже встать не успеть. Петрович судорожно расстегнул ширинку и стал мочиться лёжа. Именно в это время мимо пивбара проходил декан факультета и усмотрел это безусловно омерзительное зрелище - будущего врача (а поскольку из-под дуремарского полушубка торчали полы белого халата, это видели все прохожие), который напился до того, что мочится под себя. А Петрович вовсе не собирался мочиться под себя, но он неудачно упал, в ямку, и только потом заметил, что всё стекало к нему обратно. Вот не везёт, значит, а так-то он был ничуть не пьяней остальных.
В другой раз зашёл разговор о "цыганском гипнозе", но Петрович ни в какой гипноз не верил, кричал, что просто не надо быть лопухами, что его, бывшего пограничника, никто не обманет, и, увидев на улице стайку цыганок, нарочно подошёл и попросил ему погадать. Ему погадали, и он лишился обручального кольца и всех денег, а как раз получил стипендию, причём не только свою, но ещё и за одного заболевшего товарища. Ну и тому подобные истории, однако Петрович никогда не унывал, а наоборот, всегда громко ржал, широко открывая рот, где по разным случаям не хватало многих зубов.
…Но свет всё тусклее, речи бессвязнее. Пиво и водка кончились. Подгузный отвалился на кровать и, хрипя, засыпает. Смычков спорит с воображаемым оппонентом о судьбах отечества и призывает Ларису ни за кого не голосовать.
Коровин как-то странно хрюкает и припадает к вышеупомянутой коленке уже губами, но от резкого наклона ему делается плохо, и он, шатаясь, спешит в коридор, Смычков встаёт и, обняв Ларису, пытается ею овладеть. Она смеётся и, нашарив мокрые шлёпанцы, покидает комнату.
Ей ещё что-то кричат и неуверенно машут руками.
* * *
Лариса вернулась к себе и сначала решила помыть тапочки, липнущие от пива, и ноги заодно, но вспомнила, что по случаю Нового года воду в кранах выпили жиды. От этого захотелось плакать, и она села за косметический набор, поставив перед собой грустное зеркало.
А ведь она твёрдо рассчитывала никуда не ходить сегодня! Чем плохо сидеть дома? Тепло, светло и никаких неприятностей. Конечно, с другой стороны, сегодня просто некуда пойти, но это неважно. Важно, что человек сам хотел как лучше.
Она достала косметичку и стала краситься по-уличному.
- Нельзя же так, дорогие товарищи! - сердито сказала она своему отражению, не задумываясь, почему нельзя и чего, собственно.
Лучше всего, наверное, было бы не валять дурака и, включив телевизор с приклеенным бумажным номером, залезть под одеяло, но она уже почти накрасилась и жалко было этим не воспользоваться.
Решительно пройдя мимо спящего вахтёра бабы Сони, Лариса открыла тяжёлую дверь и оказалась на улице.
Какой мороз! Градусов тридцать или даже все тридцать девять. Ясное чёрное небо с такими звёздами! Огромная луна окружена белым туманным ореолом. Сквозь сплетения чёрных веток просвечивают яркие фонари. Со всех сторон - огромные жилые коробки, похожие на костяшки домино с жёлтыми точками.
"Ох, как тяжко жить на свете, не усвоив междометий, ох, как тяжко…" - торопливо выскрипывал снег под её сапожками.
Лариса не выносила тяжести. Она терпеть не могла тяжёлых: одежды, рока, живота, мыслей и жизни. Бороться со всем этим было не под силу, потому что труд тяжёлый ей тоже был тошен.
Она свернула на небольшую улочку. Здесь было совсем темно и, кажется, ещё холоднее. Появилось чувство, что колготки примерзают к коже, хотя такого не может быть по физике. Лариса зашла в первый же подъезд и, поднявшись на площадку, положила руки на батарею. Часики показали ей половину одиннадцатого. Вверху хлопнула дверь, щёлкнул замок и какой-то людик стал спускаться вниз, но остановился у неё за спиной и так стоял.
Лариса повернулась, чтобы сказать, но черты этого молодого человека оказались не только прекрасными, но и очень знакомыми.
- Лариса, привет, что тут делаешь? - с улыбкой воскликнул он.
Лариса тоже улыбнулась: прямо как в сказке! Старый знакомый! Перед самым Новым годом! Когда она замерзает под окном! Как в сказке!