Если бы кому-то пришло в голову отправиться в "Силинк" на рыбалку, протралить все его коридоры и вестибюли, то даже хорошая, мелкоячеистая жаберная сеть из моноволокна принесла бы своему хозяину всего лишь парочку ошарашенных официантов или случайных гостей, занырнувших в незнакомое место.
Нет, настоящих местных завсегдатаев промышляют иначе. В клубе таковых два вида, и на особей первого из них ходят с ящиком или клеткой, а в качестве приманки берут возможность стать знаменитостью, сплетни, слухи или деньги, либо попарные комбинации - сплетни о деньгах, слухи о знаменитостях и так далее. Все это донные жители, незатейливые и простые, которые погружаются в подводный мир "Силинка" с единственным, по-детски чистым желанием - узнать, до какой низости, ах извините, глубины они смогут опуститься.
Что до особей второго вида, на вкус они точно такие же постные, а ловятся и того проще. Человеку с длинными руками нужно лишь дождаться отлива, который случается в "Силинке" дважды в сутки, в полдень и в три часа утра, когда бар представляет собой покрытую илом равнину, и выйти на плоскодонке в море тусклого света забранных решетками ламп, не забыв прихватить с собой нож, чтобы легче было отделять добычу от ковра.
Ибо эти особи - двустворчатые моллюски, гермафродиты, все до единого; безглазые, слепые, за долгие века эволюции полностью утратившие щупальца, не считая разве только последнего, этакого рудимента, годного лишь на то, чтобы, дрожа, поднимать бокалы и вставлять в рот сигареты. Они неподвижно сидят и пропускают сквозь себя потоки разговоров - тем и питаются. Иные утверждают, что если в их ограниченное, зажатое створками раковины сознание - поднос для визиток, заваленный приглашениями на модные тусовки, - поместить хоть каплю подлинной оригинальности, хоть зернышко вдохновения, то они смогут принять его, соорудить вокруг него капсулу из солевых выделений и в конце концов превратить если не в жемчужину мудрости, то по крайней мере в нечто похожее на объект культуры. Порой с этим соглашался и Саймон, - но лишь когда был сильно пьян и доволен жизнью. Очень сильно пьян и очень доволен жизнью, настолько, что был готов согласиться много с чем еще - например, с мыслью, будто жизнь в целом неплохо устроена и, уж во всяком случае, не предполагает его немедленного истребления. Иначе ведь и быть не может, раз он ею так доволен.
Когда Саймон вошел, Сара по-прежнему сидела у стойки. Она увидела, как художник медлит в дверях, как его чуть не втаптывают в пол двое незнакомцев - им бы в борьбе сумо выступать, а не по клубам шляться, - как он в поисках Сары разглядывает посетителей, вытянув шею и одновременно опустив глаза, а то еще заметят, будет неловко. Самый вид его стрелой поразил Сару - куда бы он ни входил, он входил в нее, откуда бы он ни выходил, она воспринимала это как скользкий, теплый выход из нее самой.
Она расклеила бедра в предвкушении, махнула рукой Джулиусу, давая понять, что компашке вскоре понадобятся его услуги, обернулась к солнечным мальчикам и веселым девочкам, известила их о появлении Саймона и приняла исходную позу, лицом к художнику, широко раздвинув ноги, ведя его к се'бе, как лоцман.
Саймон и Джулиус подошли к Саре одновременно - первый спереди, второй сзади. Саймон наклонился и поцеловал сначала один уголок ее губ, затем другой. Сара погладила его по затылку, по укрытой волосами коже, нагнула его голову ниже и повернула так, что их губы соприкоснулись - и в тот же миг два языка змеями, слепыми землеройками выползли наружу и переплелись. Ее точеные колени взяли его бедра в клещи. Сара не отпустит Саймона, не даст ему заказать коктейль, пока не удостоверится, что это он, что он пришел, что он здесь, что заброшенное в недра Лондона лассо из эрегированной плоти поймало нужного человека, что этот человек стоит сейчас перед ней. Саймон тоже почувствовал облегчение, облегчение в ее привязанности к нему, в том, какие формы принимает эта привязанность - еще одно сообщение из разряда помниутебяестьтело, но иного рода.
Трусы разом отлипли от задницы, одежда, укутавшая клейкую плоть, высохла, словно в рукава и штанины подул холодный, сухой ветер. Щетина на шее улеглась, превратилась в мягкую шерсть, слюна во рту из кислой стала сладкой, туман перед глазами рассеялся. Сара ладонью, не отпускавшей затылок Саймона, почувствовала его замешательство, смущение от того, как страстно они целовались, и все равно не отпускала, бросала ему вызов - посмеет ли он как-то оттолкнуть ее. Он, разумеется, посмел.
- Здравствуй, милая, - сказал он ей, а затем обратился к Джулиусу. - Дружище, как я рад тебя видеть.
Мужчины пожали друг другу руки. Неподражаемый коктейльмейстер, бармен из барменов, возвышался за стойкой. Белый фартук, белая сорочка, черная бабочка, завязанная с легкой небрежностью, как у настоящего денди. Отраженная зеркалами спина выглядела так же безупречно. Ряды бутылок дружным хором провозглашали, что готовы излечить Саймона от любого недуга на свете, а Джулиус, словно заправский аптекарь, уже готовил склянки, чтобы смешать нужное снадобье.
- Да будет мне позволено, сэр, - торжественным, низким тоном пропел он, - утолить вашу благородную жажду.
Саймон одарил Джулиуса взглядом, полным бесконечного уважения, словно бы впервые видел столь великолепно воспитанного бармена и впервые находился в "Силинке". Он расправил плечи, понимая важность и торжественность момента, одернул свой ничем не примечательный пиджак и засунул грубоватые руки в ничем не примечательные карманы ничем не примечательных черных брюк. Будь у Саймона на шее ничем не примечательный галстук, он бы и его, несомненно, подтянул и лишь потом произнес:
- О, разумеется. Мне большой "Гленморанги", а потом - "Сэмюэл Адамс". А тебе, мартышка моя? Как обычно? - Шляпка кивнула.
Рядом с Сарой появился Тони Фиджис, подмигнув художнику и со значением высморкавшись в бумажное полотенце.
- Саймон… - подчеркнуто медленно произнес он, и мужчины, немного стесняясь, обнялись, стоя боком друг к другу; шрам Тони изогнулся. Перед Сарой на стойке возникли заказанное виски и коктейль. Художник спросил Тони, не хочет ли и он чего-нибудь, задал аналогичный вопрос Брейтуэйтам и Табите, которые вслед за Тони подкрались к Саймону со своим насморком той же этиологии. Сопливые дети терпеливо ждали выпивку - ведь они были хорошие взрослые.
- Саймон, - растягивая слоги, повторил Тони, - как выставка?
- Открыли ее, - щелкнул в ответ пальцами Саймон, - не сказал бы, что распахнули, но открыли точно.
Один из братьев сунул ему в ладонь бумажный конвертик, их бедра соприкоснулись, руки потерлись друг о друга. Теперь у Саймона были при себе наркотики, и все его действия стали отныне противозаконными. Он вопросительно поглядел на Сару, и молодые люди не мешкая покинули компанию, пересекли бар, вышли вон и направились вниз по лестнице в зал, стилизованный под паромную автомобильную палубу.
Спустившись, Саймон подошел к стене, где, будь это не клуб, а настоящий паром и настоящая автомобильная палуба, располагался бы иллюминатор, и развернул конвертик под лампой, освещавшей висевшую на стене политическую карикатуру - топоры с надписями "урезанные пособия" и прочим в том же духе. Кокаин был желтый, комковатый. Выглядит великолепно. Саймон бросил на Сару еще один вопросительный взгляд, черная шляпка-ток снова кивнула. Художник принялся измельчать порошок кредитной карточкой, положив конвертик на корпус телевизора, стилизованного под корабельный рундук; соорудив линию, Саймон махнул кредиткой в сторону Сары:
- Как прошел день?
- Гммм…
- Точнее?
- Дрянь. Скучища к тому же.
- Хочешь, поговорим про это?
- Не-а.
Саймон вернулся к кокаину, с хирургической точностью изобразил вторую линию, чувствуя, как крушит молекулы.
Сара свернула трубочку из купюры и наклонилась вдохнуть дорожку; в этот миг Саймон изгнал из глаз перспективу. Лицо Сары превратилось в нечто бесформенное, охряного цвета, с областью розового, приходившейся на внутреннюю поверхность ноздри. Нечто бесформенное превратилось в нечто вытянутое, а затем повернулось к нему и снова стало лицом.
- Саймон? - Сара протянула ему свернутую купюру.
- А? А-а.
Кокаин обжег нос и одновременно обезболил его. Лучшее из лекарств. Как грязная тряпка, какой мальчишки-оборванцы протирают на светофорах лобовые стекла машин, наркотик прополз по его лобным долям, одновременно очищая и затуманивая сознание. И тут он ощутил, как вытягивается в струну, даже в две струны, мистическая энергия Кундалини пробежала по его телу сверху вниз и обратно, Наверное, у меня два позвоночника, мелькнуло у Саймона в голове, пока он оттеснял свою малышку-любовницу к стене между креслами. Склеив рты, молодые люди забились в угол.
Над ними, в баре, Тони Фиджис пытал одного журналиста.
- По-моему, это неврологическое заболевание, - говорил Тони собеседнику, который вел в своей газете колонку про другие колонки в других газетах. - Патологическая страсть говорить, писать и делать поверхностнейшие из поверхностных вещей; этакая неглубоколалия…
- Пример, пожалуйста, - ответил журналист. Он был жирный, с ванильного цвета локонами на конусообразной голове, но, несмотря на это - а может, именно поэтому, - и не думал тушеваться перед каким-то пидором.
- Ну, - шрам на лице Тони свернулся в спираль, - например, то, что у тебя вчера вышло про разведение телят.
- А что я там такого сказал? - В тоне толстяка по имени Гарет появились намеки на вежливость. Да, его критикуют, но по крайней мере прочли.
- Главное - ты не сказал ничего нового. Мы, мол, понятия не имеем, что творится в голове у животного…
- А что, имеем?
- Кто его знает, но единственный источник, на который ты ссылаешься, - очередная газетная статья.
- Тони, выпить не хочешь? - спросила Табита, бочком став между двумя мужчинами. Длинное изящное тело, длинные волосы. Гарет сжался и отстранился, чтобы не задеть ее, - так она была сексуальна. Троица почти что висела на стойке и издали походила на один большой куст - ветви из рук и ног, а вместо листьев табачный дым.
- Отличная идея, Табита, значит, мне мартини со "Столичной"…
- Просто смешать? - спросил Джулиус.
- Да, но все же взболтай легонечко. Затем вылей из бокала в шейкер и сразу залей обратно, не взбалтывая. - Тони осиял Гарета своей двойной улыбкой, тот поежился от отвращения.
- И вовсе никакая не газетная статья, я ссылался на Витгенштейна… на теорию Витгенштейна о личном языке. - Журналист глотнул белого и уставился на лысину критика.
- Нет, ты ссылался на некую мысль, которая, как ты думал, принадлежит Витгенштейну, но на самом деле цитату ты переврал, потому что заимствовал ее в этом неправильном виде из другой статьи на ту же тему, опубликованной в воскресенье в другой газете. Ты догадываешься, о какой статье и о какой газете я говорю. - Тут Тони резко высморкался, но не учел, что в ноздре угнездилась кокаиновая сопля. Она пулей вылетела у него из носу и поразила ботинок Гарета. Хорошо, журналист не заметил - в отличие от Табиты, которая согнулась в три погибели от хохота.
- Ну и что с того? Что ты этим доказал? Может, лучше обсуждать суть дела, а не просто пикироваться со мной?
- Хо-хо! Суть дела. Вот как, значит? Суть дела. - Критик оживился, встрепенулся. Животные были его главной - возможно, единственной - страстью. Он жил в муниципальной квартире в Камберуэлле с престарелым Лабрадором и с матерью, которая выглядела точь-в-точь как престарелый Лабрадор. - Отлично, тогда скажи-ка мне, при каком условии, по-твоему, общество даст "добро" выращивать телят в загонах, где они не могут двигаться, не могут ничего делать, кроме как до крови биться головой о доски? Уж не при том ли, что оно твердо уверится, будто на деле животные не испытывают никакого дискомфорта, так?
Гарет был не из тех, кого можно унизить. Вернее, главное свое унижение он пережил так давно, что все последующие были не более чем легкой приправой к основному блюду. Он ненавидел этого Фиджиса и этих его прихвостней, этих сексуальных девиц, этих двух черномазых, кажется немых, и этого художника Дайкса с его высокомерным снобизмом. Взглянув вниз, он увидел, что на ботинке красуется какая-то белая дрянь, незаметно вытер его о ковер - десять часов спустя соплю-путешественницу засосет в пылесос уборщик-гватемалец в синей униформе - и снова обратился к Тони:
- Это здесь ни при чем. Переврал я цитату или не переврал, факт остается фактом - мы ничего не знаем о сознании животных.
- Ну, современные инженеры человеческих душ - психиатры, я имею в виду, - осмелились наконец признаться, что ни черта не смыслят в депрессии. Даже не пытаются понять, что это такое, а просто дают больному лекарства и, если тот излечивается, говорят, что у него была депрессия, которая лечится таким-то лекарством. Наверное, нам нужно так же поступать и с телятами, давать им прозак и, если нам покажется, что они лучше себя чувствуют, утверждать, что им в самом деле лучше. Кстати, это же новый вид мяса - от телят, выращенных на прозаке, - можно будет делать на нем состояния, как считаешь?
- Ты несешь чушь. Полную чушь. - И тут Гарет притворился, будто увидел кого-то у противоположного конца стойки, кого-то такого, с кем ему нужно обязательно перекинуться парой слов, причем сию же минуту. - Прошу прощения. - Он развернул свое тело вокруг центральной оси и перешел в другую систему отсчета.
Тони крикнул ему вслед:
- А как насчет диазепинной оленины?
Табита добавила:
- Или галоперидольной говядины?
Компашка залилась натужным хохотом - все чувствовали, что немного перегнули палку.
- А теперь если серьезно, - сказал Кен Брейтуэйт, старший (на три минуты) из братьев, - если уж мы едим мясо животных, подвергавшихся пыткам, может, не стоит на этом останавливаться?
- Фофыфофефьэфимфкавать? - Тони заливал в один из своих двух ртов мартини, в то время как другой безучастно вздыхал сбоку от бокала.
- Как насчет поедания плоти животных, подвергшихся эмоциональному надругательству?
- Гммм, отличная идея. Ты имеешь в виду что-нибудь вроде систематического сексуального унижения фазанов перед отправкой их под нож?
- Да, вроде того.
- Или, - сказала Табита, перехватывая инициативу, - есть цыплят, подвергшихся остракизму, которые сошли с ума оттого, что их не зовут на тусовки.
- Вроде тех, что выращивают на "органических" фермах фермеры-радикалы? - спросил Тони.
- О! Чуть не забыла, - сказала Табита, - если мы в самом деле собираемся сегодня учудить что-нибудь радикальное, нам необходимо принять вот это. - Таблетки уже были у нее в руке, она дала по одной Тони и каждому из братьев.
- Фо эфо фафое? - спросил Стив, младший из Брейтуэйтов, предварительно, впрочем, проглотив "лекарство".
- Э, - ответила Табита, свою порцию она тщательно разгрызла, чтобы приход наступил раньше. - Отличная, кстати. Белая голубка.
- Ого! Отныне мое любимое блюдо, - сказал Кен Брейтуэйт, запивая колесо пивом, - грудки белых голубок, выращенных на экстази.
Под полом подвала, где развлекалась компания солнечных мальчиков и веселых девочек, находилась кухня, а под ней - главная канализационная магистраль Сохо, Базальгеттово детище, покрытое снаружи и изнутри зелеными изразцами. Много помоев утекло с тех пор, как на монументальное викторианское сооружение последний раз падал взгляд человека, так что былая зелень поросла быльем - как для пользователей кирпичной трубы, так и для ее обитателей, миллионов истошно пищащих бурых крыс. Целые полчища грызунов населяли канализацию, проползали друг над другом, друг под другом и друг сквозь друга, словно трехмерность мира не играла для них никакой роли. Они и совокуплялись прямо на ходу, завязывая из хвостов морские узлы, а их спины тем временем бороздили вши, прокладывая себе дорогу сквозь грязную шерсть, скрывавшую мышиные тела - маленькие мешочки с органами, - и исторгая из яйцекладов, словно экскременты, зародыши будущего потомства.
На площади Сохо-Сквер - где уже много веков никто не охотился - трахались два пса. Кобель покрыл суку, как бык овцу, - одни его передние лапы были длиной со все ее тело. Ему пришлось присесть, чтобы сначала наживить свой болт, а затем начать его заворачивать. Два тела сотрясались, лежа наполовину на лужайке, наполовину на тротуаре. Одни когти изо всех сил скребли асфальт, другие - рыли землю. Кобель дрожал, словно сведенный судорогой. Помесь овчарки с дворнягой, он был слишком велик для своей пассии, его тело накренилось, как яхта, поставившая в шторм слишком много парусов, и, когда он почувствовал, как его половой орган жестко сжимают тазовые кости жертвы, было слишком поздно - они уже развернулись задница к заднице, вот уж ничего не скажешь, спариваться - так через жопу, как самые распроклятые уроды. Стоял невыносимый собачий вой.
В зеленых глубинах моря, там, где живут лишь подводные левиафаны, где до континентального шельфа не мили, а недели, член размером со спасательную шлюпку снялся с предохранителей, был спущен с пенисшлюпбалки в боевую позицию и нежно вонзился в океанских же размеров влагалище. Два чудища уткнулись друг в друга, сошлись поближе, изящно - и как это у них выходит при таких-то габаритах? - махнув хвостами, на каждом из которых с легкостью уместился бы небольшой коттеджный поселок. На нижней стороне туловищ распахнулись две ротовые бездны, обнажив заросли китового уса - заготовь его весь, хватило бы на целую армию корсетов. Раковины-прилипалы на брюхе заскребли по раковинам-прилипалам на спине. Толща воды содрогнулась от пронзительных криков совокупляющихся. Про подобных существ нельзя даже сказать, что они кончают - они такие больше, никто не знает, что они там начинают и где и когда это закончится. Землю они давно покинули, а в море - ищи-свищи.