Даже его склонность к бесплодным спорам, выражаясь в манере автора "Грозового перевала". Марв страдает, причем в полном одиночестве. И копит деньги, упорно копит деньги, - потому что только так может смотреть на себя в зеркало, не испытывая отчаянного чувства вины.
- Понимаешь, я хочу что-нибудь оставить ребенку. Когда подрастет.
- А это он или она?
- Не знаю.
И он вытаскивает из кошелька клочок бумаги. Разворачивает, и я вижу адрес. Буквы несколько раз обведены чернилами - не дай бог им стереться: "Кабраматта-роуд, 17. Оберн".
- Подружки ее дали, - безучастно говорит Марв. - Они съехали, и я пошел по домам подружек. Умолял рассказать, куда она подевалась. Господи, как вспомню, так вздрогну… Я рыдал на крыльце у Сары Бишоп, готов на колени был встать… - Слова отдают тихим эхом, будто и не Марв их произносит. Губы у него почти не шевелятся, как онемели. - Сьюзен, да. Девочка моя. - Он кривится в саркастической усмешке. - Папаша ее был строгим до усрачки. Но она умудрялась выскользнуть из дома пару раз в неделю, перед рассветом. И мы шли на старое поле, на котором папаша выращивал кукурузу. - На губах Марва обозначается что-то похожее на улыбку. - И вот мы брали одеяло, шли туда и… в общем, сам понимаешь, чем занимались. Несколько раз в неделю. С ней было… бесподобно. - И он обращает на меня пристальный взгляд - потому что хочет, чтобы собеседник знал: это чистая правда. - С ней было… очень хорошо.
Улыбка Марва беспомощно цепляется за немеющие губы.
- А иногда мы плевали на все и залеживались до самого рассвета…
- Потрясающе, - искренне говорю я.
Но говорю это ветровому стеклу - разговаривать в таком тоне с Марвом очень непривычно. Обычно мы по-дружески переругиваемся.
- Оранжевое рассветное небо, - шепчет Марв, - мокрая от росы трава и… я всегда буду помнить вкус ее теплой кожи. И какая она была там, внутри…
Я очень живо все представляю. Но Марв развеивает наваждение рассказа, свирепо выдохнув:
- В общем, однажды я пришел на поле - а там только кукуруза. И никого больше. И дом пустой стоит.
Девушка забеременела.
Для наших мест ничего необычного, но семье Бойдов это явно пришлось не по нутру.
И они уехали.
Никому ничего не сказали. И о них никто не говорил. По правде сказать, о них особо никто и не вспомнил. Люди приезжают, уезжают - обычное дело в нашем пригороде. Заработали - переехали в район получше. Хотят попытаться вылезти из дерьма - переезжают куда-нибудь еще. В такую же помойку, конечно, но попытка не пытка, вдруг повезет.
- Наверное, - говорит Марв после некоторого молчания, - папаша застыдился шестнадцатилетней брюхатой дочери. Тем более - брюхатой от такого никчемного болвана, как я. Не могу сказать, что мужик был так уж не прав…
М-да, что тут возразишь-то…
- Они уехали, - продолжает Марв. - И никто мне ничего не сказал.
Теперь он смотрит на меня. Я чувствую его взгляд на лице.
- И вот с этим я жил целых три года.
"Теперь все будет иначе", - думаю я. Очень хочется в это верить.
А то словно за соломинку хватаешься. В отчаянии. С последней надеждой.
Марв немного успокоился, но сидит так же напряженно. Проходит час. Я жду. И спрашиваю наконец:
- Ты ездил туда? По этому адресу?
Марв напрягается еще больше.
- Нет. Я… пытался. Но не смог.
И продолжает, - оказывается, там было продолжение.
- Неделю спустя после того, как я обрыдался на крыльце Сары Бишоп, она пришла ко мне на работу. Отдала записку с адресом и сказала: мол, я обещала никому не говорить, и в особенности тебе, но мне кажется, это как-то нечестно. И добавила: "Будь осторожен, Марв. Папа Сьюзен заявил, что, если увидит тебя рядом с дочкой, убьет на месте". И ушла.
У Марва холодный голос, ледяное выражение лица.
- В тот день шел дождь, я до сих пор помню. Мелкий. Моросящий.
- Сара, - говорю я, - это которая такая высокая симпатичная шатенка?
- Она самая, - кивает Марв. - Потом я несколько раз ездил туда. Однажды с десятью тысячами в кармане. Хотел отдать им, на ребенка. В общем, Эд, теперь ты знаешь, зачем мне деньги.
- Да. И я тебе верю.
Торжественно кивнув, он трет глаза и говорит:
- Я знаю. Спасибо.
- Так что же получается, ты никогда не видел ребенка?
- Нет. У меня не хватило мужества даже дойти до этой улицы. Я ничтожество. - И он начинает издевательски напевать: - Ничтожество, ничтожество-о-о…
И в отчаянии пристукивает кулаками по рулю. Такое ощущение, что Марв сейчас вспылит, взорвется, - но у моего друга явно не хватает на это эмоциональных сил. Он перегорел. Девушка уехала три года назад, и все это время Марв делал вид, что все в порядке. А сейчас правда проступает через его кожу, как испарина, - и остается на руле машины.
- Вот так, - выдавливает он, - вот как я выгляжу на рассвете. Каждое утро. Я вижу перед собой эту девушку. Потрясающую девушку из нищей, никудышной семьи. Иногда я прихожу на это поле и становлюсь на колени. Слышу, как бьется сердце, и злюсь. Я ненавижу свое сердце. Оно слишком громко бьется на этом поле. Оно выскакивает из меня. Падает на землю, прямо у колен. Но потом всегда оказывается снова в груди.
Я слышу и вижу, что происходит.
Ноги Марва подгибаются. Штаны все в земле.
И вот он стоит на перепачканных коленях, с захлебывающимся от стука сердцем.
Оно выпадает из грудной клетки, громко шлепается о землю.
И колотится, колотится.
Колотится.
Сердце отказывается умолкнуть или замерзнуть. И хитро пробирается обратно к Марву в грудь. Но когда-нибудь оно все-таки откажет. Это точно.
- Пятьдесят тысяч, - говорит Марв. - Скоплю пятьдесят - и на этом остановлюсь. Так я себе говорил, когда в банке лежало десять, потом двадцать. А потом я просто уже не мог остановиться.
- Пытался откупиться от чувства вины.
- Именно.
Он несколько раз пробует завести машину, и наконец "форд" все-таки трогается с места.
- Но мне-то деньги не помогут! - Марв резко тормозит посреди дороги. Визжат тормоза, а лицо моего друга внезапно вспыхивает изнутри. - Я хочу… дотронуться. Дотронуться до ребенка.
- Да. Ты должен это сделать.
- И ведь существует множество способов, - соглашается он.
- Да, - отвечаю я. - Способов много. Но правильный - только один.
Марв согласно кивает.
Он довозит меня до дому, я выхожу. Какая холодная ночь.
- Марв? - тихо говорю я.
Он смотрит на меня.
- Я с тобой поеду.
Он прикрывает глаза.
Марв хочет ответить. Но не может. Таким вещам лучше оставаться несказанными.
8
Лицом к лицу
- Привет, Эд Кеннеди, - говорит малышка.
- А как тебя зовут? - наклоняюсь я.
У нее глаза Марва.
- Мелинда Бойд…
Какая же у нее чудная улыбка…
- Красавица, - говорю я Сьюзен.
- Спасибо.
Она открывает заднюю дверь, пристегивает кресло и малышку. И тут я по-настоящему понимаю: Сьюзен - теперь мать! Ее руки привычно проверяют, натянуты ли ремни в кресле Мелинды. Но все равно она такая же красивая, как и раньше.
Сьюзен работает, правда, неполный рабочий день. Ненавидит отца. Ненавидит себя - за то, что молча все терпит. Ей очень жаль, что так получилось.
- Но я люблю Мелинду, - говорит она. - Она такая милая, такая красивая, хотя вокруг сплошные уроды. - Сьюзен сидит рядом с дочкой и встречается со мной взглядом в зеркале заднего вида. - Понимаешь, я, собственно, ради нее и живу.
Я завожу машину, и мы трогаемся с места.
В салоне слышен лишь шум мотора; Мелинда Бойд спит. Потом малышка просыпается и начинает играть, болтать, размахивать ручками - все сразу.
- Эд, ты меня, наверное, ненавидишь? - спрашивает Сьюзен уже на подъезде к городу.
Любопытно, Одри задала мне тот же вопрос.
Я смотрю в зеркало заднего вида и говорю:
- С чего бы это?
- Ну, за то, что я так поступила с Марвом.
На ум приходит ответ, краткий и быстрый. Наверное, потому что подсознательно я ждал этого вопроса. И я просто говорю:
- Вы были еще детьми. И ты, и Марв. А твой отец - ну, сама понимаешь. На самом деле, - добавляю я, - мне даже его где-то жаль. Ему ведь тоже нелегко.
- Да. Но все равно. Нельзя было так поступать с Марвом. Это непростительно.
- Но ты же сидишь в такси и едешь со мной? - Я снова гляжу на нее в зеркало.
Подумав, Сьюзен Бойд понимающе смотрит на меня.
- Знаешь, - говорит она и качает головой, - с моим отцом еще никто так не разговаривал.
- И так, как Марв, к нему не приходил.
Она согласно кивает.
Я говорю, что могу отвезти их к Марву на работу. Но она просит остановиться у ближайшей детской площадки.
- Хорошая идея, - одобрительно киваю я.
Они с дочкой остаются ждать.
Я стою и дожидаюсь, когда Марв перестанет стучать молотком. Он высоко, во рту несколько гвоздей. Наконец я улучаю момент и кричу:
- Марв, спустись вниз, пожалуйста.
По моим глазам он видит, что дело серьезное. Поэтому выплевывает гвозди, снимает пояс с инструментами и спускается. В машине он нервничает - пожалуй, даже больше, чем в тот вечер.
Мы доезжаем до детской площадки и выходим, оба.
- Вон они. Тебя ждут, - говорю я.
Но, похоже, Марв меня не слышит. Я присаживаюсь на капот, а Марв нерешительно идет вперед.
Трава здесь сухая, желтая и нестриженая. Площадка старая и неухоженная. Хотя все равно хорошая: с большой железной горкой, качелями на цепях и парными качелями на бревне, с деревянными занозистыми сиденьями. Никакого пластикового дерьма, упаси бог.
Легкий ветерок ерошит траву.