… Помню полные блеска таинственности наши с Мишей разговоры на газетной точке. Я выбрела на тот перекресток год назад после четырехлетнего перерыва в общении, неся в сумке рукопись только что оконченного сборника рассказов - она была легкой, светлой, наивной, как глоток безмятежного воздуха про запас, который я то и дело потягивала с несвойственной мне легкомысленностью. Эта добавка к повседневному существованию поддерживала во мне уверенность, что мир полон смысла. И, встретившись с Нагвалевым, который ввел меня в круг новых знакомых, я словно бы родилась заново, постигая в этой новой жизни неизвестные доселе края - именно края: жесткие, рваные, ведь я по-прежнему не могу держаться в середине. Компания наша - это человек пять-шесть, непредсказуемо пересекающихся в течение дня на Мишкиной точке, где пьем мы чай из Мишкиного кипятильника, делясь с ним личными делами, он же - личными мыслями по поводу наших личных дел. А поскольку личные мои дела всегда какие-то неопределенно-общественные, то люблю я поговорить о жизни вообще. И Миша тут на редкость удачный собеседник. Не раз смотрели мы через головы снующих прохожих на куполообразную крышу старинного здания через дорогу - покрытую солнечным золотом крышу, словно не учреждение она имела под собой, а церковь. И Миша подносил своим осенним голосом какую-нибудь фразу, похожую на красивый опавший лист. Порой фразы складывались в рассказ. "Иногда мне кажется, что эта крыша - живая, что я когда-то полз по ней, срываясь. Что когда-то эти люди вокруг были другими - настоящими". Песни у Миши были такими же миниатюрными и меланхоличными, как его фразы или его молчание. Часто мы говорили о Майе, и Миша выговаривал то, что я чувствовала. Что она - большая, пронзительная, прозрачно-зеленая, с черным ободком. Что совесть она наша и память о главном. Что имя ей - Разящая Молния. Однажды он рассказал сон про то, как в прошлой жизни был он японским солдатом, мертвым солдатом, лежащим на соломе во дворе деревенского дома. Над телом склонилась рыдающая старая женщина - мать. Он погиб от руки девушки-воина, с которой бился жарко и изнурительно. Та японская девушка была одним из воплощений Майи: он узнал ее. Казалось бы, они должны с Майей говорить обо всем, но нет, не находили отчего-то друг друга. В ее присутствии Миша, стушевавшись, замолкал. Майя же, вдавившись спиной в стену, окружала себя полем внутренней неподвижности. Как-то Майя призналась, что Нагвалев был для нее как учитель, но потом она поняла, что напрасно это себе вообразила. Я на него такие надежды не возлагала никогда, но все-таки надеюсь, что хоть для Ксены он сможет стать звездой путеводною. Мне вдруг представилось, что все повторяется, но мы становимся лучше, что Миша не просто наш с Майей товарищ, а дубль NN моего отца, Ксена же - улучшенная копия моей мамы. Их планеты когда-нибудь да соединятся. Предшественники исчерпали свои шансы, так и не найдя друг друга. Если я это вижу, то, может быть потому, что настала пора… Наутро, перед тем, как было решено разойтись по домам, приснился мне лабиринт. Я плутала по бесчисленным коридорам, пока не забрела в белоснежную залу, где был пьедестал и на нем статуя героя моих будущих фильмов. Не светел он был и не темен, а просто - был. Я не успела узнать о нем четче, потому что вдруг - плеск крыльев и холод в затылке. Это прилетела большая черная птица и ну кидаться в спину. Я сделала в испуге шаг к выходу и оказалась в смежной зале, тоже белоснежной, но пустой, только пол был устлан свалявшейся соломой, откуда, возможно, был только что унесен новорожденный. "Надо выбираться отсюда", - подумала я твердо и, превозмогая ужас, обернулась. Черная птица, споткнувшись о взгляд мой, отлетела к теням.
7
Я была внутри трубы. И куда-то там лезла. Тропинка моя была крутоватой, но вела вверх. Ржавая, скользкая, в каких-то склизких веревках, липнущих к коленям. Но ничего, если держаться на четвереньках, идти можно. Тем более, когда конечная станция - свет в конце тоннеля. Медово-золотистый свет стлался в трубу воском, и впереди она походила на вывернутую наизнанку свечу. Мне нравилось продвигаться шажок за шажком к ее негорячему пламени. Но чего-то мне не по себе стало. Может, я устала. Или струхнула. А только окрасился тот свет мутным багровым заревом и - бах! - три неприличные рожи - зубастые, длинногубые, - нарисовались у выхода, и давай пялиться внутрь. Взгляды ихние для меня как ножи - пригвоздили, поддели и тянут. Три лика на языках пламени, причмокивая, высасывают меня из трубы. "А-а-а! А-а-а! А-а-а!" сплошное мое как ударилось в стены, как надулись они, закачались резиновой кишкой! Пальцы, тщетно цепляющиеся за опилки, разогнулись, и сорвалась я вниз… Что там дальше было, не знаю. А только открыв глаза, обнаружила, что сижу в постели под сбившимся одеялом, сердце же сердито пытается настучать какую-то информацию. Поэтому первым делом я нахмурилась - больше конечно для виду. Потому как мои подруги не только поднялись со своих подстилок на лежаках, но и от души накурились, а кое-кто, может, и почаевничал.
- Доброе утро, а непрошеным снам - спокойной ночи, - сказала Майя из своей серебристой улыбки. Улыбка была окутана загадочным благодушием. Подпирая стену идеальным позвоночником, Майя поглядела на меня как на котенка - умиротворенно щурясь. Меж пальцами лежащих на коленях рук тоненько дымилась подзабытая сигарета.
Стремительная Марина, слоняясь по комнате, то и дело натыкалась на что-то невидимое и тотчас бросала на меня короткие воодушевленные взгляды, после чего, отойдя к столу, машинально отхлебывала чай из Таниной чашки. Марина затягивалась вместо сигарет чаем - торопливо и рассеянно.
Танюша настраивала гитару, припав к ней, как к боевому оружию перед решительным боем. Вечно голодные собаки продолжали влачить дрему у ее ног. Зомбочке, похоже, снился кошмар. Клубок ее тельца испускал быстрые сполохи дрожи, и это походило на черную воронку.
На стене - нахальные - три мои картины, вывешенные кем-то в ряд: одна главная и две так себе, примазавшиеся к центру. У меня почему-то часто выходит за раз по три, потому как в одну картину все мысли не помещаются.
На главной был горячий желтый свет, прямо кипяток, но мутный, со всякими там соринками, обрывками красного пламени, пятнами и изломанными линиями. А среди всей этой кутерьмы - лампочки. Или свечи под стеклом. Пусть кто как хочет, так и понимает. И посылают те лампочки-свечки совсем другой свет. Только не каждый к нему пробивается в таком пекле.
Перехватив мой косой взгляд на стену, Майя спросила:
- Ксюша, а стекло у свечек для чего - чтобы тот мир их не задул?
- Нет, - веско сказала Марина, словно обо что-то ударившись. - Все наоборот: стекло мешает им донести свой свет до остальных.
- Ну, это ты зря. Ясно видно, что кругом кипит убийство.
И они немного поспорили.
Потом Марина спросила:
- А ты, Ксена, что думаешь?
- А ничего, Мое дело рисовать, а не думать, - скромно ответила я с серьезнейшим лицом, хотя больше склонялась к мнению Майи.
- А на другой картине у тебя черно-белый человек? - изрекла Марина еще одно мнение, на что я живо возразила:
- Два человека: один черный, но с белым сердцем и белыми руками, а другой - белый, но сердце и руки у него, что твоя копоть. Это система жизни вокруг меня. Кто понял, тот понял. Заметьте, обе фигуры загнаны в красный квадрат. Вы знаете, что красное - кровь?
После этих слов девочки обменялись разнообразными взглядами: двумя удовлетворенными - друг с другом, и одним многозначительным - с Татьяной. Татьяна, сидевшая у стола напротив моего возлежащего туловища, привела гитару в рабочее положение и зачем-то мне подмигнула.
- А на третьей моей картине сушатся на веревке два ботинка, - продолжала я несмело, - но обратите внимание: оба с одной ноги…
- А мы про тебя песню сочинили, - неожиданно сказала Марина.
И стало слышно, как далеко внизу лупит по футбольному мячу одинокий мальчишка.
- Вы что, я не поняла, той ночью не ложились?
- Вот именно, - мглисто улыбнулась Майя, - Марина придумала текст, Таня - музыку.
- Майя тоже… показывала нам, как это должно петься, - хрипло добавила Марина. - Они же с Таней и поют.
Понятное дело, ведь Марина не пьет, не курит, не поет. Хотя все, услышав ее низкий голос, думают вначале иначе.
- Ну, будешь слушать? - без обиняков спросила Марина, дернувшись всем корпусом, словно осадив коня на скаку, - не зря Майя говорит, будто в прошлой жизни она была офицером.
И спели они мне вот что:
Ты слышишь ли стук в открытые стены?
Армия ветра ждет сигнала.
По углям-следам до края арены
Пройди, просочись пламенем алым.
Прорви, прожги, развей балаган.
Ветер северный, ветер южный, Ветер бриз и простой ураган
Подхватят и - в сучья!
Подхватят и - в клочья!
А клочья - на факелы!..
Ветер носит на крыльях искры, -
Путникам видятся звезды.Но сердце огня - снег.
Послушай: сердце огня - снег.Если ты можешь, сделай все это.
Свет поделился на красный и черный.
Легка на подъем армия ветра, Но ты просочись сквозь прозрачные формы.Ведь сердце огня - снег.
Послушай: сердце огня - снег.
Ветер носит на крыльях искры, Путникам видятся звезды.Пусть армии ветра в облом их парад.
Пусть путники слепнут в пути.
В черном квадрате красный квадрат
Залег. Тот, кто понял, проститЧто сердце огня - снег.
Что сердце огня? - Снег…
Ветер носит на крыльях искры, -
Путникам видятся звезды.Если ты можешь, сделай все это.
Если ты можешь, сделай все это.
Если ты можешь, сделай все это.
Ведь сердце огня - снег.
Но сердце огня - снег.
Что сердце огня? - Снег.
Ведь… Но… Что…
Ведь… Но… Что?…
"А-а-а-а-а-а-д! А-а-а-а-а-а-д!" полезло из меня немо, улиткой. Увиделась картинка: я в огромном воздушном шаре. Он - радужный. И, оторвавшись от привязи, медленно взмывает. В нем я с моим адом, все это ширится и вдруг, раздавшись далеко за край души, лопается, как мыльный пузырь. А я-то в воздухе.
Потом раздался треск сучьев, словно несся сквозь чащу зверь. В спину дохнуло холодом, скрипнул замороженно позвоночник, а плечи поникли, будто выбитые двери.
Я не поняла, это они про меня, что ли? Вернее, я поняла, но все равно не поняла. Потому что мне в жизни никто не дарил розы. И не надо, пожалуйста, много обо мне воображать. Я ведь не гордая, я знаю, что не за что. Я ведь не просто тут со всеми смехуечки развожу, мне нельзя так запросто доверяться. Хотя на самом деле можно. Мне, между прочим, давно уже пора в путь-дорожку. Ну что вы такие хорошие, елки-палки?! Гоните меня в шею, пока я тут не зажилась, пока еще ключ от меня прячете, чтоб я наружу не вырвалась.
- Я сейчас умываться пойду, - сказала я глухо, закутавшись почему-то в одеяло, хочу заглянуть сегодня на улицу Плеханова к одной старой знакомой.
- А у нас для тебя сюрприз, - торжественно сказала Марина.
- Еще один?
Я думала, они про песню захотят поговорить, а у них, вы поглядите, задние мысли на уме.
- Ксюша, а если серьезно, ты хотела бы обрести новую семью?
Когда спрашивает Майя, почему-то хочется просить у нее прощения.
- А как же!.. - сказала я горячо. - Я даже думаю, что лучше бы у меня родителей вообще не было. Лучше бы я детдомовская была. Разве это справедливо, когда мать и дите не подходят друг другу? Когда сидишь с отцом за обедом и то вилка из рук валится, то кефир проливается на скатерть? А ему самому кусок в горло не лезет. Тут хочешь - не хочешь, а пока не пнет он тарелку и не сделает замечание, эта фигня не кончится. Да им монстр нужен, а не я, чтобы он душил их! Я от них первый раз в пятом классе убежала. С подружкой. Мы забрались к ней на дачу и сидели там всю ночь, рассказывая страшные истории. Хорошая была девчонка - дочка учительницы истории. Ее мать потом от меня в другую школу перевела. Тем утром после побега погнала я ее в булочную и тут милиция с родителями нас и накрыла.
- Речь не о родителях, а о тебе. Как о потенциальной родительнице, - мягко перебила Майя. А Марина внушительно добавила:
- Чтобы бы была сама по себе, без этих, знаешь ли, компасов твоей жизни.
Мне становилось все холодней. Вы еще не знаете, что я мерзлячка? Когда находит колотун, берегись, папины вещи, берегись, мамины. Напяливаю на себя что ни попадя, только язык наружу. Вот и теперь одеяло никак не могло стать ближе к телу.
- Хотя я с таким путем не согласна в принципе, - тихо проговорила Майя, повернув к Марине точеный профиль. - Любой брак - компромисс. Но если мадам желает…
Я нахмурилась изо всех сил. Ноги словно в снегу утонули. Но тут Татьяна сказала такое, что я чуть не перегрелась:
- Ксена, там Мишка Нагвалев пришел, он на тебе жениться хочет. Оставили его в кухне, пока ты неодетая лежишь. Может, ты выйдешь к нему?
- Так. Стоп. Всем стоять!
Никто не знает, сколько пролежал без стирки пододеяльник, руки то и дело залетают в дыры, не сразу вывернешься. Никак не налезают колготки, а другие вещи, наоборот, прут на телеса все сразу, кучей. Почему никто не предлагает мне сигарету?
Марина приговаривала, пока я разбиралась с ботинками:
- Ты же говорила: хочу мальчика - красивого, высокого, прекрасного. А вот и отец объявился.
- Стоп, я сказала! Всем к стенке! Тань, выйдем на минуту.
И мы с Таней выли в прихожую. И я увидела в конце коридора Нагвалева, который маячил на пороге кухни как помятый колпак. Ему я тоже скомандовала жестом: "Стоп пока!", а сама втянула Таню в совмещенный санузел, где мы с ней заперлись.
- Ну, Таня, - говорю, - ты и задала мне задачу. Майя с Мариной ладно, но ты-то меня понимаешь? Почему ты всем мозги не вправишь?
Танька, не моргнув, отвечает:
- Ты же сама ему предложение сделала.
- Хм… А он, получается, принял. Молодцы. Да ты же знаешь, что…
- …деваться тебе некуда. Знаю. Потому и советую - не теряй этого парня, если он тебе не очень противен. Ведь не противен же?
- Да не в этом дело, а…
- Любовь - она проходит. А иногда - приходит. Ну и сделай шаг куда-нибудь. Просто - сделай шаг. А Миша - свой парень, ты же знаешь. Станете ходить с ним походы, песни петь у костра. Будете заваливать в гости к художникам. У него много творческих товарищей - помогут тебе с рисованием. Летом съездите в Питер к системным людям, у Мишки классные друзья среди хиппи. А там, глядишь, и малыш появится. Твои как станут бабушкой-дедушкой, расслабятся и выбор твой признают. У него на плато Нуцубидзе отдельная трехкомнатная квартира - будете принимать родственников за круглым столом. Чего-чего, а хороший чай в заначке у Михаила всегда найдется - перед гостями в грязь не ударите. Ну и про меня, может, не забудете.
Я слушала и невольно кивала, только дергано, словно меня током било. Я вообще быстро гипнотизируюсь. Или не знаю что… Может, я пластилиновая. Или ватная. Или вообще никакая. А только глаза мои меня предали - налились жгучей влагою, которую я от родителей прячу. Я не только про тебя не забуду, - говорю, - я и песню твою век помнить буду. Ты не думай, у меня такое большое спасибо, что не выговорить там сразу. Танюша, милая, запишите с девчонками мне ту песню на магнитофон. И дай я тебя поцелую.
Я прикоснулась к ее щеке как к лепестку подсолнуха, ведь с некоторыми людьми несдержанность выглядит как зверство. Поэтому я сказала как можно спокойней:
- А теперь, Татьяна, принеси мне мою картину "Два человека". Знаешь, да? Хочу объяснить Михаилу систему моей жизни.
Но глаза, они ж предатели, они за бачок над унитазом зацепились, ну и Танькин взгляд проник в кривенькое русло моего взгляда. Поставила она запруду: извлекла из бачка мою материальную ценность домашнего разлива.
- И давно у тебя тайничок?
Вроде бы нейтрально спросила. Но я учуяла в голосе теплоту и доверительно выпалила:
- Помнишь, в первый день я взялась сводить сучку Альму на крышу?… Ну, что ты не хотела, а потом разрешила… Там мальчик в морского капитана играл, антенны у него было вместо парусов. Я говорю: "Мальчик, умираю, откуда хочешь, но достань мне чачи. И чтоб одна нога там, другая здесь. А то меня друзья заметут. Успел… Дай глоток.
- Понятно. Витька тоже в бачке поначалу прятал. Я так хорошо про это знаю, что забыла проверить. Ну да это ничего. Ты лучше скажи: ты к Мишке выходить собираешься?
- Для того и подкрепляюсь… Ну, будь здорова!.. А теперь выкинь эту гадость. И девчонкам ни слова - жалко их. Принеси мне, пожалуйста, картину. И еще одно тебе спасибо, пока не знаю за что. Господи, помоги!
Мишкины глаза тоже бывают как небушко - когда закутаны в поволоку. А так как фигурка у него не Бог весть чего, размытая в лучах утра, то внедрились они в меня как продолжения тех лучей. За спиной у Мишки - распахнутое окно, где птички щебечут. И плывут вдали полиэтиленовые пакеты на подветренной сини неба. Хорошо здесь, не дымно. Кто-то деликатно просовывает мне в отведенные за спину руки свернутую картину.
- Ксена, то только сразу не говорит "нет", а подумай, пожалуйста, - говорит Мишка словно с размаху, с разбегу. Словно упал он и несет свое "А-а-а-!" из воронки, из невесть какой круговерти, - Я один на этой земле. Если я и преследую выгоду, то только ту, что не хочу быть один. Послушай, пожалуйста: была у меня жена, которая выпила из меня всю душу тем, что считала меня плохим даже когда я был хорошим. И если я и нечестен с тобой, то только в том, что не настоящий я Миша, а изломанный и предлагаю тебе остатки. Может, ты и склеишь меня, ведь ты терпеливая и добрая. Еще у меня есть сын, которого я больше не увижу, потому что она увезла его. А ведь я вставал по ночам к его постельке. Я все помню. Я не хочу больше ни с кем расставаться. Ксена, дорогой мой человек, путь между нами и нет такой большой любви, которая была у нас с Верой, - а с ней мы просто сохли друг по дружке, и не надо так больше мучать никого, - а все-таки хочется иметь в доме родную кровинушку. Выходи за меня замуж, Ксена, пожалуйста! Развернув картину и пристроив ее за спиной парусом, я сказала:
- Вот моя рука - видишь два шрама на ребре ладони - две полосы от лезвия бритвы - две зарубки на сердце? Так оставляет свои грустные следы любовь. Два Михаила было в проклятой моей жизни. Два "М" стало быть. И ты, Мишенька, третий. С М № 2 мы прожили месяц, с М № 1 вовсе не жили, только за руки держались. Благородные парни темнеют в моих руках. Как и всякий, кто, сделав ко мне шаг, делает и второй. Это почему-то вошло в систему. После первого шага люди становятся высокими, после второго - низкими. А потом они уходят. И как-то я поняла, что все они просто играют со мной. Ты захотел поиграть, да, Миша?…
- Замолчи, пожалуйста! Я жизнь положу, чтобы вырвать тебя от всех этих людишек. Да разве они умеют любить? Мы еще с тобой так возлюбим, так взлелеем друг дружку, что самим жутко станет. Не мучай меня, пожалуйста, словами. Давай порешим так: я зажмурюсь, а ты поцелуешь меня, если согласна. Только, чур, ничего не говори!..
Кружится за окном пакет. На ровном месте. В самом синем небушке. Зависая над ручищами антенн. Будто выбирает, куда упасть.
Не знаю как получилось, но мы поцеловались.