За час до службы, Надеждин, пошатываясь встал, произнёс тост за милых дам и своим красивым голосом пропел напутствие остающимся: "Он по жизни монах, а в душе человек, и он может любить также страстно, но любовь для него непростительный грех, и его он искупить могилой…". Перецеловав всех троекратно, как и полагалось православному казаку, он вышел на улицу. В огнях ночного города искрился снег. Надеждин подошёл к чьей-то легковой машине засыпанной снегом и уткнулся в снег лицом. Надо было трезветь, причём быстро. Пока таял снег, он вспоминал, куда и на чём он должен ехать. В Питер он прибыл совсем недавно и ещё плохо ориентировался во всех его улицах, площадях, дворах и подворотнях. Наконец, снег под его лицом растаял до автомобильной жести. Это означало, что он вновь трезв необыкновенно, и готов к новым подвигам. Собственно, Надеждин мог и не трезветь так радикально. Он всегда достигал цели, причём в любом состоянии, и только достигнув её, часто падал без сил. Но монах разбередил его душу. Он смотрел на женщин так ласково и так нежно, как не всегда удавалось смотреть на них самому Надеждину. Было видно, что монах занят не только небом, но и на земле время проводит не зря. Монах не очень чтил свою церковь, но явственно проступала его любовь к жизни. В ушах Надеждина стояли монашеские тосты: "Славься" и "Долгая лета".
Надеждин шёл по скрипучему, не естественному для Питера, снегу, и размышлял над словами монаха: "Забыли Бога, весь мир забыл. Бога заменили автопилотом". А ведь он прав думал Надеждин. Из года в год одни и те же праздники, одни и те же молитвы, одни и те же поборы. За всех за нас, уже давно думает кто-то другой. Этот другой всё давно измерил и описал. Всё: длительность вдоха и выдоха, площадь материков и островов, длину рек, морей и океанов. Он даже промерил водные глубины и воздушные ямы. Всё обозначил метрами, килограммами, дюймами, амперами, вольтами, децибелами и т. д. Но если всё измерено, описано, изучено, тогда зачем поводырь? Поводыря заменил автопилот. Зачем самому стремиться стать Иисусом Христом, Буддой, Мохаммедом, если есть автопилот, который тебя ведёт за ними. Никаких мыслей о вечности – только направление пути, причём одно – в точку назначения, заложенную в автопилот. Вроде бы мир объединяется, но при рассмотрении его в большую увеличилку, так выходит, что он впадает в хаос.
Мать природа должна вдыхать и выдыхать. На вдохе в голову приходят сокровенные Божьи мысли, на выдохе они становятся песнями, книгами, картинами, скульптурами, домами, фильмами. Кто-то должен вести этот мир, кто-то должен отдавать команды человеческим голосом и отвечать за них. Это тот, кто лучше слышит Бога. А автопилот не слышит ничего. Земля – корабль. И всё должно быть как на корабле. Капитан созвучит с Богом и отдаёт команды. Помощник капитана гоняет нерадивых, тех, кто не слышит капитана, чтобы веселее поворачивались. Штурман ведёт корабль, чувствуя нутром матушку – землю, её ветры, её волны, её мели и глубины, даже мысли. Штурман, он же поводырь, главное действующее лицо любого движения. Он задаёт ритм дыханию, вместе с капитаном и его помощником. Но, штурманов стали упразднять. Дыхание сбилось с ритма. Земля "обиделась". Изменился климат, направления водных течений, время приливов и отливов. Начались катастрофы. Капитаны растерялись, автопилоту команду не дашь. Думы. Думы.
Почему, несколько лет спустя, эти грустные мысли пришли в голову Надеждина летом, возле моря, в кругу друзей и у костра, – никому не ведомо. Сам Надеждин решил, что во всём виноваты Аннушкины коленки и Сонечкина "эсемеска". Он смутно сознавал то, что и сам давно живёт на автопилоте. Просто тогда с монахом, он что-то не додумал, что-то недопонял, хотя жизнь его после тех слов монаха сильно изменилась. Но он по-прежнему вдыхал много, а выдыхал мало. Из его союза с женщинами ничего не выходило, даже удовольствия. Сомнительный отдых для тела при весьма наглядном смятении души, и такой же сомнительный творческий запой для души, при полном истощении тела.
Надеждин вздохнул, потёрся небритой щекой об Аннушкины колени, поднялся и ушёл в лес. Как ему думалось – навсегда.
Глава 9
Песни, песни, о чём вы кричите?
Иль вам нечего больше дать?
Голубого покоя нити
Я учусь в мои кудри вплетать.Я хочу быть тихим и строгим.
Я молчанью у звёзд учусь.
Хорошо ивняком при дороге
Сторожить задремавшую Русь.Хорошо в эту лунную осень
Бродить по траве одному
И сбирать по дороге колосья
В обнищалую душу-суму.Но равнинная синь не лечит.
Песни, песни, иль вас не стряхнуть?
Золотистый метёлкой вечер
Расчищает мой ровный путь.И так радостен мне над пущей
Замирающий в ветре крик:
"Будь же холоден ты, живущий,
Как осеннее золото лип".
Надеждин углублялся в лес всё дальше и дальше. Проходило опьянение, проходила влюблённость, но не наступало и похмелье. Ещё метались в голове обрывки мыслей. Он вспоминал Таню, Соню, Свету, Аллу, Лену, Маринку, Аннушку. Хоровод красивых женщин крепко удерживал его мысли на Земле. А он мечтал взлететь вверх, к Солнцу. Он хотел чистоты и света.
Он шёл и думал, неужели всё растворилось во времени или что-то осталось во времени – воспоминанием. Для него самого растворилось всё. Здесь, с ним, сейчас, не осталось ничего, ни фразы, ни четверостишия. Да и его женщины вряд ли хранят о нём память, хотя бы в том виде, в каком хранила её Моника Левински о любимом президенте США. Зачем все эти сюжеты человеческой жизни, если они уже не радуют и не волнуют. Зачем?
В лесу было хорошо. В лесу было раннее утро. Пели птицы, росли грибы, цветы поворачивали свои яркие головки к Солнцу. Небесные Отец и Мать не оставляли лес и его обитателей своей заботой. Надеждин шёл по миру дикой природы. Здесь всё и всем было дано. Он шёл и думал о том, что если умышленно не убивать комара присевшего испить его кровушки, не зашибить до смерти слепня, укусившего его с той же целью, то жизнь в лесу для его обитателей была бы ещё более прекрасной. Философские размышления привели его к мысли о том, что Отец Бог и Мать Богиня даны всем. И растениям, и насекомым, и животным, и птицам и ему – человеку. Значит, они должны понять и принять друг друга, как джунгли приняло Маугли, а потом и сам Маугли принял джунгли.
Это была новая мысль. Он был сугубо городской житель. В любом городе он чувствовал себя как рыба в воде. Все городские лабиринты были ему известны до "слёз". Общение с городской элитой и городским дном давно сделали из него циника. В городе он чувствовал себя подводной лодкой среди многочисленного народа, который словно вода окружал его. В глубине было хорошо. В глубине, тебя никто не трогал, так как все считали, что ты уже утонул, что кислород тебе уже перекрыли. В глубине можно было обрести счастье. Оно давалось смирением, но гордыня постоянно пересиливала. Она отрывала тело от дна и тащила его наверх. Но стоило оторваться от дна и начать всплытие, как сразу начиналась другая жизнь, в которой были мины, железные сети, подводные тросы и узкие коридоры фарватеров. На твою душу давило радио, телевидение, массовая культура, газеты, журналы и "умные", которые не тонули никогда и вечно плавали на поверхности. На твоё тело давили налоги, квитанции, цены и опять "умные". Но, Надеждин был дитём своего времени, он не знал другой, отличной от городской, жизни. И если бы не друзья, не Аннушка, возможно, что никогда бы и не узнал.
Он блуждал по лесу и с горечью понимал, что вновь попал под раздачу. Эта Аннушка – "Красная Шапочка", со своей гитарой, просто так погулять вышла. А он, Надеждин, от её прогулки, теперь как серый волк бродит по лесу.
Ему стало жаль себя. В голову, почти полностью освобождённую от ночных мыслей лесным воздухом, лезли мысли утренние: "Уйти бы к чёрту на кулички и пожить так несколько лет до просветления и осознания смысла жизни". В его голове, как в детском калейдоскопе мелькали казённые сюжеты всей его жизни и, обрушиваясь в новые, лишали его всякой надежды на счастье.
В лесной глуши его мозг напоминал двухъядерный компьютер. Одно ядро – полушарие головного мозга думало над величием жизни, о достижении святости, о чистоте помыслов. Это полушарие влекло Надеждина всё дальше и дальше в лес. Другое полушарие головного мозга откровенно издевалось над затеей Надеждина и ныло, и звало его обратно к костру. Оно требовало водки, а начинавшие побаливать лоб и затылок, судя по всему, хотели того же. Он сопротивлялся. Он шёл без всякой дороги, перелазил через упавшие деревья, прыгал через небольшие овраги и ямы. О своих полушариях мозга он мыслил непонятно чем, но смотрел на их уговоры отстранённо.
Одно полушарие ему напоминало пример Серафима Саровского, Святого Старца, очень почитаемого и любимого Надеждиным. Другое полушарие, являло пример современной жизни и постоянно разжигаемой истерии СМИ и какой-то МЧС по поводу уединявшихся в лес и пещеры людей. Оно звенело ему в ухо: "Где ты, дорогой мой, видел, чтобы твоих современников уединившихся в леса, оставляли в покое. Хорошо, уйдёшь в лес, а кто будет налоги платить, кто будет место в строю занимать, телевизор смотреть. Тебя легче убить, чем отпустить, чтобы другим неповадно было. Тоже мне Серафимушка. Ему из года в год, монахи на один и тот же камень еду носили, подвиг его поддерживали, а кто тебе принесёт. Тебе только носилки принесут санитары, после того, как пристрелят". Надеждин вспомнил, что действительно так и есть. Совсем недавно бравые полицейские убили одного лесного жителя, не желавшего жить как все, даже в пределах глухой деревни. Надеждин соглашался, но другое полушарие спрашивало его: "А как ты тогда собираешься написать книгу, если хочешь продолжать жить среди чужих мыслей. Как ты можешь найти себя среди других, если эти другие давным-давно заблудились сами. Нет, Надеждин, среди чужого присутствия, которое опустошает тебя, ты ничего не напишешь". Он пытался делать свои выводы. Выводы были не утешительны. Так выходило, что между человеком и раком-отшельником, между человеком и премудрым пескарем уже невозможно было провести аналогию. Более того, Надеждин отчётливо увидел, что и "Лебедь, рак, да щука" доживают последние дни в своём спасительном разладе. Первичной становилась телега, а ей всё равно кого и куда тащить. Была бы команда.
Надеждин всё шёл и шёл. Он шёл вперёд, он решил заблудиться и остаться в лесу навсегда. Вдруг он услышал недовольный женский голос, который истеричным эхом раздавался из кустов. Он ещё не видел говорящую, но, уже отчётливо различал слова. Женщина почти верещала: "Миша, когда я была девочкой, ты мне что обещал. Где?".
Надеждин прислушался, да и как ему было не прислушаться, если он, уже, почти принял монашеский подстриг, в целях спасения человеческих душ. Возможно, что перед ним и была первая душа, которую надо было срочно спасать. Он догадался, что неведомый ему Миша, сорвав первоцвет и совершив телекинез, утратил к объекту обожания всякий интерес. Увы, но, теперь, уже, мадам, видимо стала ему бесконечно скучна. Надеждин слушал и думал над тем, как легче спасать. Судя по телефонной перепалке, далёкий Миша "семафорил" с безопасного расстояния, что теперь перед ней открылись новые возможности, что утрата невинности расширила её горизонты вовсю ширь и высь. Но юную женщину трудно было сбить с толку. Она твердила одно: "Где?". Надеждин с грустью понял, что спасать никого не надо, и что он всего лишь сделал круг вокруг палаточного лагеря. Природу не обманешь. Всё возвращается на круги своя. Целомудрие увлекается пороком, но и порок родит целомудрие. Нет, думал Надеждин, круг не замыкается, он превращается в спираль, а значит всё происходящее не напрасно.
Глава 10
Теперь любовь моя не та.
Ах, знаю я, ты тужишь, тужишь.
О том, что лунная метла
Стихов не расплескала лужи.Грустя и радуясь звезде,
Спадающей тебе на брови,
Ты сердце выпеснил избе,
Но в сердце дома не построил.И тот, кого ты ждал в ночи,
Прошёл, как прежде, мимо крова.
О друг, кому ж твои ключи
Ты золотил поющим словом?Тебе о солнце не пропеть,
В окошко не увидеть рая,
Так мельница, крылом махая,
С земли не может улететь.
Надеждин вновь стоял у костра среди бардов, женщин, мужчин. Именно, вновь. Его не покидало чувство своего длительного и главное полного отсутствия в этом месте. Он видел всё и всех, как в первый раз. Чувство было таким, словно он не из леса вышел, а с Луны свалился. Ох уж эта спираль жизни.
В детстве и юности Надеждин боготворил всех женщин. Он их ассоциировал с милой, доброй и мудрой мамой. Он легко шёл в женские руки, легко пускал слезу, уткнувшись в женские колени или грудь. Став юношей, он, в присутствии женщин, старался уступить им место, стоял, пока ему не предлагали сесть, и даже краснел. Он уступал им даже свою очередь в магазинах, билетных кассах, а увидев женщину в "интересном положении" готов был тащить за ней все её сумки. Но, этот юношеский пыл, любовь, мужское рвение, никто из женщин не замечал. Его забота не трогала женские сердца. Видимо, о тех женщинах, которые попадались на пути Надеждина, так же осторожно и бережно, заботились другие мужчины. В лучшем случае женщины воспринимали Надеждина, как влюблённого юношу, который непременно хочет понравиться. Но как раз нравиться Надеждин вовсе не хотел. Ни девушки, ни зрелые дамы, ни даже старые девы не замечали, что истоки уважения женщин у Надеждина лежат значительно глубже их куцего понимания. Он боготворил женщин, как свою маму, как Марию Магдалину, как Матерь Божью. Он искренне считал женщин умнее мужчин, красивее, но слабее, поэтому нуждающихся в защите и долгих ухаживаниях. В этой мысли юного Надеждина укрепляли Байрон и Пушкин. Два этих великих поэта, тоже считали, что "приятно то, что отдаляет нас от цели. Улыбки, вздохи, встречи у фонтана". Читая их бессмертные произведения, он запоминал целые страницы их сочинений. Он осыпал комплиментами всех знакомых девушек, повторяя: "Всё в вас гармония, всё диво, всё выше мира и страстей…" Девушкам нравилось, но втихаря, как многие годы спустя, понял Надеждин, они держали его за идиота. Большинство девушек считало себя целью, ждущую свою ракету, и, пока он осыпал их комплиментами, все его друзья и приятели весьма успешно и без всяких комплиментов сбивали эти цели на право и на лево.
Надеждин, наверное, так бы и остался девственником, готовым сразу встать на колени при виде женщины и покорно склонить перед ней голову, так и вёл бы монашествующий по духу образ жизни, если бы однажды не появилась цель. Такая цель, не попасть в которую было просто невозможно. И он снялся с якоря. Ему открылись другие грани творчества поэтов – бабников Байрона и Пушкина. Он стал циником. От хамства его удерживал только принцип, что Аве Мария – свято и мама – свято. А остальные – допрыгните сначала. Он стал скучающим повесой, абсолютно равнодушным к женским печалям и радостям, так как понял, что щит родины дыряв насквозь, а ПВО страны давно в "жопе", поэтому защиты против ракет ни у кого нет. Он быстро догнал своих друзей и приятелей по числу поражённых целей. Стал толстоват, лысоват, глуповат, ленив. Одним словом смешался с общей массой, став похожим на болт в гайке. С годами в его голове осталась только одна поддерживающая его мужское достоинство и умаляющая женские прелести байроновская строка: "Вот… богиня средних лет, увы, уже её портрет ничем воображение поэта не пленяет". И если время свидания совпадало со временем дружеских посиделок за пивом, Надеждин всегда шёл пить пиво. Среди его друзей всё чаще звучала фраза: "В нашем возрасте отказ часто предпочтительнее согласия". Надеждин ещё продолжал всматриваться в женские лица, видеть в них хроническую недоласканность, но перестал их жалеть. Слишком широки были цели, как кремлёвские ворота для проходимцев, чтобы ценить попадание в них. Он уже привык и к таким мыслям и к такому отношению к женщинам. Семьи у него не было, хотя любившие его женщины были. Когда Надеждин простывал, или его расшибал радикулит, он, несчастный и одинокий думал о том, что, какая-то "монашка" поставила свечку и за его здоровье.
И вот, теперь он стоял у костра, ничего не понимая, никого не узнавая, как в самый первый день своего рождения. Произошёл его маленький конец света, завершился очередной круг его жизни.
Глава 11
Глупое сердце, не бейся.
Все мы обмануты счастьем,
Нищий лишь просит участья…
Глупое сердце, не бейся.
…Все мы порою как дети,
Часто смеёмся и плачем:
Выпали нам на свете
Радости и неудачи.
Глупое сердце, не бейся.Многие видел я страны,
Счастья искал повсюду,
Только удел желанный
Больше искать не буду.
Глупое сердце, не бейся.Жизнь не совсем обманула.
Новой напьёмся силой.
Сердце, ты хоть бы заснуло
Здесь на коленках у милой.
Жизнь не совсем обманула.Может, и нас отметит
Рок, что течёт лавиной,
И на любовь ответит
Песнею соловьиной.
Глупое сердце, не бейся.
Надеждин стоял у костра. Он смотрел на огонь. В огне, как в зеркале он видел, что все его попытки восхождения заканчивались падением. Он с новым и странным чувством всматривался в лица людей сидящих вокруг костра. Их лица, раскрасневшиеся от тепла пламени, сияли добротой и были удивительно милы. Ему, почему-то стало страшно стыдно перед ними. Он, рядом с пламенем костра и этими добрыми лицами, вдруг отчётливо ощутил, что уже давно ничего хорошего о людях не думал и счастья никому не желал. А если кого-то и жалел, то только малышей в детских колясках, да их молодых мам, предчувствуя, что если мамы не угробят своих детей, то детей, вместе с мамами угробит государство, в котором им угораздило родиться.
Надеждин, уже, давно чувствовал себя пожарником, заливающим своим равнодушием, как водой, любое горячее и светлое чувство. В его мире все давно были погорельцами, стоящими на сырых головёшках своих надежд без всяких устремлений в будущее. Теперь и сам Надеждин стоял среди обгоревших головёшек своих собственных надежд. Он упал с пирамиды книг, он сел в костёр, он отказал в приезде влюблённой в него Сонечке, он влюбился в Аннушку без всякой взаимности.