Надеждин тяжело встал и, бормоча себе под нос: "Эх, Муза, Муза, где же ты была…", – пошёл из леса в город.
Глава 17
Там, где вечно дремлет тайна,
Есть нездешние поля.
Только гость я, гость случайный
На горах твоих, земля.Широки леса и вводы,
Крепок взмах воздушных крыл.
Но века твои и годы
Затуманил бег светил.Не тобой я поцелован,
Не с тобой мой связан рок.
Новый путь мне уготован
От захода на восток.Суждено мне изначально
Возлететь в немую тьму.
Ничего я в час прощальный
Не оставлю никому.Но за мир твой, с выси звёздной,
И тот покой, где спит гроза,
В две луны зажгу над бездной
Незакатные глаза.
Надеждин шёл то по железнодорожным шпалам, то по рельсам, с трудом сохраняя равновесие. До города было километров сорок. Можно было ехать на электричке, на автобусе и даже на такси. Но Надеждину было плохо. Дома его никто не ждал. Его, вообще, никто нигде не ждал. На родной земле он уже давно жил вне времени и пространства, без семьи, и без родины. Это его вполне устраивало, но сегодня он был в депрессии.
По пути в город, он зашёл в сельмаг. В магазине он купил пол-литра водки, две большие луковицы и булку "Здоровье". И теперь, шагая по шпалам, он пил водку, закусывая её луком и хлебом. Сделав очередной глоток, он вставал на рельсы и проверял достаточно ли пьян, чтобы не свалиться с них. Монотонность шпал и бесконечность рельс делали своё дело – они успокаивали Надеждина. А мчавшиеся мимо электрички и железнодорожные составы приветствовали его долгими гудками, обдавали ветром и запахом железа вперемежку с машинным маслом. Этот грохот, дрожь земли и запах возвращали городского жителя к жизни.
Наконец, он достиг того блаженного состояния, когда рельсы стали слишком узкими, чтобы на них можно было стоять, а шпалы слишком выпирали из земли, чтобы не запинаться об них.
Интуиция подсказывала Надеждину, что следующий приветственный гудок тепловоза может стать для него прощальным. Он ещё помнил, что ему было плохо, но, в его голове наступило полное затмение, и он напрочь забыл причину своей депрессии. Он даже начал напевать какую-то песенку о водке, железной дороге и встречах на ней. Водка закончилась, но с железной дорогой Надеждин расставаться не хотел. Как былинный богатырь Илья Муромец, он приложил ухо к рельсу, чтобы услышать, что по нему мчится. На его счастье сталь молчала. Он начал "моститься" головой на рельсе и засыпать. Но, его тело абсолютно не желая такого вот конца, упёрлось руками и ногами в рельс и оттолкнувшись от него, кубарем скатилось с насыпи вниз. И без того пьяный Надеждин, скатившись вниз и полностью утратив ориентацию был абсолютно счастлив. В блаженном состоянии он пополз туда, куда было проще, вниз к кустам. В кустах, как партизан в засаде он и задремал.
Проснулся он в сумерках от холода. Дрожь била Надеждина так, что он прижался нижней челюстью к земле, чтобы не стучали зубы. Вставать ему не хотелось. Дрожали руки и ноги, они занемели от холода и слушаться не хотели. Но, голова была абсолютно ясной. Она благодарила сельмаг за хорошую водку и была удивлена этому факту. Голова хотела домой, в горячую ванну. Он несколько раз отжался от земли и почувствовал руки. Потом он несколько раз согнул ноги. Потом долго тёр лицо и уши руками. Зубы перестали стучат. Он вспомнил, что с ним была корзинка, а в ней несколько груздей. Он поднялся на железнодорожную насыпь и обнаружил, что все его страдания приняла на себя его корзинка. Было видно, что корзинка, множество раз, переворачивалась в воздушных завихрениях создаваемых железнодорожными составами. Она хоть и была цела, как и он сам, но была абсолютно пуста и вся в грязи, как и её хозяин. Надеждин обрадовался своей корзинке, как старой и доброй подружке, и, даже больше, так как старых подружек он видеть не хотел. Он схватил корзинку, прижал её к своей груди, точно так же, как маленькая девочка прижимает к себе плюшевого мишку. Он даже отёр рукавом плаща с неё грязь. И, в ночных, кошмарных сумерках, с корзинкой в руках, весь продрогший он устремился домой. На ум навязчиво шла песня: "Опять от меня сбежала последняя электричка, и я по шпалам, опять по шпалам, иду домой по привычке".
В город Надеждин вошёл далеко за полночь. Он не дрожал, а даже наоборот, был горяч и страшно голоден. Выбравшись из экстремальных, полевых, условий Надеждин помянул добрым словом родную власть, разрешившую торговлю спиртным круглые сутки. В эту минуту ему открылась вся истина внутренней политики. Так выходило, что и с алкоголем и без алкоголя она была абсолютно одинаковой, но вот воспринималась по-разному. В эту ночь и с алкоголем Надеждин любил родную власть.
Супермаркетов в его городе было чуть меньше чем жителей в нём, и все они работали круглосуточно. Кроме этого, Надеждин жил недалеко от железнодорожного вокзала, а это значит, что жизнь рядом с ним кипела не переставая. Это значит, что продавщицы из ближайших к вокзалу магазинов не боялись ни чёрта, ни ладана, ни термоядерной войны. Ничего не боялись и все окрестные жители. Про таких обычно говорят: "Совсем нюх потеряли". Да и как его не потерять, если вся его страна в эпоху развитого социализма боролась за чистые туалеты и соглашалась даже на платные в них услуги. Страна, своего добилась, все туалеты стали платными, но народ предпочитал "ходить мимо".
Одним словом, место, где жил Надеждин, было самым центром мироздания, его пупком, входом и выходом, окном. Поэтому вид Надеждина в третьем часу ночи, в грязном плаще, с перемазанными солидолом лицом и пустой корзинкой никого не удивил. И не такое видали. Если что-то и было в нём удивительное, так это то, что в своём наряде он был трезв. Трезвые люди обычно в это время спят, если они конечно не на дежурстве.
Заходя в магазин, Надеждин хотел купить то, что в России не имеет точного определения, а обычно называется: "выпить – закусить", но взгляд его уткнулся в стеариновые свечи. Свечки сделали своё дело. Надеждин решил, что прямо с этой минуты он начинает новую жизнь: никакого алкоголя, строгая диета, никаких женщин, строгая гигиена и здоровый образ жизни. А для этого, как он начал думать, надо непременно купить свечи, много свечей, чтобы увидеть и почувствовать новые запахи, новые звуки и мысли. Чтобы придумать новые слова, чтобы вырваться из уз физического мира и устремиться в мир тонкий, а потом очищенным вернуться обратно. Надеждин, не считая, сыпал свечи в корзину. Чтобы ничем не портить охватившее его чувство он больше ничего не стал брать и устремился к кассе. Он даже зажмурил глаза, проходя мимо стеллажей с водкой и коньяком. Подойдя к кассе, Надеждин полез за бумажником. Бумажника не было.
К счастью Надеждина за кассой дремала одна из его бывших возлюбленных. Она знала его, как и он её до последней родинки, и, хоть пик их романа давно прошёл по причине утончённости души Надеждина и материальности её души, но они продолжали дружить и встречаться.
Надеждин мог устоять перед Соловьём Разбойником, перед Кощеем Бессмертным, но он был абсолютно бессилен противостоять женской красоте. Как только он чувствовал женский зов, в мозг Надеждина врывались слова песни: "Снегопад, снегопад, если женщина просит, бабье лето её торопить не спеши" и он сдавался. Кроме того, один его знакомый, насидевшийся в былые времена в закрытом НИИ, когда они совершали совместный набег "по бабам" и душа Надеждина противилась, говорил: "Брось, мы же бессмертные, и, потом, чтобы в этом мире хоть чуточку подняться, надо очень низко пасть". И они падали. Падали очень низко и не раз.
Противостоять женской красоте и женскому зову, Надеждин не мог. Она, даже не считая свечи, только подозрительно его оглядев, с лёгким чувством ревности, сказала коротко: "Будешь должен". Надеждин понял, что пункт его новой жизни "никаких женщин" можно вычёркивать. Но, оставались другие пункты, не менее значимые.
С корзинкой полной стеариновых свеч он с победным видом шёл домой. В эти минуты он даже не думал о потерянном где-то бумажнике.
Придя домой, он наполнил ванну горячей водой и всюду наставил свечей: на раковине, по периметру ванны, на полу. Их зажигание доставляло Надеждину огромное удовольствие. Абсолютно голый, он лавировал между уже зажженными свечами и грелся в их маленьких огоньках. С математической точностью он избегал ожогов. Он сравнивал огоньки свечей с огнём костра и думал над тем, что "бесконечность развития материи заложена в любой точке пространства". Он думал о том, что бардовский костёр и свечи в ванной комнате, суть одно – бесконечность.
Надеждин осторожно залез в ванну, стремясь не затушить брызгами ни одной свечи. От горячей воды он весь покрылся гусиной кожей. Тело согревалось. Душа парила в облаках пара. Свечи горели. Надеждин верил в начало новой жизни…
Глава 18
Есть одна хорошая песня у соловушки –
Песня панихидная по моей головушке.Цвела – забубённая, росла – ножевая,
А теперь вдруг свесилась, словно неживая.Думы мои, думы! Боль в висках и темени.
Промотал я молодость без поры, без времени.Как случилось-сталось, сам не понимаю,
Ночью жёсткую подушку к сердцу прижимаю.Лейся, песня звонкая, вылей трель унылую.
В темноте мне кажется – обнимаю милую.За окном гармоника и сиянье месяца,
Только знаю – милая никогда не встретится.Эх, любовь – калинушка, кровь – заря вишнёвая,
Как гитара старая и как песня новая.С теми же улыбками, радостью и муками,
Что певалось дедами, то поётся внуками.
Проснулся Надеждин ко времени, которое на Земле все считают вехой наиважнейшей – к обеду. Если говорить о настроении Надеждина в момент пробуждения, то можно сказать, что оно было "никакое". По-прежнему преобладала "опустошённость", но Душа чувствовала приближение подъёма. Душа чувствовала новый вдох. Вчерашние день, ночь и особенно свечи как будто бы сказали ему, что хватит транжирить себя по пустякам. А ещё кто-то добавил, что раз ты осознал себя в оси координат, то осознавай себя и дальше. Помогай эволюции всего человечества. Предпринимай попытки, не сворачивай с пути.
Для начала Надеждин решил найти утерянный бумажник. Ему было не жаль денег. Ему было жаль фотографию женщины, которой он был обязан своим рождением. Для поиска бумажника ему необходимо было совершить весь вчерашний маршрут по рельсам и шпалам.
Вставать Надежждину не хотелось. Была осень. Было холодно не только на улице, но и в квартире. Родная местная власть ждала понижения температуры до 8 градусов и её устойчивого замирания в этом пределе в течение трёх дней. Но, она, зараза, ночью падала до нуля, а днём поднималась до плюс десяти. Энергетики, вместе с властью были на верху счастья и нещадно грабили граждан, которые, согреваясь, сплошь жгли электричество и газ. Члены верхнего правительства, втихаря, выжимали из народа дивиденды по своим акциям и ещё то, что получило заморское название "бонусы" и "золотые парашюты". Надеждин стойко переносил тяготы и лишения под одеялом и под подушкой. Но зов, вечный зов звал Надеждина подняться. Он быстро встал, оделся и пошёл на железнодорожный вокзал. Электрички ходили часто, поэтому ему не пришлось слоняться по вокзалу.
На перроне Надеждин сразу же увидел роскошную женщину в длинном черном плаще. Вокруг её шеи была повязана шёлковая коричнево-голубая косынка, а длинные светлые волосы скрепляла костяная заколка. Она была блондинка. Надеждин был сразу же пленён её видом. Он вспомнил, что именно этот вид женщин считается вымирающим, а следовательно нуждается в особом уходе и защите. Думая о блондинках, Надеждин ни на минуту не забывал о данном вчера, самому себе обете "новой жизни", но вычеркнуть из своей жизни женщин было выше его сил.
Если читатель считает, что Надеждин слишком много думает о женщинах, значит он, уже, безнадёжно стар или давно женат. А Надеждин, хоть и был уже не первой свежести, но был молод душой и холост. И на женщин он по-прежнему смотрел точно так же, как смотрит на них подневольный курсант военного училища. Надеждин любил женщин. Они не давали ему расслабляться. Именно им он был обязан тем, что его брюки ещё удерживал на талии ремень, а не подтяжки. У него была крепкая шея, сильные руки и жаждущий взгляд зелёных глаз. Женщины знают, что это за взгляд. Исенин был холост по убеждению, а не по несчастью. Он бы давно женился, если бы нашёл ту единственную. Но, как раз в этом ему и не везло.
Надеждину всегда везло в начале, но уже с середины не везло. И в этот раз, ничего нового не произошло. Блондинка села прямо напротив него, вселив в него надежду. У неё были тонкие губы. Надеждин мог пережить тонкие губы. Но, она достала из своей сумочки целый пакет гигиенических салфеток и стала тереть ими своё сиденье. Потом она долго тёрла свои туфли, потом – руки. Надеждину стало обидно и страшно. В борьбе с микробами, она совсем не замечала его. Так выходило, что в её жизни мужчины стоят на эволюционной лестнице ниже микробов, раз их даже не замечают. Он и сам был чистюля, но быть в понимании этой женщины, ниже микроба ни хотел ни в какую.
Уничтожив всех микробов, дама попросила у него зажигалку и пошла курить. Это восстановило, потерянное было равновесие. Надеждин увязался за ней, поправ ещё один пункт своей "новой жизни". Но, увидев дымящуюся сигарету в её иезуитских губах, он ощутил вчерашнюю ночную дрожь и упёрся ладонью в подбородок, чтобы опять не начать стучать зубами и, закашлялся.
Вдоволь накурившись, дама вернулась на место, достала зеркальце и стала "делать лицо". Надеждин остался в тамбуре и совсем впал в тоску. К счастью, была его остановка.
Свой поиск Надеждин решил начать с сельмага. Так как, именно там, он доставал свой бумажник в последний раз, покупая водку. Едва он перешагнул порог магазина, как лицо продавщицы расплылось в улыбке. Надеждин решил, что в этой деревне такая тоска, и так мало народа, что продавщица рада любому покупателю. Продавщица продолжала улыбаться, и не дожидаясь пока он откроет рот, ошарашила его словами: "А я вас уже заждалась. Вы оставили у нас свой бумажник".
Надеждин оторопел. Его устоявшееся и уже начинавшее бродить мнение о людях, было подорвано на корню. Как оказалось, в мире ещё оставались люди высокой души и большой доброты. Он растерялся. Мировое правительство давно травило русский народ вредными пищевыми продуктами: детей – радиоактивными йогуртами, молодёжь – пивом с убийственными добавками, остальных – "бодяжной водярой". Власть в России, набравшись передового опыта из аналитических записок Алена Даллеса, стремилась уморить весь народ, ибо именно за это и под это ей давали деньги, причём, немерено. Власть размножалась, остальные дохли как мухи. В этом вертепе, Надеждин начал задумываться над тем, что академик Лысенко, стойкий борец с генетиками, был не так уж и не прав. От трудов генетиков сдохли даже тараканы. Но в этом магазине он купил хорошей водки, как будто до этой деревни ещё не дотянулась властная рука, а теперь ему ещё возвращали и бумажник.
– Виноват, – искренне произнёс Надеждин, – я совсем забыл, где его оставил. Поэтому, хожу и ищу, просто так "наобум". И, видимо, сегодня мне везёт.
– Наш батюшка сказал бы по-другому – продолжила разговор продавщица, – Он сказал бы так: "Каждому по вере дано будет. Я чувствовала, что вы придёте, и не за деньгами, а за фотографией. Уж больно вы похожи на женщину на ней. А раз так, то это не вы шли, а Господь вас вёл. Я и сама постоянно что-то теряю, но верю в Господа нашего и доверяю ему свою проблему, а он меня ведёт.
– Странная у вас деревня, – произнёс Надеждин, – власть у вас другая что ли, не нашего государства, не развратившая вас. Водка не бодяжная, люди честные.
– У нас не деревня, у нас община. Главный у нас батюшка. Он нас учит так: "Чтобы получить, надо верить, чтобы воистину дать, надо любить". А как же можно красть, когда любишь. А водку мы не пьём, поэтому нам много её не надо. Мы её для приезжих продаём. Они хвалят, как и вы".
Надеждин снова почувствовал, что "налетел" в этом сельском магазине на что-то, такое, потаённо русское, родное.
Он и сам вдруг стал добрее и спросил: "Чем я могу отблагодарить вас?".
Продавщица ответила: "А вы купите килограмм конфет, а я их выставляю в вазе на прилавок и буду всех угощать. И будет в нашей общине день как праздник, особенно у детей".
Надеждину стало тепло и хорошо, и оттого, что эта женщина ничего не просила себе, и от мысли, что он прикоснулся к какой-то не земной чистоте и пониманию жизни. А такие слова, как конфеты, праздник, вернули его в своё детство. Глаза его заблестели от воспоминаний. Он купил мандарин, конфет, печенья, яблок и пряников. Ему ещё никогда не хотелось быть столь благодарным. Вместе с продавщицей он всё бережно разложил по вазам и поставил на стол. На столе лежали книги для обмена и чтения. Приходи и бери, только оставь запись о том, какую книгу взял.
Надеждин расчувствовался. Его мозг отказывался верить в то, что он видел. Во всех ближайших деревнях в магазинах, вместе с бодяжной водкой, продавали гробы, венки и памятники. Власть вещала в новостийных телепередачах, что она создала народу максимум комфорта. В одном магазине можно купить всё: и чем отравиться и где упокоиться. Надеждин называл эту власть – тварями и скотами, но деваться от неё было абсолютно некуда. Так он считал. Но, оказывается, ещё остались островки… Надеждин поклонился продавщице и молча вышел из магазина.
Пока Надеждин ждал электричку, в его голову приходили мысли о родине. Это были редкие мысли и редкие минуты счастья, в которых он любил свою родину, как хороший сын любит своих родителей. Он думал о том, что благодаря таким людям, как в этой общине и существует Россия. Благодаря таким людям и он со – звучит России. Их милосердие передалось и ему. Он, как и они, зазвучал в унисон в одной большой любви ко всему на свете. Он думал о том, что именно такие моменты так тянут на родину с чужбины, и о том, что, наверное, память о таких моментах и называют ностальгией. Наверное, именно, этих людей приносят в Россию аисты, чтобы они делали её лучше. Но, короткое счастье Надеждина вновь заканчивалось, как и новый вдох. Подошла электричка. Надеждин сел в неё и поехал туда и к тем, кто родился под российскими лопухами, репейниками и прочими сорняками и из-под них же управлял этой страной.
Глава 19
Жизнь – обман с чарующей тоскою,
Оттого так и сильна она,
Что своею грубою рукою
Роковые пишет письмена.Я всегда, когда глаза закрою,
Говорю: "Лишь сердце потревожь,
Жизнь – обман, но и она порою
Украшает радостями ложь.Обратись лицом к седому небу.
По луне гадая о судьбе,
Успокойся, смертный, и не требуй
Правды той, что не нужна тебе".Хорошо в черёмуховой вьюге
Думать так, что эта жизнь – стезя.
Пусть обманут лёгкие подруги,
Пусть изменят лёгкие друзья.Пусть меня ласкают нежным словом,
Пусть острее бритвы злой язык, –
Я живу давно на всё готовым,
Ко всему безжалостно привык.Холодят мне душу эти выси,
Нет тепла от звёздного огня,
Те, кого любил я, отреклися,
Кем я жил – забыли про меня.Но и всё ж, теснимый и гонимый,
Я, смотрю с улыбкой на зарю,
На земле, лишь близкой и любимой,
Эту жизнь за всё благодарю.