Годы спустя, когда мне было лет семь, она сказала мне, что лошадь получает любовь в обмен за свою любовь, собака получает власть в обмен за свою верность, кошка получает еду в обмен за свою красоту, а корова не получает ничего, кроме упреков и ударов. При жизни она отдает хозяину свое молоко, и свою силу, и своих детей, а под конец у нее забирают еще и мясо, и кожу, и рога, и кости.
- Они ничего не выбрасывают из коровы, - подытожила она.
А Яков сказал:
- Так всегда при большой любви. При большой любви всегда только один дает всё. И всегда ничего не пропадает даром.
Он лежал у себя дома - сознание дремало, сердце бодрствовало, а глаза были как две сверкающие дыры в темноте.
Вороны, ласточки, канарейки и воробьи сонно цепенели на деревьях. Сипуха, белая царица тьмы, расправила беззвучные крылья и выскользнула из своего укрытия.
И Ривка тоже не спала, потому что бессонница - это заразная болезнь.
- Спи, Шейнфельд, у меня уже нет сил, - сказала она. - Когда ты не спишь, я утром встаю совсем разбитая.
Но Яков молчал. Его кости скрипели, тело болело.
- И я сказал спасибо Богу, что глаза, если ты открываешь их в темноте, не отбрасывают на стену твои мысли. Только представь себе, Зейде, что она увидела бы мои мысли, а я увидел бы ее мысли. Как в кино или в волшебном фонаре.
Его ребра в груди, чувствовал он со странной ясностью, прижались друг к другу и, точно длинные зубья, вгрызались в плоть его сердца.
- Что с тобой в последнее время, Шейнфельд? - спросила самая красивая женщина деревни.
Но Яков не отвечал. Что толку любви от слов?
20
Однажды вечером дверь не открылась. Ощупывающая воздух рука не протянулась. Альбинос не появился.
Канарейки пели, как обычно, но Яков встревожился. Он немного подождал и в конце концов оторвал себя от забора Якоби и Якубы и прижался лицом к щелям пристройки. Потом постучал в дверь. Пение прервалось, и внутри воцарилась тревожная тишина. Яков не решился войти, уговорил себя, что счетовод еще спит, и вернулся домой.
Но на следующий вечер альбинос опять не появился, и Яков испугался, потому что тачка с бухгалтерскими бумагами стояла у двери, а пикап был припаркован на своем обычном месте, и его капот был холодным. Он позвал Деревенского Папиша, и тот без колебаний выломал дверь пристройки, где среди воплей, суматохи и вихря канареечных перьев лежал на полу голый счетовод - жирный, холодный и окаменевший.
- Он умер, - выпрямился над трупом Деревенский Папиш.
Он побежал за фельдшерицей, и Яков остался наедине с розоватым, начинающим сереть телом. В бесцветных волосах на окоченевшей белоснежной груди уже запутались капли помета, носящиеся в воздухе опилки, шелуха от съеденных птицами зерен.
В воздухе стоял запах смерти, и Яков, пытаясь найти утешение и спокойствие в привычных действиях, тотчас принялся наливать воду в маленькие фарфоровые поилки и рассыпать по кормушкам все зерна и крошки, которые сумел найти.
Потом пришли люди, отвечающие за такие дела, и торжественно вынесли тело.
Птицы, напуганные переполохом, поднявшимся было в их доме, теперь успокоились. Их пронзительные тревожные возгласы затихли. Последние пушинки, покачавшись в воздухе, осели на пол. Из клеток послышался робкий, постепенно приободряющийся щебет - поначалу будто обрывки возобновившихся тут и там разговоров, а в продолжение - громкий возмущенный хор. И к Якову, давно уже сидевшему в одиночестве на полу птичьего дома, вернулось давнее убеждение всех птицеводов, что дружное пение птиц - это знак признательности и любви. Такого же убеждения придерживаются царствующие правители, и воспитательницы в детских садах, и сержанты, ведущие строй новобранцев, и деревенские хормейстеры.
Он поднялся и пошел домой. Ривка поставила на стол ужин, но Яков ел рассеянно и неохотно и в конце концов отодвинул тарелку, не доев, вышел из-за стола и сказал, что нужно "пойти глянуть, что там с бедными птицами", не замечая, что уже второй раз за день повторяет выражение умершего альбиноса.
Он не обратил внимания на слезы жены и, высвободившись из ее объятий, взял раскладушку, отправился ночевать в пристройку для канареек и всю ночь лежал там в темноте, со страхом ожидая, что вот-вот заявится какой-нибудь наследник или родственник, размахивая подписанным завещанием и белыми ресницами, доказывающими родство, и потребует бедных птиц себе.
Но альбинос был одинок, и никто не появился. Деревенский комитет известил о его смерти через газету и обратился в английский мандатный суд в Хайфе, но даже тех родственников, которые имеют обыкновение объявляться лишь после смерти, тех двоюродных братьев, о которых даже сам умерший никогда не знал, - и тех не нашлось.
Комитет послал двух своих представителей "произвести опись имущества". В кухонных шкафах альбиноса обнаружились несколько ежегодников чешского правительства, пять пар противосолнечных очков, десятки блюдечек с вонючими кожными мазями и две пары туфель.
Покопавшись в платяном шкафу умершего, представители установили, что поношенный темный костюм, который он всегда носил, это на самом деле пять одинаковых, в равной мере поношенных темных костюмов, с одинаково блестящими от старости замшевыми заплатами на десяти их локтях.
В кладовке были обнаружены очень грязные и тяжелые, как обломки скал, кастрюли и сковородки и желтая деревянная канарейка, на диво похожая на живую, которую Яков тут же взял себе, никому об этом не рассказывая.
Он помнил потрепанную книгу, которую со слезами рассматривал альбинос, когда выходил вечером во двор, и после лихорадочных поисков нашел и ее - она была спрятана в шкафу, стоявшем в пристройке с канарейками. К его удивлению, то был не личный дневник, не любовный роман и не книга стихов, а старые, тщательно переплетенные расписания поездов, которые когда-то ходили между Прагой и Берлином, Веной и Будапештом.
На следующий день Яков пошел в соседнюю деревню, спросить Менахема Рабиновича, зачем человек изучает расписания поездов, которые никогда не ходили здесь, в Стране. Владелец рожковой рощи полистал потрепанную книгу, улыбнулся и объяснил ему, что у каждого человека есть свои способы обуздать тоску и заострить память и каждый пытается это сделать на свой манер и терпит поражение.
21
Каждый день после полудня вороны слетаются, чтобы потолковать.
Они прилетают обменяться новостями, и я прихожу к ним с той же целью. На людской глаз все вороны похожи одна на другую. Но я знаю каждую из них по ее имени и родословной. Некоторых я узнаю так же, как узнаю людей, - по чертам лица, а других - по линии раздела между серым и черным, проходящей у них по груди. Так я узнаю, кто умер и кто исчез, кто родился и кто обзавелся семьей.
Они слетаются на эти встречи и беседы со всей округи и разговаривают почти до темноты, а потом разлетаются, каждая на свое дерево, в свое жилище.
До самого дня смерти матери местом их сборищ обычно был наш большой эвкалипт. После того как Моше срубил его, они еще два дня носились черными лоскутами над поваленным гигантом, крича так громко, будто обрушился весь их мир, а на третий день перенесли свои встречи на бывшую железнодорожную станцию, что по другую стороны вади, и на поля анемонов.
Молодые воронята, размером уже с родителей, но с неуверенными еще крыльями, демонстрируют там свои успехи в искусстве лёта. Старшие ободряюще каркают. Часовые и наблюдатели следят за всем, что происходит вокруг.
Время от времени кто-нибудь из них пикирует на кошку, заглянувшую сюда из деревни, или дразнит сипуху, случайно появившуюся при свете дня. Порой они гоняются за сарычами и даже задирают орлов, парящих в небе. Захватывающее зрелище! Шесть-семь воронят окружают орла, но в бой вступает только один. Жаждущий острых ощущений, этакий бесстрашный и стремительный воин, он пикирует на орла, атакует его сбоку и пулей выносится из-под него, а тот, потеряв наконец терпение, пытается схватиться с ним напрямую, ударить и сбить - но напрасно: вороненок уже увильнул, перевернулся, упал, точно камень, тут же взмыл снова и напал опять, смелый и дерзкий, ищущий развлечений, славы и почета.
Но в ту пору, когда умер альбинос, эвкалипт еще стоял, и через семь дней после похорон вороны нарушили свой обычай и неожиданно собрались во дворе коровника. Сдержанное волнение и какая-то скрытая угроза чувствовались в их поведении. Они бегали по металлическим направляющим коровника, издавая грубые и странные крики, от которых голуби, жившие на крыше, с шумом разлетелись кто куда.
Сейчас меня так и подмывает сказать, что этим способом они возвещали о моем предстоящем рождении. И я втайне горжусь тем, что мой приход в мир предсказала крикливая черно-серая стая ворон, а не белые голуби. Но тогда никто не связывал столь разделенные во времени события, и более того - никто не связал этот вороний слет даже со смертью хозяина канареек, поскольку всем в деревне было известно, что такое скопление ворон во дворе коровника имеет единственное толкование - оно предвещает близкий отёл.
Вороны жадны на коровий послед. Их нюх так обострен и страсть так велика, что они не раз первыми подмечают начало родовых схваток коровы, порой даже раньше самой роженицы. Вот и теперь они нетерпеливо танцевали вдоль нашего забора, скакали и каркали на крыше коровника, до смерти пугая этим первотелок.
Моше услышал их шум, вошел в коровник и сразу же услышал тяжелое дыхание коровы и заметил необычную вздутость ее живота. Толстая нить слизи уже тянулась из-под хвоста.
- Ну, дети, - сказал он, - попросите хорошенько, чтобы у нас родилась телка.
- Какая разница? - спросила Номи.
- Крестьянин всегда радуется, когда у него в коровнике рождаются девочки, а в доме мальчики, - сказал Моше.
Он заметил, что Юдит нахмурилась, и хотел было ее успокоить, но тогда еще не знал ключей к ее гневу и подступов к ее стенам.
- Не сердись, Юдит, это всего лишь наша крестьянская присказка, - смущенно сказал он, натянул резиновые сапоги и вернулся к корове.
Роды были долгими и тяжелыми. Рабинович привязал веревку к ногам теленка и тянул упрямо и сильно.
- Ты делаешь ей больно, папа! - крикнула Номи. - Ты тянешь слишком сильно.
Но Моше не ответил, а Одед сказал:
- Замолчи, Номи, ты ничего в этом не понимаешь. Отёл - это не женское дело.
Корова стонала. Казалось, что ее веки закрываются сами собой. Другие коровы хмуро смотрели на нее.
- Он выходит! - воскликнул Моше, всунул руку до локтя, перевернул плод в более удобное положение и вытащил его наружу - крупного и уже мертвого теленка.
- Тьфу, черт! - Он отшвырнул труп в сторону. - Запряги коня, Одед, и оттащи его в эвкалиптовую рощу.
Он вернулся в коровник, но Юдит посмотрела на корову, глаза которой закрывались от слабости, а ноги тряслись мелкой дрожью, и сказала:
- У нее есть там еще один.
- Откуда ты знаешь? - спросил Одед. - С каких это пор ты понимаешь в этом больше, чем мой отец?
- Я знаю, - сказала Юдит, потрогала нос коровы и добавила: - Она холодная, как лед. Быстрей позови отца! У нее внутреннее кровотечение.
Ноги коровы внезапно подломились, она рухнула на землю, бессильно перевернувшись на бок, и из ее нутра вылетела телка, а за ней - ручей крови. Корова вытянула ноги и шею, задрожала и начала стонать.
- Папа, папа! - закричал Одед. - Есть и телка…
Моше выскочил во двор. Ему достаточно было одного взгляда на умирающую корову и широко растекавшуюся кровь. Он метнулся обратно в коровник и вернулся с кукурузным серпом в руке.
- Забери детей, чтобы они не видели! - крикнул он Юдит. - И беги за Сойхером, сдается мне, что он сегодня крутится где-то в деревне.
Его широкое тело скрыло происходящее, но новая лужа крови мгновенно растеклась под его ногами.
Лежавшая в стороне телка зашевелилась, пытаясь встать. Она казалась необычно сильной и крепкой, и когда ей действительно удалось встать, стали видны несомненные признаки бесплодной коровы - высокой, с широкими покатыми плечами, длинными ногами и с мордой как у быка.
- Тьфу, кебенемать! - вырвалось у Моше. - И теленок сдох, и мать на тот свет отправилась, а сейчас еще эта страхолюдина…
Минут через пятнадцать появились Юдит и Глоберман.
- Ты успел зарезать ее вовремя? - спросил скототорговец.
- Успел.
И тут Глоберман заметил мертвого теленка и его странную сестру.
- Несчастья приходят по трое, да, Рабинович?
Моше не ответил.
- Ты только посмотри, как она выглядит, эта мейделе, эта девица, - сказал Сойхер. - Это всегда так, когда у коровы близнецы - а кельбеле ун а бикеле, телка и бычок. Это кровь ее брата сделала ее наполовину мальчиком. У нее не будет молока и не будет детей. Я заберу ее тоже.
- Ее ты не заберешь, - неожиданно сказала Юдит.
- Я говорю сейчас с хозяином, госпожа Юдит, - снял Глоберман с головы грязную фуражку. - Эта телка - наполовину бычок. Если ты мне ее отдашь, Рабинович, мы с тобой сможем сбыть и ее мать тоже. У меня есть знакомый араб, который даст хорошую цену за падаль.
Но телка уже начала переступать, еще дрожащая и влажная, спотыкаясь и ища сосок. Неуверенные шаги привели ее к Юдит, и та взяла мешок и начала обтирать ее от слизи и крови.
- Рабинович, - сказала вдруг Юдит. - Я до сих пор никогда ничего у тебя не просила. Не отдавай ему эту телку.
- Самый прекрасный в мире голос, - сказал Глоберман, - это голос женщины, когда она умоляет.
- Оставь эту телку здесь, - попросила Юдит. - Я присмотрю за ней.
- Это не телка, это бычок, и я заберу его прямо сейчас, - сказал Сойхер. - Он уже может пойти на своих двоих.
- Нет! - крикнула Юдит громким, высоким и каким-то незнакомым голосом.
Моше посмотрел на нее, на Глобермана, на телку и на свои ступни.
- Знаешь что, Глоберман? - сказал он наконец. - Ты говоришь, что она бычок? Так я продам ее тебе, как продают бычка. Мы ее вырастим, чуток подкормим, чтобы набрала в весе, а через полгода продадим тебе.
Глоберман вытащил свою записную книжку, вынул из-за уха карандаш и спросил:
- Как ты ее назовешь?
- Давайте назовем ее Жаркое, - развеселился Одед.
- А ты помолчи, Одед! - сказала Номи.
- Не будем ее называть никак, - сказал Моше. - Имена дают только дойным коровам.
По двору прыгали вороны. Кровавые обрывки плаценты свисали из их клювов.
- Мне нужно имя, - сказал Глоберман. - Без имени я не могу записать в книжке.
- Назовем ее Рахель, - сказала Юдит.
- Рахель? - удивился Моше.
- Рахель, - сказала Юдит.
Когда я вырос и услышал от матери продолжение истории о ней и ее корове Рахели, мне пришло в голову, что Рахелью, возможно, звалась та моя полусестра, которую забрали в Америку, но когда я сказал это маме, ее лицо помрачнело, и она сказала:
- Чего это вдруг? Какие странные мысли приходят тебе в голову, Зейде!
- А как же тогда ее звали? - спросил я. - Может, ты наконец скажешь мне, как ее звали?
- А нафке мина, - ответила мать.
Я был уверен, что это какое-то выражение на идиш, и только когда вырос, узнал, что это арамейский.
22
- В конце концов, госпожа Юдит, ты все равно будешь моей.
- Не буду, даже если ты останешься последним мужчиной в мире.
- Госпожа Юдит, тебе нужен мужчина с сердцем. С деньгами. Со щедрой рукой и широкой душой. Кто тут еще есть такой, кроме меня?
Медленно-медленно свивал хитрый Глоберман свои кольца. Его замечания становились все более колкими и проницательными. Он словно проверял на Моше и Юдит свое понимание животных и людей. Те "маленькие штучки", которые он время от времени приносил "госпоже Юдит", он начал теперь давать ей в присутствии Рабиновича, чтобы увидеть, как они оба на это отреагируют.
Однажды, появившись в доме и увидев, что Юдит нет во дворе, он сказал Моше:
- Реб ид, господин еврей, я тут принес маленькую штучку для госпожи Юдит, передай ей, пожалуйста, когда она вернется, и не забудь сказать, кто принес.
А в другой раз, осмелев, наклонился к Моше, который был ниже его на голову, и спросил с легкой усмешкой.
- Реб ид, как это ты живешь с этой женщиной в одном дворе и еще не потерял голову?
Юдит и Номи пересекали двор с жестяными ведрами в руках - напоить новорожденных телят. Глоберман посмотрел на маму и сказал с грубостью, неожиданной даже для него:
- Вот уж из этого вымени доктор не забракует даже самого маленького кусочка.
Рахель мама поила последней. Сильная, диковатая телка нетерпеливо мычала, и когда Юдит подошла к ней, сунула морду в ведро с такой жадностью, что расплескала чуть не все его содержимое. Юдит погладила ее по затылку с ласковым шепотом.
- Не давай ей так много, - шепнула Номи тихо, чтобы отец и Глоберман не услышали, - потому что тогда она наберет в весе, и папа продаст ее этому…
- Он не продаст, Номинька, - сказала Юдит. - Эта телка моя.
Через несколько дней после похорон деревенский комитет выставил вещи альбиноса на продажу.
Какой-то покупатель - "странный человечишка", по определению Деревенского Папиша, - приехал из Хайфы и несколько часов торговался из-за пяти костюмов. Слепой араб, хозяин бандуков из деревни Илут, купил солнечные очки и несколько пустых клеток.
Яков взял грязные, сальные кастрюли и сковородки, на которые никто не покушался, и сказал, что будет и дальше ухаживать за птицами, потому что никто не знал, что с ними делать.
А зеленый пикап выставили на аукцион.
Специалист по аукционам был привезен из города, на представление собралась вся деревня, но покупателей оказалось всего двое: бухгалтер соседнего кибуца и Сойхер Глоберман.
Увидев своего конкурента, бухгалтер рассмеялся.
- Глоберман, - сказал он. - С каких это пор ты разбираешься в машинах? Ты ведь даже водить не умеешь!
Но Глоберман деловито обошел вокруг пикапа, постучал по крыльям и капоту, с видом знатока пощупал шины, чтобы проверить, нет ли в них проколов, а потом попросил одного из парней сделать круг. Собравшиеся заулыбались, а кто-то крикнул:
- Этот пикап наглотался гвоздей, Глоберман!
Но скототорговец невозмутимо стоял в центре толпы и поигрывал своей толстой палкой, прислушиваясь к тарахтенью двигателя и глядя на вращающиеся колеса.
- Двух коров в кузове и одну женщину эту штука потащит? - спросил он. И когда ему сказали, что потащит, удовлетворенно кивнул, вытащил из кармана свой легендарный узелок, и все насмешки разом прекратились, потому что толщина появившейся на свет пачки денег тотчас положила конец так и не начавшемуся аукциону.
Пикап перешел в руки Сойхера, пристыженный бухгалтер вернулся в свой кибуц, а аукционеру Глоберман дал пол-лиры и ящик пива, в качестве "бенемунес парнусе", и отправил домой.