- Нету! - завопил он. - Стибрили, сволочи! Это они у меня медаль срезали! - бешено тыкал он пальцем в приведших его милиционеров.
- Поговори у меня! - огрызнулся старшина-усач. Снял шапку с гербом, погладил себя по плешивой голове и опять водрузил шапку на место. - Куда его, Василь Васильич?
- Куда-куда. Как будто не знаешь. На чемпионат фигурного катания. - Майор отвернулся, листал на столе какую-то папку.
Вокзальную знаменитость поволокли обратно на холодок, и он снова принялся исполнять свою прерываемую пинками программную песню. - В саду ягода-малинка моя… - затихало в глубине зала.
Майор сердечно взглянул на Хрипунова:
- Что, гвардеец, пойдешь к нам работать? Жилье дадим, зарплата твердая.
- К вам так к вам, - дал квакающее, бездумное согласие Хрипунов. Глаза у него были по-лягушачьи выпучены от недавнего зрелища и все еще не вернулись в нормальное состояние.
- Ну, тогда будь здоров. До скорой встречи. Иди, тебя на улице мотоцикл ждет. В общежитие отвезет - переночевать.
Выйдя из вокзала на улицу, Хрипунов увидел милицейский мотоцикл с коляской. Шофер в шлеме-яйце - готовый к старту космонавт.
- Лезь в люльку! - мотоциклист махнул рукой в могучей кожаной рукавице.
Хрипунов повиновался, устроясь в полулежачем положении в промерзлой коляске. Яйцеголовый дал газ, и мотоцикл помчался по ночному городу.
Город казался беспределен, как вселенная, он состоял из множества светлооконных галактик и то разряжался на широких площадях, набережных и мостах через масляно-огнистые каналы, то опять сгущался в тесных, высотно-коробчатых жилых кварталах. "Хана копытам, - подумал Хрипунов, пытаясь пошевелить окоченелыми пальцами в солдатских башмаках. - Еще пять минут такой прогулки - придется ампутировать".
Дома расступались - идущие на парад, единообразные, в суровых бетонных шинелях армейские колонны, холод нарастал, и на каждом повороте подстерегало дорожно-транспортное происшествие, обещая превратить двоих седоков в кумачовую кляксу на тротуаре.
Стоп! Мотоцикл замер у протяженного угрюмого здания в десять этажей. Окна голые, без занавесок, блестели лампами и все, как одно, смотрели на Хрипунова, ошеломляя его своей грозной, вызывающей незадернутостью. Мотоциклист тоже, как бы завороженный, с большим любопытством взирал на дом, задрав яйцевидную голову.
- Чего это сегодня в общаге так тихо? Перерезали они там все друг друга, что ли? - проговорил он озадаченно. - Как сюда подъезжаю - так обязательно с этажей кого-нибудь выкидывают. В день получки сюда ближе чем на сто метров и не суйся. Тут такой человекопад к вечеру начинается - сохрани меня боже и мое родное министерство внутренних дел! Валятся ребятки со всех этажей, от первого до десятого. Тут специально ограждения с красными флажками вокруг здания ставят - чтобы прохожие не пострадали, два вахтера в свистки свистят, предупреждают граждан, чтобы обходили опасное место. И машины скорой помощи дежурят всю ночь на подхвате. А сегодня что-то очень уж тихо, - повторил в недоумении мотоциклист. - Ох, чует мое сердце, не к добру это!..
Дверь парадной зевала настежь, как разинутый в столбняке рот. Мотоциклист повел Хрипунова внутрь общежития и вверх по лестнице. На ступенях попадались интересные вещи: пуговицы, кокарды, фуражки без козырьков, черствые, заплесневелые огрызки, а то и даже целые батоны, окурки, резинки презервативов. Мотоциклист брезгливо отшвыривал их носком сапога. На полушубке у него медно поблескивали широкие лычки старшего сержанта.
- Никакого проку от уборщиц, - проворчал он. - Казалось бы - самых страхолюдных берем, все равно наши жеребцы к себе в комнаты затащат, так что потом неделями не отыскать.
Сверху раздался отчаянный визг, борьба, что-то с шумом рухнуло. Хрипунов и сержант-мотоциклист шарахнулись по сторонам лестницы. Между ними пролетела, оседлав швабру, девушка: в чем мать родила, на лоб нахлобучена милицейская фуражка, козырек закрывал все лицо. Девушку догоняло, грохоча по ступеням, большое цинковое ведро.
- Убью, стерва! - кричал с площадки разъяренный мужской голос. - Часок поспать не даст после дежурства, швабра проклятая! Совсем заездила!..
Голос умолк, хлопнула дверь. Сержант-мотоциклист постоял, подумал, в недоумении почесал затылок.
- Что-то я ее раньше здесь не видел. Новенькая, должно быть, - предположил он.
Поднявшись на площадку, сержант опять остановился, сняв шлем, почесал красный, морщинистый лоб.
- Куда же тебя, солдат, на ночь поместить, чтобы ты у меня дожил до утра целый и невредимый? - размышлял он вслух. - Я-то с тобой тут, понимаешь, не могу. У меня семья, дети. Сын первый год в школу пошел. А двоек уже нахватал, как собака блох. Такой, я тебе скажу, говнюк. Завтра утречком я за тобой заеду, в контору нашу повезу оформляться. Только вот куда ж тебя тут переночевать устроить?..
Сержант все еще чесал свой многомудрый лоб, когда дверь из коридора распахнулась, брякнув о косяк от крепкого ножного удара, и на площадку вывалились три веселых милиционера в смешанной форме одежды. Один держал на плече гитару, как будто дубину. Гитарист этот, капля в каплю - Сенька Погребняк, корешок хрипуновский.
- Игореха! Ты, что ли? - изумился Погребняк.
- А то кто ж? Вот пришел посмотреть - как ты тут живешь.
Погребняк передал гитару стоявшему рядом с ним милиционеру и бросился обнимать друга.
Эх, Игореха, счастье моей поросячьей жизни! Теперь мы с тобой в пару в патруль будем ходить…
Сержант-мотоциклист, сложив ладони, любовался встрече двух боевых друзей-товарищей, лицо у него сияло, как начищенный к строевому смотру сапог.
- Вот и ладушки, - проговорил он умильно. - Сдаю, так сказать, с рук на руки на сохранение, чтоб к утру цел-невредим в наличности был по первому предъявлению. Бумажку надо будет заполнить, контрактик подписать на три годика.
- Не волнуйся, Столбов, - потрепал сержанта по плечу Погребняк. - У меня как в ломбарде. Волос с головы не упадет. А ты к семье катись, сынка нянчить. Пусть он тебя за нос потаскает, козла старого.
Столбов пошел вниз по лестнице, но его все-таки мучило беспокойство, и он еще два раза оглянулся на оставленную компанию, прежде чем исчез из вида.
- Айда ко мне! Обмоем событие! Игореха, кореш мой незабвенный! - кричал разгоряченный Сенька Погребняк, таща Хрипунова по зашарпанному коридору.
В комнате, обклеенной мрачновато-полосатыми обоями - четыре койки вдоль стен, на постели наспех кинуты мятые покрывала-попоны. С потолка свешивается, даруя уютное сороковаттное освещение, лупоглазая лампочка в оригинальном абажуре, устроенном из старой милицейской фуражки. В углу у дверей шкаф, задубелый ветеран с девяностолетним стажем службы, весь сверху донизу покрытый ножевыми шрамами, пулевыми отверстиями и вмятинами от неизвестных твердых предметов. От шкафа до шпингалета на окне через все помещение протянута бельевая веревка с гирляндой непросушенных, пахучих, как протухшая рыба, носков. Посередине - застеленный газетами стол, полбуханки хлеба, изуверски, в рваных зубцах вскрытая "килька в томате", три стакана.
- Переселенность у нас, - пожаловался Погребняк, усаживая Хрипунова за стол. Сдвинул локтем все, что на столе, освободив место для трапезы. - Но ты, Игореха, не бери в голову. Не твоя это забота. Койка тебе здесь законно будет. Выкинем одного дундука в окно - только и всего. - Погребняк подошел к одной из коек, пошарил в наволочке подушки, словно искал щуку в бредне. - Есть голубушка! - обрадованно закричал он, вытаскивая бутылку водки. Подбрасывал ее и целовал то в один стеклянный бок, то в другой.
- Не нашли тебя, кровиночку мою, поганцы сивобрюхие! - приговаривал Погребняк вне себя от радости, поставил бутылку на стол.
- Вот мы тебя сейчас и приласкаем, светик ты мой ненаглядный.
Хрипунов снисходительно посмеивался, наблюдая дурачества своего дружка.
- Досталось мне тут, Игореха, на первых порах. Ох, досталось! - стал рассказывать Погребняк, когда друзья врезали по стакану. - Одели меня в форму, а на ответственные посты, понимаешь, нельзя ставить и пушку нельзя давать. Спецшколу еще надо, говорят, пройти в городе Пушкине. Поручили Столбову в школу эту отвезти, да по дороге преподать кой-какие практические уроки. Столбов и говорит, зайдем к Лялину, он тут недалеко живет, на Дзержинского. Двадцать пять лет протрубил в рядах правопорядка. Он за час лучше всяких школ тебя подкует… А мне-то что? Ну, идем мы, значит, к этому Лялину. Дом какой-то такой старинный, внутри лестница-винтовуха и перильце медное, чтобы держаться. Раныпе-то люди не дураки были - все у них было предусмотрено. Столбов по пути меня настраивает: войдем, не пугайся. У него не квартира, а слесарно-токарная мастерская: станки, верстаки всякие, инструмент. Лялин этот, видишь ли, в свободное от службы время любимым делом занимается. Хобби у него такое: штучки разные мастерит ножички, наручники… Загляденье, я тебе скажу, хоть на всемирную выставку посылай…
- Сенька, не тарахти! - рассердился Хрипунов. - Спать хочу до смерти. Говори, чем вся эта твоя баланда кончилась.
- Сейчас, сейчас, - заторопился Погребняк. - Чем кончилась? Зажали мне башку в слесарных тисках и накачали винищем, так что из всех дырок текло. А потом поставили на пост у Исаакиевского собора, чтоб всю ночь в свисток свистел, бандитов отпугивал от архитектурного сокровища. Это, говорят, испытание молодого сотрудника на стойкость…
- Пустобрех ты, Сенька. И могила тебя не исправит, - встав из-за стола, объявил Хрипунов. - Показывай - на какой лежак кости кинуть.
- А на какой глаз положишь, - отвечал Погребняк. - Вон хоть у окна. Там белье почище, всего-то месяц не меняли.
Хрипунов разделся и по солдатской привычке аккуратно сложил обмундирование стопочкой на стуле. Распростертый под суровым, плотно обволакивающим шерстяным одеялом, он тут же заснул…
Спал Хрипунов, должно быть, недолго. Свет в комнате погашен, кто-то тряс его за плечо, голос Погребняка:
- Игореха, подъем! Столбов тебя уже оформил. Сейчас в спецшколу повезет.
Разбуженный Хрипунов сидел на постели, ничего не понимая, злился:
- Офонарели вы, что ли? Какая спецшкола посреди ночи? Спать хочу, как покойник.
- Нет, Игореха, нельзя. Потом отоспишься, - упрашивал Погребняк.
- Столбов тебя на мотоцикле отвезет. Пока доберетесь, и утро.
Хрипунов взглянул: в проеме дверей молчаливо ждал Столбов в мотоциклетном шлеме.
Опять они помчались по ночному городу, сворачивая с улицы на улицу. Затормозили у какого-то дома.
- Заглянем к Лялину, - сказал Столбов. - Заправиться надо перед дальней дорогой.
Подворотня, сырость, кошки. На дверях столбики цифр. Остановились в конце двора, в тупике перед дверью с одной единственной цифрой, намалеванной от руки во всю дверную ширь - это была криво ухмыляющаяся девятка. Столбов пнул створку сапогом, пригласил Хрипунова внутрь.
Лестница-винтовуха, медное перильце. На каждой площадке Хрипунов заглядывал в низкое, запыленное окошко. Там повторял себя золотой, как гигантское яйцо, срезанный нагроможденным морем городских крыш, купол. Исаакиевский собор. Столбов тоже смотрел:
- Ах, ты, халупа позолоченная! - высказывал он свой восторг. - Ну, идем, идем, солдат, Лялин ждет.
На последнем этаже Столбов нажал кнопку. Звонок запищал комариком. В распахнутых дверях - майор с вокзала. Лялин.
- Т-с-с-с! Идите тихо, чтобы жиды не видели, - зашептал майор Лялин и повел гостей за собой, бесшумно ступая щегольскими, блестящими сапогами. Пропустив в комнату, закрыл изнутри на ключ. Там - очертания какого-то станка, инструменты на столах.
Столбов и майор Лялин схватили Хрипунова с двух сторон - не вырваться.
- Какой ему курс обучения? - спросил майор Лялин. - Сержантский, офицерскую школу или, может, сразу академию?
- Офицерскую он, пожалуй, не выдержит, - засомневался Столбов. - Это ж пять закруток. Не голова будет, а блин. Не говоря уж об академии. Жми сержантскую. Это всего две закрутки.
Зажали голову Хрипунова в станок, стали поворачивать стальную ручку. Череп затрещал, глаза полезли из орбит, сознание вот-вот потухнет. Диктующий с учебной трибуны голос:
- Раздел первый. Статья третья. Принципы деятельности органов правопорядка: деятельность органов правопорядка строится на принципах законности, гуманизма, обеспечения прав человека и уважения его личности…
Хрипунов в ужасе вскочил с постели. В комнате было темно. Потом раздался звон разбитого стекла, яростная матерщина, пьяный вопль и шум выброшенного наружу тела. Это, должно быть, начинался человекопад.
ЦИРКУЛЯР № 12
Лейтенант Глухов посмотрел на часы: 20:00. Развод. Лицо у Глухова суровое, рыжие усики. Глухов раскрыл книгу информации о преступлениях в городе и произнес:
- Приготовьте служебные книжки. Циркуляр номер одиннадцать. Выборгское шоссе, в придорожной канаве обнаружен труп… Записывайте, записывайте, чтобы все подробности были. Проверю.
Старший сержант Зубков молчание не мог выдержать более двух минут. Он зашептал в ухо старшине Овчинникову:
- После смены на рыбалку? А? Крючки, червячки…
- Зубков! - загремел голос лейтенанта. - Записывайте приметы трупа: 30–35 лет, плотного телосложения, лоб высокий с залысинами, брови сросшиеся, глаза голубые, шапка-петушок черного цвета… - отчетливо, неторопливо диктовал лейтенант.
Кот серый в полоску гулял по проходам между столов, терся о сапоги.
- Кис-кис, - зашептал Зубков, - хочешь рыбки?
Лейтенант Глухов отложил книгу информации.
- Тема развода: задержание лиц, подозреваемых в совершении преступления. Должны знать назубок. Время поджимает, - и, отвернув рукав мундира, опять посмотрел на часы.
В оружейной комнате получали свои пистолеты и колодки с патронами. Зубков никак не мог извлечь патрон из колодки и кричал:
- Хоть зубами тащи, в медную его мать! Дежурный! Чем жо… за телефоном просиживать - дырки бы в колодках сверлом расточил.
- Тебе не угодишь, - заворчал черноусый и бритоголовый, как черкес, дежурный Хазин. - То у тебя маленькая дырка, то большая. Это, наверное, патрон у тебя к ночи распухает.
Хмурый Овчинников убрал снаряженный пистолет в кобуру, поправил завернувшийся клапан на кармане шинели. Сказал:
- Приснилось: оса в шею ужалила. А жжет, будто в самом деле…
- И, морщась, потер толстую шею за воротником.
- Меньше пить надо, - заметил Зубков. - Ты же меры не знаешь. При таких запоях и не то еще причудится! Эх, старшина, старшина!
- И перчатки где-то посеял, - продолжал Овчинников.
Люди в форме вышли на улицу, стали расходиться по своим постам. Зубков и Овчинников - вместе. До охраняемого объекта им недалеко, минут пятнадцать.
Зубков говорил:
- Червяков купил у старика-ханыги - жирные, как сосиски, сам бы ел. Клев-то будет? Как думаешь?
- Будет. Только успевай вытаскивать, - пробурчал немногословный Овчинников.
Поворот. Фонарь. Вывеска. Подмигнула оловянными буквами РЫБА. До места десять шагов, в переулок.
Мутно-зеленый дом, отремонтированный. Резкий запах свежей нитрокраски. Вагончик с лесенкой. Рядом отсвечивали стеклами "жигули". Шофер спал, прислонясь головой к стенке кабины. Дом заселен, окна веселые. На втором этаже, в обрамлении пышных штор - хрустальным каскадом - люстра.
- Живут! - восхитился Зубков. - Как в музее! Пошел я вчера…
Из темной подворотни появился плотный, коренастый мужчина в куртке, в шапке-петушок черного цвета. Руки обременены увесистыми тюками.
- Постой, - оборвал Овчинников напарника.
- Эй, трудяга, не тяжело нести? Покажи-ка паспорт.
Коренастый опустил тюки, полез в куртку. Рука выскочила обратно, грянул выстрел.
Овчинников схватился за шею и стал садиться. Пальцы, пытаясь удержать кровь, оделись в липкую, красную перчатку.
Второй выстрел последовал за первым, прервав Зубкова на полуслове. С дырой между бровей он уже ничего не мог сказать.
Третий выстрел прозвучал почти одновременно со вторым. Овчинников выдернул из кобуры пистолет и разрядил в темнеющую перед ним фигуру половину обоймы.
"Жигули" за спиной Овчинникова газанули и с бешеной скоростью понеслись по улице.
Утром лейтенант Глухов говорил перед заступавшим на службу нарядом:
- Мать вашу в парашу! Это называется - задержать преступника! Вчера тему развода объявлял. Перестреляли, как птенчиков. Взрослые мужики, пятнадцать лет стажа. Выполняли бы устав, не лежали бы сейчас - один в морге, другой - в госпитале. Записывайте: циркуляр номер двенадцать. Приметы преступника. Нет, трупа, то есть. 30–35 лет, плотного телосложения, коренастый, лоб высокий с залысинами, брови сросшиеся, на голове шапка-петушок черного цвета…
- Да это мы записывали, - заметил кто-то. - Что они, оживают каждый раз, что ли?..
- Разговоры! - крикнул Глухов. - Записывайте, записывайте. Чтоб все подробности были. У каждого проверю. Приметы второго преступника, скрывшегося на машине, не установлены.
ГДЕ КИРИЛЛОВ?
Я ищу сержанта Кириллова. Но его нет. Сегодня строевой смотр. Объявлено: чтобы весь личный состав батальона в 8:00 стоял во дворе, стриженый, отутюженный, с сиянием бодрости в глазах. Чтобы все до одного прибыли под страхом расстрела! Где же Кириллов? Опаздывает? Появится с минуты на минуту? У нас с ним кой-какие счеты…
Серые милицейские шеренги во дворе. Шинель, портупея, кобура. Усы, носы. Сверху - непрестанный мокрый снег. Тает, течет, сырые рукава.
- А начальства-то, начальства! Как воронья! - ахает Бубнов, старший сержант, фуражка на затылке. - Может, комиссия из Москвы?
- Бубнов возбужден. Подбородок-кактус, небритые колючки.
В начале строя возникает громадный рыжий лев-майор в окружении свиты. Это новый командир батальона Трофимец. С ним два тощих, высоких капитана и зам по службе лейтенант Голяшкин, плоскотелый, колода с семенящими ножками.
Голяшкин, густо покраснев, кричит команду:
- Ры-ыв-няйсь! Сми-ррр-но! Равнение налево!
Трофимец рявкает:
- Здравствуйте, товарищи милцнеры!
В ответ раздается нестройное, вялое:
- Ав-ав-ав, - и бессильно обрывается.
Трофимец из рыжего делается багровым - свирепое солнце над асфальтовой пустыней двора.
- Не батальон, а дохлятина какая-то! Мертвые кошки и то оживленней. Ну и служба у вас тут. Уж я вас закручу на все гайки. А ну еще раз: здравствуйте, товарищи милцнеры!
Строй на этот раз отвечает более воодушевлено:
- Гав-гав-гав.
Бубнов тоже разевает рот, беззвучно, имитируя крик, как несчастная похмельная рыба, выброшенная на берег из пучины разгульной ночи.
Комбат Трофимец больше не пытается на свое мощное приветствие получить отзыв соответствующей строевой звучности.
- Да у вас батальон на ладан дышит, - обращается он к Голяшкину.