Жюли переложили на каталку и отвезли в палату, где нас оставили наедине. В ее измученных глазах читалось счастье свершения. Этого ребенка мы с ней зачали вместе - что правда, то правда, - но именно она носила его во чреве девять месяцев подряд, перед тем как произвести на свет в обстоятельствах, казавшихся мне подлинно апокалипсическими. Жюли сжала мою руку, словно хотела приобщить меня к своему подвигу, тогда как моя заслуга, если вдуматься, была совсем невелика. Всего лишь способность к соитию… хотя, надо сказать, вполне эффективная и осуществленная в нужный момент. Ну да ладно, я великодушно решил оставаться на вторых ролях.
Итак, теперь у нас был ребенок. Но покамест еще безымянный. Во-первых, мы не знали, кто родится, мальчик или девочка: Жюли отказалась делать УЗИ и узнавать пол ребенка заранее; ей хотелось, чтобы это оставалось тайной до последней минуты. Во-вторых, по поводу имени мальчика мы с ней вели нескончаемый и безрезультатный спор. Жюли раз и навсегда решила, что это будет Леопольд, - так звали ее деда, горячо любимого и, вдобавок, гениального изобретателя, который прославился тем, что получил патент на новый тип герметичных колпачков для тюбиков с зубной пастой. Я же, со своей стороны, считал это имя прискорбно банальным; вдобавок, оно слишком уж напоминало о королевской семье . И потому выдвинул другое предложение - назвать ребенка Гедеоном .
Жюли воздевала глаза к небу. Тщетно я пытался объяснить ей, что Гедеон, даже в своей пернатой ипостаси, все же был милым, преданным и остроумным созданием (иначе говоря, обладал лучшими человеческими качествами, представляя собой идеальный пример антропоморфизма), что людям давно следовало бы брать пример с животных; она даже слушать меня не желала, замкнувшись в своем непробиваемом упрямстве. Короче, пришлось срочно закрыть эту тему и подыскать другой вариант. Ибо нужно с первых же минут, как заявила Жюли, обращаться к младенцу по имени, иначе не миновать психических отклонений, проблем с самоидентификацией и так далее.
Пробежавшись по списку имен, которые показались нам обоим невыразительными, мы выбрали из них, в качестве приемлемого компромисса, только одно - Люк. "Да, Люк годится! - воскликнула Жюли. - Можно даже звать его Лука, на итальянский манер", - добавила она, уносясь мыслями в Тоскану. И верно, имя Люк подходило нашему сыну так, словно его подобрал "по мерке" какой-нибудь вдохновенный лингвист. "Но почему нам не приносят нашего Люка? - обеспокоилась Жюли. - Уже целый час прошел, как мы его ждем. Сходи за ним, милый, я умираю от нетерпения".
И вот я, облеченный столь почетной миссией, побрел, сам не зная куда, по тускло освещенным коридорам роддома. Было уже одиннадцать вечера. И ни души кругом, чтобы указать мне путь к злополучной родильной палате. В конце концов, я решил сменить свои бесплодные метания на методичный поиск, начав, как положено, с первого этажа, однако там все двери были крепко заперты. Поднявшись на второй, я приоткрыл одну из дверей и обнаружил за ней палату, уставленную кувезами, в которых спали скрюченные, как креветки, недоношенные младенцы. Досрочно изгнанные из рая материнского чрева, они явно готовились протестовать на глазах мировой общественности против этого злодейского акта. Причем с использованием любых доступных им средств, подобно взрослым, которым остается лишь голодовка или захват фабрики как способ борьбы с несправедливостью. Я ходил между ними в поисках Люка, с ужасом понимая, что неспособен его узнать. Кроме того, наш Люк вовсе не был недоношенным, и его ни в коем случае не могли поместить в эту палату (черт возьми, я уже начал нервничать!). Итак, я отвесил общий прощальный поклон этим очаровательным крошкам, среди которых, вполне вероятно, дремали будущие сопрано мирового класса или лауреаты Нобелевской премии по физике, - почему бы и нет?!
Уже и не помню, сколько времени я блуждал по коридорам этого роддома, прежде чем отыскал родильную палату, признав ее по кошмарной обморочно-зеленой окраске стен. В соседней с ней комнате горел свет. Врач-педиатр мыл и пеленал младенца. Вернее, их - младенцев - было двое, они лежали бок о бок. Я представился и изложил цель своих поисков: мне нужно доставить Люка матери. Обычно новорожденных различают по браслетикам с фамилией. И я сильно обеспокоился, не увидев таковых на ручках обоих младенцев. Но педиатр вполне уверенно, без малейших колебаний, указал мне, который из них наш. "Вы точно знаете?" - умоляюще спросил я, чувствуя, что сам никак не способен узнать Люка. По правде говоря, я и рассмотреть-то его толком не успел, когда он заливался плачем в тазике, во время первого купания. "Это наверняка ваш сын, и не сомневайтесь!"
- Вы сознаете, какие последствия может иметь эта ошибка? - воскликнул я, бросая взгляд на второго ребенка, казавшегося мне более привлекательным.
- Да не переживайте вы так. Ему, конечно, следовало надеть браслет, но сегодня мы приняли столько родов, что израсходовали все запасы. И с люльками та же история. Ни одной свободной во всем роддоме. Я при всем желании ничем не могу вам помочь. Сходите-ка на пятый этаж, в хирургию, - может, там найдется?
- А вы, я надеюсь, никуда отсюда не уйдете?
- Нет-нет, я вас дождусь, будьте спокойны.
Пятый этаж, освещенный все теми же мертвенно-тусклы-ми лампами, насквозь пропах хлоркой. Но и здесь, как в других местах, я не встретил ни одной живой души. Что касается люлек, я обнаружил их великое множество в одной из палат, однако все они были заняты младенцами, на вид куда более крепенькими, чем их недоношенные собратья, только с тугими повязками на ручках, ножках, головках или туловищах, свидетельствующими о различных патологиях, которые потребовали хирургического вмешательства. Зато теперь они как бы уравнялись в правах, и ничто уже не указывало на незначительность или неизлечимость их увечий. Дежурная сестра спросила, что мне здесь понадобилось: время посещений давным-давно истекло. "Люлька, мне нужна люлька", - ответил я, изложив ей свои трудности молодого (очень молодого) отца семейства, которые, похоже, даже взволновали ее, несмотря на поздний час. Однако свободной люльки все равно не нашлось, все они были заняты. "Ну и ну, - подумал я, - видать, здесь одни рождаются, а другие - оперируют, как на конвейере". Медсестра повела меня в соседнюю темную комнату, нечто вроде кладовой. Там она достала с полки картонную коробку, вывалила из нее содержимое - кажется, сухофрукты, - и застелила дно пеленками, соорудив из них нечто вроде матрасика. "Ну вот, держите, - сказала она, вручив мне коробку, - это, конечно, не царское ложе, но хотя бы на одну ночь решит вашу проблему".
Я кубарем скатился по лестнице на второй этаж, где нашел своего педиатра, который так и не сдвинулся с места. Бросив смеющийся взгляд на мою "люльку", он бережно уложил в нее Люка. Меня вновь пронзило ужасное подозрение: теперь мне почудилось, что этот ребенок выглядит лучше своего соседа. Но делать было нечего. Вот она жизнь, иди знай…
Врач вложил драгоценную коробку в мои простертые руки, посоветовав держать их строго горизонтально. Люк спал крепким сном. Он был совсем легонький, легче воздуха, - казалось, вот-вот взлетит, как шарик; да и то сказать, весил он всего три кило двести. Я осторожно согнул руки, чтобы держать его поближе к груди. И вот в эту самую минуту меня пронзило странное чувство: я понял, что это крошечное создание, посапывающее у меня на руках, и есть сама жизнь, и эту жизнь подарил ему я. Когда-то я получил этот простой дар от своего отца и теперь, в свой черед, передал его моему сыну, продлив таким образом нескончаемую цепь бытия. Так вот что значит быть отцом - получить эстафетный факел жизни и нести его во тьме времен, чтобы вручить следующему поколению. "Люк… Эй, Люк, ты слышишь меня, мой ангел?" Зная свою чувствительность, я понял, что сейчас расплачусь, и действительно залился слезами под бесстрастным взглядом врача, говорившим: "Все они одинаковы!"
- Не заставляйте ждать молодую мать, она, наверное, уже извелась от нетерпения, время-то позднее, - сказал он мне вместо прощания. И верно: была уже половина первого ночи.
Я отправился к лифтам - эдакий ночной доставщик таинственной коробки, испещренной по всей своей длине штампованными марками сухофруктов.
Все младенцы - и это общеизвестно - приятно пахнут молоком. Наш Люк не лишал себя удовольствия одарять этим ароматом тех, кто осыпал его поцелуями, гладил ему животик или шутливо покусывал за попку. Я просто обожал эти "плотские" ласки и с удовольствием вдыхал его молочный запах. Однако очень скоро Люк дал нам понять, что - нет, материнским молоком он больше питаться не намерен, выражая свой протест криками отвращения, конвульсивной икотой и поносом. Таким образом, молоко стало для него первым аллергеном в мире, и нам нечего было предложить ему взамен. Впрочем, кое-что все-таки нашлось: соевое молоко марки "Nutricia", продаваемое исключительно в аптеках. Зверек, отвергнувший "животное" питание, без всяких угрызений совести обратился к растительному. В результате маршруты наших первых путешествий с Люком неизменно включали в себя посещение аптек, снабжавших нас этим необходимым продуктом в виде растворимого порошка. Ибо теперь мы окончательно установили, что все другое ему предлагать бесполезно.
Соевое молоко марки "Nutricia" может оказаться редким, а то и вовсе недоступным товаром, в зависимости от того, в каком месте вы его ищете. Мы этого даже не подозревали вплоть до того апрельского утра, когда собрались сесть, все трое, в самолет, летевший в Нью-Йорк. Нас занимала совсем другая проблема: мы были сильно озабочены перевесом багажа при посадке и даже представить себе не могли, что проблема с молоком марки "Nutricia" будет долгие месяцы отравлять нам существование во время американского вояжа. Откуда нам было знать, что это путешествие, затеянное с целью сменить обстановку, такое желанное, так тщательно подготовленное, превратится в лихорадочные поиски аптек, импортирующих в Америку соевое молоко марки "Nutricia"?!
Мне и Жюли еще не было и тридцати лет, когда у нас обоих одновременно зародилась и стала медленно созревать мысль отрясти с ног прах своих офисов на какое-то время, ограниченное, конечно, но достаточное для исследования новых неведомых далей. Мы мало что знали об окружающем мире, и Америка манила нас по той единственной причине, что нужно было пересечь ближайший к нам океан, дабы в нее попасть. У супружеских пар есть одно странное свойство: иногда обоим супругам приходят в голову совершенно одинаковые мысли. В одно прекрасное воскресное утро мы с Жюли проснулись с общим замыслом: оставить между Бельгией и нами бескрайний океан. Причем на довольно продолжительный период.
Перед тем как пуститься в это грандиозное путешествие, мы собрали и упаковали несколько книг, наши любимые диски и нужную одежду. Эти вещи, плюс коробки с памперсами и молоком "Nutricia", и составили наш багаж. Обняв друзей так, словно прощались с ними навеки, мы приобрели все виды страховок, какие только нашли в страховых компаниях. Так, например, в случае нашей кончины вышеуказанные компании были обязаны доставить на родину наши тела за свой счет. Мы опросили всех, кто хоть что-нибудь знал об Америке, и каждый просветил нас в меру своей компетентности. Мы приучили себя к мысли, что в этом путешествии встретим чужие дороги, города, деревни и океаны, чужие языки и обычаи. Жюли мечтала о пустынных пляжах. Она даже уложила в чемодан, поверх других вещей, свой купальник, чтобы он был под рукой. Каждый день мы читали и повторяли вслух английские разговорные фразы из учебника Assimil. Мы отметили на карте все пункты, в которых собирались остановиться на денек, на неделю или еще дольше. Мы подчеркнули в своих адресных книжках имена людей, с которыми свели мимолетное знакомство во время прошлых путешествий и которые теперь могли бы приютить нас. Мы собрали и подсчитали все свои денежные ресурсы. Мы зорко следили за курсом доллара и заранее капитулировали перед бесчисленными проблемами, которые следовало уладить до отъезда. Мысль о том, что нужно еще что-нибудь завершить, будь то даже жизненный этап, с каждым днем казалась нам все более нереальной.
Таможенница, досматривающая багаж, подняла скандал при виде коробов с памперсами, которые мы везли с собой, да они и впрямь составляли целый штабель. Достаточно пройтись по гипермаркету, чтобы понять, сколько места занимают эти огромные упаковки. Ни один изобретатель - даже сам Леопольд, гениальный дедушка Жюли, - не додумался создать прессованные или вакуумные памперсы (в общем, что-то в этом роде, я не специалист), чтобы свести их к разумному объему, а не воздвигать целые крепости - прямо-таки государство в государстве! - на полках магазинов. Именно это я и пытался объяснить чиновнице, которая отказывалась понимать, зачем мы тащим через всю Атлантику такую пропасть памперсов, которые в Америке продаются на каждом шагу по той простой причине, что их как раз там и изобрели. "Ну, конечно, стоит ли после этого удивляться, что они так богаты!" - ехидно ответил я этой даме (тон препирательств заметно повысился). Что и говорить, в далеком прошлом остались те времена моего детства, когда розовые фургончики фирмы "Poupons-Langes" каждый четверг с утра подъезжали к дому и увозили корзины использованных полотняных пеленок, с тем чтобы в следующий четверг вернуть их заказчику чистенькими, благоухающими стиральным мылом, прокипяченными в баках, из которых вырывались в небо над городом белые клубы дыма. Да, те благословенные времена, когда младенцы ежедневно выбирали себе папу, давно миновали. "Нынче все у нас одноразовое, - заметил я чиновнице, - шариковые ручки, зажигалки, фотоаппараты, даже пеленки. И все это придумали американцы. Благодаря им наша планета скоро превратится в гигантскую помойку". Очередь пассажиров позади нас быстро росла, и я спиной ощущал их раздражение. Наконец, таможеннице это надоело, и она предложила мне компромисс - плату как за перевес; сумма была весьма скромная, и я заплатил, скрежеща зубами от ярости.
Из-за этого инцидента я совершенно забыл про своих родителей, родных Жюли и нескольких друзей, которые приехали в аэропорт, чтобы проводить нас, выразить свою любовь и ободрить перед этим "прыжком в неизвестность". "Мы же только в Америку летим, а не на Луну", - успокоил я свою мать, которую явно пугал наш отъезд. Нам с Жюли пришлось пройти через неизбежную процедуру объятий, поцелуев и даже слез (ох, уж эти матери - ужасно ведут себя при расставании!). Разумеется, Люк был главным объектом внимания, он переходил из рук в руки, осыпаемый поцелуями и ласковыми словечками. Казалось, вокруг него вьется целый рой пчел, в чьем шумном гудении смутно угадывалось нежное сюсюканье, причмокивание, уменьшительные имена. А он, точно дирижер, управляющий этой какофонией, щедро, с сияющим видом дарил всем подряд широкие улыбки, милые гримаски, слюни и, главное, свой сладкий молочный запах, не обращая никакого внимания на коробки с памперсами, уплывавшие от него по конвейерной ленте в чрево самолета.
Молоко и пеленки составляют багаж всех младенцев, путешествующих по свету. Эту поклажу таскают за ними повсюду: так в старину возили провиант в армейском обозе, на лошадях или на ослах. "Боинг-747", чей багажный отсек был битком набит нашими драгоценными запасами, стремительно несся по лазурному небосводу, и мы вместе с ним. Люк крепко спал то на руках у Жюли, то на моих, пересекая, как ни в чем не бывало, часовые пояса, рассекавшие эфир, и даже не подозревая, что после каждого такого пояса он молодеет на целый час. Это путешествие назад во времени, продлись оно еще немного, грозило вернуть его к отправной точке, то есть в материнское чрево. Уж не эта ли сказочная перспектива так убаюкивала его в голубых высях небесных? А может, это ватные облачка, стелившиеся под нашим самолетом пушистой белой периной, помогали нам с Люком воспарить в сладкое царство грез? И пусть у нас под ногами бушевал седой океан, пусть в его глубинах завязывались невидимые глазу сражения не на жизнь, а на смерть между рыбами, водорослями, моллюсками и головоногими - все это пока интересовало Люка так же мало, как войны между людьми. Он спал сладким сном праведника, не думая ни о беге времени, ни о судорогах мира.
Сон, как говорят, есть выключение сознания. Но что такое сознание младенца? Всего лишь способность узнать лицо или руку, протянувшую соску, мелодию колыбельной или дребезжание погремушки? Зато сон уносит ребенка в другой мир - мир, недоступный пониманию взрослых, ибо со временем он стирается из их памяти, оставляя за собой лишь обрывки смутных воспоминаний о теплых источниках, о чистом воздухе, о земле и огне. Люк крепко прижимал к груди свои крошечные стиснутые кулачки, словно вход в иной мир требовал от него наивысшей концентрации усилий. Он путешествовал в царстве тьмы.
Жюли тоже уснула. Люк довел ее до самых ворот потайного сада, куда был открыт доступ лишь ему одному. А дальше его мать могла только бессильно смотреть, как ее дитя, ведомое чьими-то дружескими руками, исчезает вдали. По крайней мере, именно так я расценивал вздохи и легкие стоны, которые Жюли испускала во сне: легко ли мельком увидеть рай за высокими стенами и запертыми воротами, зная, что туда не суждено попасть?! Иногда она бормотала сквозь сон какие-то невнятные слова, выражавшие ее горе: она не могла последовать за Люком. Подготовка к отъезду и сам отъезд, этот напряженный период, когда нужно было собрать все, включая необходимую энергию, вконец измучили ее. Теперь она восстанавливала силы.