- Нет! Там слишком много девок.
- Сейчас только полдевятого. "Кедровник" не откроют до девяти.
- А, черт! Придумай сам. У меня башка устала.
- Пошли ко мне, найдется кое-что.
- Это мысль. А ящик твой работает?
- Чего захотел! Никак не соберусь починить.
- Мне хочется музыки. Музыки и выпить.
- Тогда придется посетить мисс Мэри. А ее девушек я устраню.
- Правда? Интересно поглядеть, как ты будешь этими дамочками распоряжаться.
- Пошли, пошли. Здесь тебе не Нью-Йорк, выбор ограничен.
- Ладно, уговорил. Потопали к Мэри. Прошагав несколько кварталов, они добрались до угла Рэй-стрит и Десятой. Проходя мимо маленькой булочной, Гитара проглотил слюну и ускорил шаг. Заведение Мэри, выполняющее функции ресторанчика-бара, было самым процветающим на Донорском пункте - хотя на каждом из остальных трех углов имелись аналогичные забегаловки, - и причиной этого успехи была сама Мэри, смазливая, хотя и чересчур накрашенная официантка, она же совладелица бара, бойкая, игривая, острая на язык, приятная и занятная собеседница. Шлюхи чувствовали себя здесь в безопасности; одинокие пьянчуги имели возможность нализаться без всяких тревог; фраера там находили все - от желторотых цыплят до видавших виды стервятников и даже подсадных уток; неугомонные домашние хозяйки упивались комплиментами и плясали так, что каблуки от туфель отлетали; подростки постигали здесь "правила жизни" - и никто из посетителей не скучал. Ибо освещение у Мэри было подобрано так, что все женщины выглядели красавицами, а если и не красавицами, то очень привлекательными. Музыка придавала особый тон и стиль разговорам, от которых в другом месте мухи дохли бы со скуки. А напитки и еда побуждали посетителей к поступкам самого драматического свойства.
Впрочем, начиналось все это часов в одиннадцать. В половине же девятого, когда пришли Гитара и Молочник, ресторанчик был почти пуст. Они быстро юркнули в кабинку и заказали шотландское виски с водой.
Молочник сразу осушил свой стакан, заказал новую порцию и только после этого спросил Гитару:
- Отчего все называют меня Молочником?
- Почем я знаю? Насколько мне известно, это твое имя.
- Мое имя Мейкон Помер.
- И ты притащил меня в такую, даль, чтобы сообщить мне свое имя?
- Мне нужно это узнать.
- А ну тебя. Ты лучше пей до дна.
- Ты свое имя знаешь, верно ведь?
- Отстань. Чего ты ко мне прицепился?
- Я сегодня врезал своему старику.
- Врезал?
- Да. Я его так ударил, что он упал на батарею.
- А что он тебе сделал?
- Ничего.
- Ничего? Ты ни с того ни с сего ему вмазал?
- Угу.
- Безо всякой причины?
- Он ударил мать.
- А…
- Он ее ударил. А я его ударил.
- Сочувствую.
- Угу.
- Я не шучу.
- Я знаю. - Молочник тяжело вздохнул. - Я знаю.
- Слушай. Я ведь понимаю, что у тебя сейчас на душе.
- Как же! Ни фига ты не понимаешь. Если с тобой такого не случилось, то не поймешь.
- Нет, я понимаю. Слушай, ты же знаешь, меня часто брали на охоту. У нас на Юге, еще когда я мальчонкой был…
- Вот не было печали. Опять пойдут истории про Алабаму?
- Я не из Алабамы. Из Флориды.
- Один черт.
- Не перебивай, Молочник. Послушай. Меня часто брали на охоту. Вот буквально только я начал ходить, И сразу же у меня прорезались способности к этому делу. Все говорили, я прирожденный охотник. Я мог услышать любой шорох, я чуял любой запах, я, как кошка, видел в темноте. Ты меня понял? Прирожденный охотник. И ничего я не боялся - ни темноты, ни крадущихся теней, ни непонятных звуков - и никогда не боялся убить. Я мог убить кого угодно. Кролика, птицу, змею, белку, оленя. А сам совсем еще малыш. И хоть бы что. Кто попадется, в того и стреляю. Взрослые просто со смеху помирали. Говорили, сама природа создала меня охотником. После того, как мы с бабушкой перебрались сюда, я не скучал по Югу, скучал только по охоте. Поэтому, когда бабушка летом отправляла нас, ребят, на родину, я думал лишь о том, что снова смогу поохотиться. Запихнут нас, бывало, в автобус и отправят на все лето к бабушкиной сестре, тете Флоренс. И как только я туда приеду, сразу начинаю ждать, когда же мои дядюшки в лес соберутся. Однажды летом - мне было тогда, по-моему, лет десять-одиннадцать - отправились мы все вместе на охоту, и я отбился от остальных. Мне показалось, я заметил оленьи следы. И плевать мне было, что сезон не для охоты на оленей. Я в любом сезоне, когда видел их, то убивал. Насчет следов я не ошибся, следы оказались оленьи, только расположены как-то чудно - мне казалось, между ними расстояние должно бы быть пошире, - но все равно я видел: оленьи следы. Они, понимаешь, след в след себе попадают. Если ты не видел раньше их следов, то подумаешь: какая-то двуногая скотинка пробежала. Ну, я все равно иду, иду себе по следу, потом гляжу - кустарник. Свет падал удачно, и я вскоре разглядел среди ветвей оленя. Первым же выстрелом я свалил его, вторым - прикончил. Так приятно мне, знаешь ли, радостно стало. Представил себе, как показываю дядюшкам свою добычу. Но я добрался до места, где лежало тело - а шел я медленно, не торопясь, опасался, как бы не пришлось мне еще раз стрельнуть, - и увидел: это самка. Старая уже но все равно - самка. И стало мне… тошно. Понимаешь ты, о чем я? Самку убил. Самку, понимаешь ты?
Молочник таращил на Гитару глаза со всей старательностью человека, желающего выглядеть трезвым.
- Вот почему я понимаю, что ты чувствовал, когда увидел, как отец ударил мать. Это все равно что выстрелить по самке. Мужчина этого не должен делать. Так что я вполне понимаю тебя.
Молочник кивнул, но Гитара не сомневался, что из его рассказа он не усвоил ровным счетом ничего. Вполне возможно. Молочник даже не знал, что такое самка, и, уж во всяком случае, он знал: это совсем не то что его мать. Гитара провел пальцем по краю стакана.
- Что она сделала, друг?
- Ничего. Улыбалась. Ему не понравилась ее улыбка.
- Чушь плетешь. Объясни все толком. И не торопись опять же. Беда вот, пить ты не умеешь.
- Как это я не умею пить?
- Извини. Ну, выкладывай.
- Я надеялся, мы серьезно поговорим, а ты несешь какую-то плешь.
- Я тебя слушаю.
- А я говорю.
- Говорить-то ты говоришь, да что? Папа врубил маме, потому что она ему улыбалась. Ты врубил ему, потому что он врубил ей. Так вот, хочется понять, ваша семья весь вечер этим занималась или ты мне еще что-то хотел рассказать?
- Потом был разговор у меня в спальне.
- С кем?
- С моим стариком.
- Что он тебе сказал?
- Сказал, я должен стать мужчиной в полном смысле слова и должен знать все правду полностью.
- Ну-ну.
- Ему хотелось когда-то купить "Эри Лакаванна", а мать ему помешала.
- Да? Так может, ее следовало ударить?
- Ты говоришь смешные вещи, друг.
- Почему же ты не смеешься?
- Я смеюсь. Внутренне.
- Молочник!
- А?
- Твой папа ударил по лицу твою маму? Верно это?
- Верно. Ударил.
- Ты его стукнул, верно?
- Верно.
- И никто тебе за это спасибо не сказал. Верно?
- Точно. Снова верно.
- Ни мать, ни сестры, а отец тем паче.
- Он тем паче. Верно.
- Разозлился и намылил тебе холку будь здоров.
- Верно. Хотя нет. Нет. Он…
- Он по-хорошему поговорил с тобой?
- Точно!
- Объяснил все, что и как.
- Ага.
- Насчет причины - почему он ее ударил.
- Угу.
- И оказалось, речь идет о каких-то давнишних делах? Все началось, когда тебя еще на свете не было?
- Точно! Ты мудрейший из темнокожих. Надо бы в Оксфордский университет сообщить, какое юное дарование объявилось у нас в городе.
- А тебе-то вовсе ни к чему, чтобы он выкладывал все эти давние секреты, не имеющие отношения к тебе, не говоря уж о том, что помочь ты все равно ничем не можешь.
- Суть изложена совершенно верно, Гитара Бэйнс, доктор философии.
- Но все-таки он тебя растревожил?
- Стой, я подумаю. - Молочник закрыл глаза и попытался подпереть ладонью подбородок, но это оказалось невыполнимым. Он слишком уж энергично старался напиться как можно скорей. - Точно. Растревожил. Пока мы шли сюда, мне было не по себе. Не знаю я, Гитара. - Он вдруг стал очень серьезен, на лице появилось застывшее, напряженное выражение, как у человека, который старается удержаться, чтобы его не вырвало… или чтобы не расплакаться.
- Забудь об этом, друг. Что он ни наговорил тебе - забудь.
- Я надеюсь, мне это удастся. Я правда надеюсь.
- Слушай, малый, люди ой-ой как чудят. Особенно мы, негры. Карты нам сданы паршивые, и, стремясь не выйти из игры - только для того, чтобы нас не вышибли ни из игры, ни из жизни, - мы чудим. Мы не можем иначе. Не можем не обижать друг друга. Почему - сами не знаем. Только вот что: близко к сердцу этого не принимай и на других не переваливай. Поломай над этим делом мозги, но, если не сможешь понять, выброси все из головы и будь мужчиной.
- Не знаю я, Гитара. Понимаешь, очень уж меня все это завертело.
- А ты не поддавайся. Или сделай так, чтобы все вертелось, как тебе удобно. Вспомни Тилла. Ведь и его завертело. А сейчас о нем передают по радио в вечерних известиях.
- Ну, он псих.
- Нет, совсем не псих. Молодой он, но не псих.
- Кому какое дело, спал он с белой девкой или нет? Подумаешь, достижение, с ними всякий может переспать. Нашел чем хвастаться. Кого это волнует?
- Белых подонков.
- Значит, они еще психовее его.
- Конечно. Только они живые психи, а он мертвый.
- Ладно, ну его куда подальше, Тилла. Думать сейчас нужно обо мне.
- Я тебя правильно понял друг?
- Вообще да. Но я не то хотел сказать. Я…
- Что же с тобой случилось? Тебе не нравится твое имя?
- Да. - Молочник прислонился головой к задней стенке кабинки. - Да, мне не нравится мое имя.
- Дай-ка я скажу тебе одну вещь, детка. Негры получают имена как придется, и точно так же они получают все. Как придется.
Глаза Молочника застлал туман, и речь его стала туманной.
- А почему мы не можем получить все как положено?
- Нам именно так и положено - как придется. Пошли. Я отведу тебя домой.
- Нет. Не могу я идти домой.
- Домой не пойдешь? А куда же?
- Можно я переночую у тебя?
- Брось, ну ты же знаешь, как я живу. Одному из нас придется спать на полу. К тому же…
- Я лягу на полу.
- К тому же ко мне может заявиться подружка.
- Без дураков?
- Без дураков. Вставай, пошли.
- Я не пойду домой. Ты меня слышишь, Гитара?
- Так мне что, тебя к Агари отвести? - Гитара поманил официантку.
- К Агари. Да… да. Солнышко мое, Агарь. Хотел бы я знать ее имя.
- Ты его только что сказал.
- Я фамилию имел в виду. Как фамилия ее панаши?
- Спроси у Ребы. - Гитара уплатил по счету и помог Молочнику дойти до двери. Па улице за это время стало ветрено, похолодало. Гитара съежился и энергично задвигал руками, чтобы согреться.
- Вот уж у кого не надо спрашивать, так это у Ребы, - сказал Молочник. - Реба и своей-то собственной фамилии не знает.
- Спроси у Пилат.
- Да. У нее я спрошу. Пилат знает. Она хранит свое имя в той идиотской коробочке, что у нее вместо серьги. Свое и имена всех прочих. Готов поспорить, там и мое имя хранится. Надо будет узнать у Пилат. А ты знаешь, как отец моего старика заполучил свою фамилию?
- Нет. Как он ее заполучил?
- Ему ее придумал один белый подонок.
- Да ну? И он даже не стал спорить?
- Нет, не стал. Как овца: поставили ему клеймо, а он и не смекнул. Захотел бы кто его убить - убил бы.
- На кой? Он ведь и так Помер.
ГЛАВА 4
Он снова покупал подарки к рождеству в магазине Рексолла. Он все тянул и тянул до последнего дня: сходить раньше в магазин и подобрать покупки с толком у него не было ни сил, ни охоты, уж очень он размяк. Тоска, которой он слегка прихварывал на первых порах, захватила его полностью. Делать ему ничего не хотелось, разговоры перестали увлекать. Предпраздничная суета домашних казалась фальшивой, унылой. Мать, как перед каждым рождеством, ужасалась несусветным ценам на рождественские елки и масло. Можно подумать, в этом году елка будет чем-то отличаться от всех предыдущих - ветвистая махина, водруженная в углу и увешанная украшениями, которые мать хранит с детства. Можно подумать, ей в этом году удастся испечь съедобный фруктовый торт и хорошо прожарить индейку. Отец роздал им всем конверты с различными суммами денег, и у него даже мысли не мелькнуло, что им, может быть, для разнообразия хочется, чтобы он сходил в универсальный магазин и сам выбрал подарки.
Молочник справился с делом быстро, да и подарков он купил немного. Одеколон и пудру для Магдалины, называемой Линой; прессованную пудру для Коринфянам; матери - пятифунтовую коробку шоколадных конфет. Отцу - бритвенные принадлежности. Все это он провернул за четверть часа. Единственной проблемой был подарок для Агари. Самое главное, он совсем не был уверен, что собирается еще долго с ней встречаться. Он редко водил ее куда-нибудь, кроме кино, и никогда не ходил с ней на вечеринки, на которых люди его круга танцевали, веселились и флиртовали. Все его знакомые знали про Агарь, но не считали ее настоящей подружкой Молочника, официальной, признанной, то есть такой, на которой можно жениться. Из всех женщин, за которыми он ухаживал "всерьез", только две сердились на него за связь с Агарью, остальные не считали ее соперницей.
Сейчас, когда они встречались уже больше двенадцати лет, она ему порядком надоела. Ее странности не представлялись теперь пикантными, а поразительная покладистость, с которой она ему отдавалась, перестала казаться величайшим благом, и его уже сердило, что Агарь ничего не делает, чтобы он этого блага добивался, преодолевал преграды и трудности ради него. За это благо не приходилось даже платить. Оно было таким доступным и изобильным, что утратило всякую прелесть. Агарь перестала его волновать, и при мысли о ней кровь не бурлила у него ни в голове, ни в сердце.
Она была как третья кружка пива. Не первая, которую пересохшая глотка впитывает чуть ли не со слезной благодарностью; не вторая, усугубляющая и продлевающая удовольствие, полученное от первой. Третья кружка, которую пьешь, потому что она перед тобой стоит, и потому что вреда она принести не может, и потому что не все ли равно?
Возможно, конец года - самое подходящее время, чтобы прикрыть эту историю. Перспектив она не сулит никаких, он же разленился, как медведь, которому достаточно засунуть в дупло лапу, чтобы зачерпнуть целую пригоршню меду, и потому он утратил проворство своих собратьев, вынужденных лазать по деревьям и спасаться от пчел, зато они хранят воспоминание о том, как увлекателен поиск.
Он ей, конечно, купит что-нибудь на рождество, что-нибудь приятное на память, только не из тех вещей, которые могут навести на мысль, будто он решил на ней жениться. Вот, скажем, украшения для платья из полудрагоценных камней. Ей они, наверное, понравились бы, но они меркнут в сравнении с бриллиантовым кольцом, которое носит за пазухой Реба. Дамские часики? Она на них глядеть не будет. Рассматривая разложенные в стеклянной трубке часики, он заметил, что начинает сердиться. До сих пор ему не приходилось ломать себе голову, выбирая для нее подарок. Все предыдущие годы на рождество он просто-напросто останавливался на чем-то (или предоставлял это сестрам) из длинного списка предметов, названных на этот случай Агарью. Предметов, совершенно неприменимых в ее домашнем обиходе: темно-синем атласном купальном халате (это для женщины, живущей в доме, где не имеется ванной); кукле; сетке для волос, украшенной бархатным бантом; браслете из горного хрусталя и таких же серьгах; туфлях-лодочках из патентованной кожи; одеколоне "Белые плечи". Сперва Молочник удивлялся такой требовательности и алчности, потом вспомнил: ни Реба, ни Пилат никогда не отмечают праздников. И в то же время щедрость их так безгранична, что выглядит просто беспечностью, и они ничего не жалеют, стремясь выполнить любой каприз Агари. Когда он впервые ее обнял, Агарь была довольно самовлюбленной и заносчивой особой. Ему нравилось облекать свои воспоминания в такую форму: он, мол, впервые обнял Агарь; на самом деле как раз она позвала его к себе в спальню и с улыбкой расстегнула пуговицы на блузке.
Он влюбился в нее с первого взгляда, когда ему было двенадцать, а ей семнадцать лет, и в ее присутствии попеременно то блистал остроумием, то изнемогал от смущения. Она обходилась с ним как с малым ребенком, не обращала на него внимания, дразнила - словом, делала все, что в голову придет; его же умиляли все ее поступки и перемены в ее настроении. Рвение, с каким он собирал с жильцов квартирную плату, объяснялось главным образом тем, что это занятие предоставляло ему возможность выбрать время и сбегать в питейное заведение тетки, где, как он надеялся, окажется Агарь. Его охотно принимали там в любое время, и каждый день после уроков он норовил воспользоваться случаем и на нее полюбоваться.
Шли годы, но по-прежнему в присутствии Агари он трепетал, как птенец. Он преодолел мало-помалу этот трепет после того, как Гитара сводил его на вечеринку в Южном предместье, и после того, как он обнаружил, что может, не прилагая ни малейших усилий, пользоваться успехом у своих сверстниц, живущих в его районе. Но и когда ему исполнилось семнадцать, а Агари двадцать два года и он уже не трепетал, как птенчик, в ее власти по-прежнему было взволновать его до предела. Эту власть она осуществила в один мартовский день, ничем не примечательный и заурядный, когда он на двухцветном папашином "форде" подкатил к домику тетки за двумя бутылками вина. Раздобыть для предстоящей вечеринки спиртное казалось чрезвычайно важным делом компании юнцов, из которых никто еще не достиг двадцати одного года, и поэтому на Молочника возлагались все надежды и упования остальных. Но, войдя в дом тетки, он оказался свидетелем семейной бури.
Новый дружок Ребы попросил у нее в долг небольшую сумму, а она ему сказала, что у нее совсем нет денег. Так как еще недавно она сделала ему два или три довольно ценных подарка, он решил, что она лжет и попросту надумала дать ему отставку. Во дворе за домом разгорелась ссора… односторонняя, так как участвовал в ней только приятель Ребы. Она же плакала и пыталась ему втолковать, что сказала чистую правду. Едва Молочник вошел в дом, как из спальни выскочила Агарь, наблюдавшая за этой сценой в окошко. Она крикнула сидевшей в комнате Пилат:
- Мама! Он ее бьет! Я сама видела! Кулаками, мама!
Пилат, занятая в этот момент чтением учебника географии для четвертых классов, подняла голову и закрыла книгу. Очень неторопливо, как показалось Молочиику, она направилась к полке, висевшей над краном, положила учебник географии на полку, а оттуда сняла нож. Затем она так же неторопливо вышла через переднюю дверь, так как в доме не имелось черного хода, и, как только она распахнула дверь, до Молочника донеслись вопли Ребы и ругань ее кавалера.