Она распахнула дверь, и они вошли вслед за ней в большую солнечную комнату, которая в одно и то же время казалась и захламленной, и пустой. С потолка свисал мшисто-зеленый мешок. Повсюду свечи, вставленные в бутылки; к стенам приколоты кнопками вырезанные из журналов картинки и газетные статьи. Но обстановки никакой - только кресло-качалка, два стула с прямыми спинками, большой стол, раковина и печка. И все вокруг пропитано смолистым запахом хвои и перебродивших фруктов.
- Я вам все-таки сварю по штучке. Я хорошо варю их, как раз как надо. Белок должен быть твердоватым, ясно? А желток - мягким, но ни в коем случае не жидким. Когда в самый раз, он будто влажный бархат. Нет, попробуйте, правда, от вас не убудет.
Кожуру от апельсина она бросила в большой горшок, который, как почти все в этом доме, служил совсем не для той цели, для какой был поначалу предназначен. Потом подошла к раковине и стала наливать воду в синюю с белым узором миску, употребляемую вместо кастрюли.
- Значит, вода и яйцо должны встретиться между собой как бы на равных. Ни той, ни другому никаких преимуществ. Совершенно одинаковая температура. Сейчас я холодную воду чуть подогрею, а согревать не буду. Теплая вода мне ни к чему, ведь яйца-то комнатной температуры. Ну, а самый главный секрет - как кипятить. Когда с донышка начнут подниматься маленькие пузырьки, с горошинку величиной, сразу же снимай кастрюлю, пока они не стали как мраморные шарики. Улови этот момент и снимай ее с огня. Только надо не огонь гасить, а снять кастрюлю. А потом накрой кастрюлю сложенной газетой и делай что-нибудь, что много времени не занимает. Ну, пойди, скажем, отопри дверь или выбрось мусор на помойку, а потом внеси ведро с переднего крыльца. Я обычно хожу в туалет. Только долго не сижу там, заметьте. Справлю малую нужду, вот и все. И если сделаете все в точности, как я рассказала, у вас получатся самые замечательные яйца всмятку.
Помню, никудышная я была стряпуха, когда готовила нашему отцу. Ну, а твой отец, - она ткнула большим пальцем в сторону Молочника, - совсем готовить не умел. Я как-то испекла ему сладкий пирог с вишнями, а верней, попробовала испечь. Мейкон был очень хороший мальчик и ко мне прекрасно относился. Жаль, что ты не знал его тогда. Он стал бы тебе другом, настоящим добрым другом, таким, каким был для меня.
Слушая ее голос, Молочник представлял себе гальку. Маленькие кругленькие камешки, которые ударяются друг о друга, подхваченные волной. То ли говорила она хрипловато, то ли как-то по-особенному произносила слова - и протяжно, и в то же время отрывисто. Смешанный хвойно-винный дух дурманил, как наркотик, дурманило и солнце, мощные потоки которого вливались в комнату без всяких преград, потому что на окнах не было ни штор, ни занавесок, окон же было множество - на каждой из трех стен по две штуки: по окну справа и слева от двери, по окну справа и слева от раковины и печки, и два окошка в противоположной от двери стене. За четвертой стеной у них, наверное, спальня, подумал Молочник. От голоса, похожего на позвякиванье гальки, от солнца, от дурманящего запаха вина мальчиков разморило, и они сидели в блаженном полузабытьи и слушали, а она все говорила, говорила…
- Если бы не твой папаша, я бы не стояла сейчас тут. Умерла бы в чреве матери. И еще раз умерла бы - потом, в лесу. Этот лес да непроглядная тьма наверняка бы меня убили. Но он спас меня, и вот пожалуйста, разговариваю с вами, яйца варю. Наш папа умер, вот ведь что. Бабахнули, и он взлетел в воздух на пять футов вверх. Он сидел на своем заборе, их дожидался, а они подкрались сзади, и он взлетел на пять футов вверх. Мы немного пожили в большом доме у Цирцеи, а потом нам некуда было идти, и мы пошли себе, куда глаза глядят, и стали жить в лесу. Городов там нет, одни фермы. Но однажды папа возвратился к нам. Мы его сперва не узнали, ведь мы оба видели, как он в воздух взлетел. Мы тогда заблудились. Темнотища - ужас! Вы думаете, темнота всегда одного цвета, нет, куда там! Черный цвет - он разный. Можно пять, шесть видов его насчитать. Бывает шелковистый, а бывает вроде бы шерстистый. Бывает просто пустой. А еще бывает как пальцы. И все время разный. Чернота смещается, меняется. Назвать что-то черным - все равно как что-то назвать зеленым. Зеленый, говорят… а какой зеленый? Зеленый, как мои бутылки? Зеленый, как кузнечик? Зеленый, как огурец, как салат, или зеленый, как небо перед бурей? Так вот, с темнотой ночью точно так же обстоят дела. И то же самое с радугой.
Значит, заблудились мы, и ветер воет вовсю, и впереди маячит спина нашего папы. А мы дети, перепуганные дети. Мейкон все твердил мне, мол, мы боимся того, чего на самом деле не существует. А какая разница, существует то, чего мы боимся, или нет? Помню, как-то я стирала для мужа с женой, а было это в Виргинии. И вот однажды входит муж на кухню, весь дрожит и спрашивает, не сварила ли я кофе. Я говорю, что это вас так скрутило, уж больно вид у вас скверный, а он говорит, что и сам, мол, ничего не поймет, только ему почему-то кажется, что он вот-вот упадет со скалы. А под ногами у него линолеум, желтый, белый и красный, ровнехонький и гладкий, как утюг. Он сперва за дверь цеплялся, потом за стул, все старался не упасть. Я уж было чуть не брякнула, мол, нет никаких скал на кухне. И тут вдруг вспомнила, как мы шли по лесу тогда. Я как бы заново все это почувствовала. И спросила, может, его поддержать, чтобы не упал? А он посмотрел на меня с такой благодарностью. "Вот спасибо вам", - говорит. Я подошла к нему, обхватила руками, сцепила пальцы у него на груди и держала крепко-крепко. Сердце колотилось у него под жилеткой, как брыкается измученный зноем мул. Но успокоилось мало-помалу.
- Вы спасли ему жизнь, - сказал Гитара.
- Ничего подобного. Он не успел еще в себя прийти, как в кухню вошла его жена. Она меня спросила, что я делаю, а я ответила.
- Ответили… что? Что вы сказали ей?
- Сказала правду. Мол, я его держу, чтобы он не упал со скалы.
- Голову наотрез, ему тут самому захотелось спрыгнуть с этой скалы. Быть того не может, чтобы его жена вам поверила.
- Сначала нет. Но как только я разжала руки, он рухнул на пол. Очки вдребезги, лицо разбил. Он ничком упал, прямо в пол лицом. И вот что я скажу вам. Падал он медленно, долго. Даю слово. Три минуты, целых три минуты ушло на то, чтобы человек свалился на тот самый пол, что был у него под ногами. Не знаю уж, была ли там скала, но он целых три минуты с нее падал.
- Он умер? - спросил Гитара.
- Сразу же дух вон.
- Кто застрелил вашего отца? Вы ведь сказали, его кто-то застрелил? - Глаза мальчика горели любопытством.
- Да, он взлетел на пять футов вверх…
- Кто в него стрелял?
- Кто - я не знаю, и почему - не знаю. Знаю только то, что вам сказала: что, где, когда.
- Вы не сказали где, - не отставал Гитара.
- Нет, сказала. На заборе.
- А где был забор?
- На нашей ферме.
Гитара расхохотался, но его сверкающие глаза особого веселья не выражали.
- А где была ферма?
- В округе Монтур.
Вопросы по поводу "где?" исчерпались.
- Ну ладно, а когда?
- Когда он там сидел, на том заборе.
Гитара почувствовал то же, что чувствует сыщик, все усилия которого потерпели крах.
- В каком году это было?
- В том самом году, когда прямо на улицах стреляли ирландцев. Револьверы поработали неплохо в том году, и могильщики тоже, это уж точно. - Пилат положила на стол крышку от бочонка. Потом вынула из миски яйца и принялась счищать с них скорлупу. Губы ее шевелились: она передвигала языком во рту апельсиновое зернышко. И только очистив яйца и разломив их, так что мальчики смогли убедиться: оранжевая сердцевинка и в самом деле была как влажный бархат, - Пилат продолжала рассказ. - Как-то утром мы проснулись, когда солнце прошло примерно четверть своего пути по небу. До чего же солнце было яркое. А небо - голубое. Как ленты на маминой шляпке. Видите ту полоску в небе? - Она указала в окно. - Вон там, за ореховыми деревьями. Видите? Прямо над ними.
Они глянули в окно и увидели за домами и деревьями полоску уходящего вдаль неба.
- Такой же цвет, - сказала она, будто сделав очень важное открытие. - Точно такого же цвета были ленты на маминой шляпке. Я запомнила эти ленты на всю жизнь. А вот как ее звали, не знаю. Когда мама умерла, папа никому не позволял называть вслух ее имя. Так вот, выстрел, значит, глаза нам запорошило песком, и не успели мы их протереть и хорошенько оглядеться, как видим, он сидит на пне. Сидит себе прямо на солнышке. Мы давай кричать да звать его, а он как-то мимо глядит, словно смотрит он на нас и в то же время не смотрит. И в лице у него что-то этакое, прямо жуть берет. Словно под водой его лицо, так оно выглядит. А потом немного погодя встает наш папа и уходит в тень и дальше в лес идет. И мы стоим и на тот пень глядим. И дрожим, как листья на ветру.
Пилат неторопливо собирала в кучку яичную скорлупу, осторожно сгребая ее растопыренными пальцами. Мальчики напряженно замерли: они боялись сбить ее неосторожным словом и боялись все время молчать - а вдруг она перестанет рассказывать дальше.
- Как листья на ветру, - пробормотала она, - совсем как листья.
Внезапно она встрепенулась, и у нее вырвался крик, напоминавший уханье совы:
- У-у-у! Иду, сейчас иду.
Ни Молочник, ни Гитара не слышали, что к дому кто-то подошел, но Пилат уже вскочила и бросилась к двери. Не успела она до нее добежать, как кто-то распахнул ее ударом ноги, и Молочник увидел согнутую девичью спину. Девушка тащила, ухватившись за край, большую, на пять бушелей, корзину, наполненную ягодами, похожими на ежевику, а какая-то женщина подталкивала корзину с другой стороны, приговаривая: "Осторожно, детка, тут порожек".
- Все уже, - ответила ей девушка. - Толкай.
- Самое время, - сказала Пилат. - Вот-вот стемнеет.
- У Томми грузовик сломался, - тяжело дыша, пояснила девушка. Когда они наконец втащили в комнату корзину, девушка выпрямилась и повернулась к ним лицом. Но Молочнику совсем не обязательно было видеть ее лицо: он влюбился в нее, еще когда она стояла к нему спиной.
- Агарь, - Пилат обвела взглядом комнату, - это Молочник, твой брат. А это его друг. Как тебя звать-то, красавец?
- Гитара.
- Любишь, что-ли, на гитаре играть?
- Он ей вовсе не брат, мама. Они двоюродные, - сказала женщина, толкавшая корзину.
- Это все равно.
- Совсем не все равно. Верно, детка?
- Верно, - сказала Агарь. - Есть разница.
- Вот видишь. Разница есть.
- А какая же разница, Реба? Ты у нас все знаешь.
- Реба посмотрела в потолок:
- Брат называется братом, если у вас обоих одна и та же мать или если оба вы…
Тут Пилат ее перебила:
- Я спрашиваю, есть ли разница в том, как ты относишься к родным и к двоюродным? Разве ты не одинаково к ним относишься?
- Не в этом дело, мама.
- Замолчи, Реба. Я говорю с Агарью.
- Верно, мама. И к родным и к двоюродным нужно относиться одинаково.
- Ну, а тогда зачем понадобилось их неодинаково называть, если никакой разницы нет? - Реба подбоченилась и сделала большие глаза.
- Пододвиньте-ка сюда качалку, - сказала Пилат. - Если хотите помочь нам, мальчики, вам придется встать с места.
Женщины волоком подтащили на середину комнаты корзину, полную коротеньких колючих веточек ежевики.
- Что нужно делать? - спросил Гитара.
- Оборвать с этих проклятых веток ягодки и постараться их не раздавить. Реба, давай сюда второй чугунок.
Агарь, пышноволосая, с огромными глазами, оглядела комнату.
- Может, внести сюда кровать из спальни? Тогда мы все усядемся.
- Для меня и пол сгодится, - заметила Пилат и, присев на корточки, осторожно вытащила веточку из корзины. - Это все, что вы раздобыли?
- Нет, не все. - Реба катила по полу огромный чугун. - Там еще две корзины во дворе остались.
- Внесли бы вы их в комнату. А то мухи налетят. Агарь направилась к двери, махнув Молочнику рукой:
- Пойдем, братик. Ты мне поможешь.
Молочник вскочил со стула, опрокинув его, и кинулся вслед за Агарью. Ему казалось, он никогда еще не видел такой красавицы. Она намного, очень намного старше его. Она, наверное, ровесница Гитары, а может, ей уже и все семнадцать. Ему казалось, будто он парит. Буквально парит в воздухе - он никогда еще не был таким оживленным. Вдвоем с Агарью они втащили обе корзины по ступенькам крыльца, а затем в комнату. Девушка была такая же крепкая и сильная, как он.
- Осторожно, Гитара. Не торопись. Ты их все время давишь пальцами.
- Оставь его в покое, Реба. Пусть он сперва приноровится. Я тебя спрашивала, любишь ли ты па гитаре играть. Тебя поэтому прозвали Гитарой?
- Нет, играть я не умею. Я научиться хотел. Когда был еще маленьким-маленьким. Мне про это рассказали потом.
- А где ты ее увидел, гитару?
- В одном магазине был объявлен такой приз, еще когда я жил во Флориде. Мать пошла раз в город и меня с собой взяла. Я был совсем малышом. Там и устроили состязание, вы, верно, знаете, когда нужно угадать, сколько горошинок в большой стеклянной банке, и за это выиграешь гитару. Ох, разревелся я тогда, просто ужас, говорят. И потом все время ее требовал.
- Тебе бы нашу Ребу попросить. Получил бы свою гитару.
- Нет, ее нельзя было купить. Надо было угадать, сколько горошин в банке.
- Слышу, слышала уже. Реба и сказала бы тебе, сколько горошин. Реба всегда выигрывает. Ей еще ни разу не случалось проиграть.
- В самом деле? - Гитара заулыбался, хотя и недоверчиво. - Везет ей, значит?
- Еще как везет, - усмехнулась Реба. - Ко мне откуда только не приходят попросить, чтобы вытащила за кого-нибудь лотерейный билет или сказала, на какой помер поставить. Люди часто выигрывают по моим подсказкам, а я вообще всегда. Если захочу что-нибудь выиграть, выиграю непременно, и еще многое, чего и выиграть то не хочу.
Словом, дошло до того, что ей теперь совсем не продают лотерейных билетов. Только просят: потяни вместо меня.
- Это видел? - Реба сунула руку за вырез платья и вытащила привязанное к шнурку бриллиантовое колье. - Я его выиграла в прошлом году. Я была… как это говорится, мама?
- Пятисоттысячная.
- Пятьсот… нет, не так. Они мне как-то по-другому сказали.
- Полмиллионная - вот как они сказали.
- Правильно. Полмиллионный покупатель, который зашел в магазин Сирса и Робака. - Она захохотала, весело и гордо.
- Ей не хотели его отдавать, - вмешалась Агарь, - вид у нее неподходящий.
Гитара удивился:
- Я помню, как присуждали этот приз, но, хоть убейте, я ни звука не слышал, что его выиграла цветная женщина. - Он шатался по улицам целые дни напролет и был уверен, что ему известны все городские события.
- Никто этого не слышал. Они все ждали, и фотографы уж были наготове, когда в дверь следующий войдет, кому приз получать. Только фотографию мою так и не напечатали в газете. На ней я была, а сзади еще мама глядит, верно? - Как бы ожидая подтверждения, она взглянула на Пилат и продолжала: - Напечатали они фотографию человека, которому дали второй приз. Он выиграл облигацию военного займа. Он был белый.
- Второй приз? - переспросил Гитара. - Как это - второй? Тут одно из двух: или ты полмиллионный, или нет. Не может же выиграть следующий за полмиллионным.
- Может - если это Реба, - сказала Агарь. - Они только потому и придумали второй приз, что Реба оказалась первой. А кольцо ей дали только потому, что ее успели сфотографировать.
- Расскажи-ка им, как ты попала в магазин Сирса, Реба.
- Уборную искала. - Реба запрокинула голову, чтобы отсмеяться всласть. Ее руки были вымазаны соком ежевики, а утирая выступившие от смеха слезы, она оставила красные полосы на щеках. Реба была гораздо светлее, чем Пилат и Агарь, с бесхитростными ребячьими глазами. Собственно, все они выглядели простодушными, все три, но в лицах Пилат и Агари угадывалась какая-то значительность, сложность. И лишь уступчивая, ласковая Реба с прыщеватой светлой кожей выглядела так, словно ее простодушие, возможно, всего лишь пустота.
- В центре города есть только две уборные, куда пускают цветных: в ресторане "Мейфлауэр" и у Сирса. Сирс оказался поближе. Хорошо еще, мне не очень приспичило. Они меня продержали целых пятнадцать минут, записывали, как зовут да какой адрес, чтобы прислать это кольцо. А я совсем не хотела, чтобы они мне его присылали. Я все допытывалась: я на самом деле выиграла приз, по всем правилам? Я вам не верю, говорю.
- Право, стоило пожертвовать бриллиантовым кольцом, чтобы только от тебя избавиться. Ты там целую толпу собрала и, наверное, целый рой мух, - сказала Агарь.
- А что вы сделаете с этим кольцом? - спросил Молочник.
- Буду носить. Не часто мне удается выиграть такую штучку.
- Она все, что выиграет, все отдает, - сказала Агарь.
- Мужчинам… - добавила Пилат. - Ничего себе не оставляет…
- Только такой приз и хочется ей выиграть - мужчину…
- Прямо Санта-Клаус… Вечно всем подарки раздает.
- Если человеку везет по-дурацки, это даже и не везенье, а черт знает что…
- Санта-Клаус-то всего раз в год приходит… Странный получался разговор: и Агарь, и Пилат каждой новой репликой как бы дергали его нить в свою сторону, обращаясь главным образом к себе - не к Молочнику, и не к Гитаре, и даже не к Ребе, которая снова опустила кольцо в вырез платья и, тихо улыбаясь, проворно снимала с веточек темно-лиловые ягоды.
Молочник, который к этой поре достиг пяти футов семи дюймов роста, сейчас впервые в жизни ощутил, что он по-настоящему счастлив. С ним вместе друг - мальчик старше его, - умный, добрый и бесстрашный. Он сидит себе как дома в питейном заведении, пользующемся весьма печальной славой, окруженный женщинами, которым, судя по всему, доставляет удовольствие его общество и которые громко смеются. При этом он влюблен. Не удивительно, что отец их боялся.
- Когда будет готово это вино? - спросил он.
- Эта порция? Через несколько недель, - ответила Пилат.
- А нам попробовать дадите? - улыбнулся Гитара.
- Отчего же? Хоть сейчас. В погребе полно вина.
- Того вина я не хочу. Я этого хочу попробовать, которое я сделал сам.
- Ты считаешь, ты его сделал? - расхохоталась Пилат. - Считаешь, это уже все? Оборвать несколько ягодок с ветки?
- О-ой, - Гитара почесал в затылке, - я совсем забыл. Их еще нужно будет топтать босыми ногами.
- Ногами? - возмутилась Пилат. - Кто это делает вино ногами?
- Наверное, вкусно получается, мама, - сказала Агарь.
- А я думаю, гадость жуткая, - сказала Реба.
- А у вас хорошее вино, Пилат? - спросил Гитара.
- Чего не знаю, того не знаю.
- Это как же?
- Никогда его не пробовала. Молочник засмеялся.
- Продаете вино, а сами его даже не пробовали?
- Люди покупают вино не для того, чтобы его пробовать. Покупают, чтобы напиться.
- По крайней мере раньше покупали, - кивнула Реба. - Сейчас уж никто не берет.
- Кому она нужна, наша самогонка. Кризис-то кончился, - сказала Агарь. - Теперь у всех есть работа. Денег хватает, можно купить "Четыре розы".
- Многие и сейчас покупают, - возразила ей Пилат.
- А сахар где вы достаете? - поинтересовался Гитара.
- На черном рынке, - ответила Реба.