Девочка моя! Прости, ради Бога, прости! Раньше, много раньше должна была обо всем рассказать, ведь с сорок первого, с того проклятого дня и часа, когда выгнали, выслали нас за то, что в паспорте отца и деда стояло "немец", я не переставала думать: почему люди глотки друг другу перегрызают за одно-единственное слово: немец, еврей, армянин. Когда это началось и когда кончится? Не забуду больших, с поволокой, изучающе настороженных глаз начальника отдела кадров министерства, когда после регистрации с Андреем уже здесь, в Москве, пришла хлопотать о переводе.
- Рейсгоф - русская? - он не сказал больше ничего, но глаза… Как страшно, как безысходно, когда такая сволочь на высоком посту.
Да, Рейсгоф - нерусская фамилия. Но куда деваться тем, кто годами жизни заплатил за то, что не Иванов, Сидоров, Козлов? С чем сравнить муки бессонных ночей, когда тебе восемнадцать и не спишь ты не от болячек или любовного томления, а от одной-единственной мысли - за что?
"За что?" - точило и жгло мозг. Я скулила, как щенок, брошенный под забором, проклиная день и час, когда родилась, а начиная с пятнадцати лет не переставала думать о том, как сложилась бы моя жизнь и жизни миллионов таких же, если бы Сталин не пришел к власти. Как, как целую нацию можно заподозрить в предательстве? Ведь предатели были среди всех наций. В пятьдесят восьмом, случайно попав в Борисов и свалившись с почечной коликой, я три дня пролежала в маленькой чистой больничке. Простые белорусские женщины рассказывали, как погибали их родные, выданные своими же.
Я знала: среди немцев, живших в России со времен Екатерины, были такие, кто ждал Гитлера. Но Гитлеру радовались и некоторые русские. Если целую нацию можно заподозрить в предательстве, считая, что есть нации убийц и нации чистые, благородные, то чем же мы отличаемся от тех, кто кричал: "Немцы - превыше всего"?..
"Нет и нет!" - говорил здравый смысл. Не может быть хороших и плохих наций. Как в каждом человеке перемешаны простодушие и хитрость, гостеприимство и скупость, добро и зло, так в каждой нации есть мерзавцы и высоконравственные, ублюдки и гении, красавцы и уроды. Все зависит от мировоззрения человека, условий, в которых живет, воспитания, которое получил.
Я не политик и не философ, но всеми доступными человеку средствами разъясняла бы и разъясняла людям, что нация - не сгусток каких-то положительных или отрицательных качеств. Подонки, прощелыги, карьеристы, приспособленцы, пьяницы, хамы есть во всех нациях. Человек плох не потому, что принадлежит к какой-то нации, а потому, что обстоятельства, воспитание сделали его таким.
Всеми доступными человеку средствами объясняла бы и объясняла людям, что, говоря о человеке, принимая его на работу или учебу, нельзя спрашивать, кто он, подразумевая национальность. А если причины бед искать в хороших и плохих нациях - не жди справедливости. Скажи, кому нужно, чтобы в шестнадцать лет мальчик, фамилия которого Воронов, а зовут Фарид, в честь деда, погибшего на войне, решал головоломную задачу: что написать в паспорте, какую поставить национальность. А ведь таких миллионы.
Да, националистические волны и достаточно высокие, поднимаются то там, то здесь. Это так. Это правда. Но правда и то, что в стране это - всходы той пахоты, тех семян, что брошены Сталиным. И путь один, только один, если не хотим погибнуть в междоусобице: изничтожить, искоренить проклятый "пятый пункт".
Нет, нет! Я не за уничтожение наций и народов, не за нивелировку языка, культуры, обычаев. Все это, наоборот, должно шириться, расцветать, уважаться. Я только за то, чтобы люди никогда, нигде не могли сказать друг другу: "паршивый армянин", "фашист-немец", "хитрый еврей". Я только за то, чтобы мы наконец поняли: корни наши так глубоко, так крепко переплетены, что если рвать их и разбегаться, много будет крови.
Девочка моя! Прости, что говорю это только сейчас. Раньше, много раньше должна была рассказать. Только знание истины может что-то изменить. Только правда, как бы горька ни была, делает сильными. Только борясь с ложью, обретаем мужество.
1990 г.
Выжили…
Здравствуйте, Мария Станиславовна!
Пишет Вам Айна Тагирова. Мы вместе лежали в хирургии военного госпиталя в девяносто втором году. Я была после операции на желчном пузыре, Вас привезли с сильным приступом панкреатита. Помните? Я этого никогда не забываю и мысленно разговариваю и разговариваю с Вами. Почему именно с Вами? Да потому что в Вас встретила человека, который мыслит так же, как я, который много перестрадал, как я.
Не давала о себе знать шестнадцать лет. Но Вы ведь знаете, что у нас творилось. Писать было, во-первых, бесполезно: письма бы не дошли. Во-вторых, небезопасно. И это письмо пишу только потому, что появилась возможность переслать с надежным человеком: хорошо знакомая женщина по своим делам едет в Москву и обещала разыскать Вас, вручить послание лично, если Вы не переменили адреса и если живы…
Дорогая Мария Станиславовна! Хочу рассказать обо всем подробно-подробно - так, как если бы сидели друг перед другом, и я поведывала бы Вам обо всем как собственной матери.
В госпиталь тогда, в девяносто втором, попала по знакомству: устроил двоюродный брат Махмуд, служивший подполковником в одной из подмосковных частей внутренних войск. Помните его красавицу-жену Лауру, что навещала меня вместе с ним? Она ведь не чеченка, а грузинка, грузинская княжна. Уже давно, с девяносто четвертого, они живут в Лондоне: Махмуд имеет свой бизнес.
Помню, как Вы называли меня тоже красавицей и говорили, что я похожа на Вашу маму в молодости, а обе мы много общего имеем с ликом Христа. Ваша мама, как знаю, еврейка, я - чеченка, но корни наши от одного древа…
Господи! Как же много всего произошло с тех пор! Сколько бед, горя, страданий, страха, слез, крови…
Не знаю, с чего начать, а потому, как говорят, начну "от печки".
Теперь стала уже старой: пятьдесят два года. От былой красоты ничего не осталось. Седая. Родилась в пятьдесят шестом - вскоре после возвращения родителей из ссылки, из Казахстана.
Новые Атаги, где родилась, - село красивое. Красива и речка Аргун, что разделяет Новые и Старые Атаги. Река полноводна, широка и быстра. Берега зеленые. Слава Аллаху, не разбомбили Атаги ни в первую, ни во вторую войну, а дома в селе - кирпичные, крепкие, большие. Саманных, какие строили раньше, почти не осталось. Мечеть - старинная, самая нарядная во всей Чечне.
За счет чего жили богато? Трудились. Совхоз был. Работали. А еще каждый имел по три-четыре коровы. Кур, овец - несчетно. Когда в девяносто четвертом началась война, во главе администрации встал местный житель Резван Умаров. Все делал, чтобы не дать людей в обиду, а потому его очень уважали. Ни в какие боевики он, конечно, не ушел, все время был в селе, но его в девяносто восьмом убили. Кто, за что - поди разберись…
Родители мои вернулись на родину в пятьдесят шестом. Незадолго перед возвращением поженились. Маме было двадцать четыре, отец - на двадцать лет старше. Он был женат еще до мамы. Жена его умерла давно, до Отечественной войны. Единственного сына взяли родные жены.
Папа был грамотным и по-русски, и по-арабски. Много что знал, а потому до переселения в Казахстан работал в администрации села, хотя в партию не вступал. В Казахстане трудился в колхозе. Мама была очень красивой. Вот он и выпросил ее у родни: родителей она рано потеряла. Гаджимурад, так звали отца, был сильным, разумным и тоже красивым мужчиной. Потому мама, Зейнар, пошла за него с охотой, хоть и был он много старше.
Кроме меня, в пятьдесят восьмом они родили брата Рустама. Очень хорошего мальчика, но глухонемого. Рустаму было четыре месяца, когда у него заболели ушки.
Фельдшер перекормила его стрептоцидом. Он оглох и почти не говорил, хотя был разумен. Учиться, бедненький, не мог. Остался дома. Помогал родителям по хозяйству. А теперь Рустама уже давно нет. О конце его еще расскажу.
Была я способной, училась хорошо, и родители старались не загружать хозяйскими заботами. Четыре класса окончила по-чеченски в селе, в пятый отослали к родне в Грозный, в русскую школу.
Влюбилась в русский язык, в русскую литературу сразу, книжки русские читала запоем. Потому к десятому классу, к семьдесят третьему году, была одна мечта - ехать в Ленинград и учиться русской филологии, чтобы потом преподавать ее чеченским детям.
Школу окончила с одной четверкой - по алгебре. Получила серебряную медаль и от отдела народного образования - направление на учебу в пединститут имени Герцена: как "национальный кадр".
Как же была счастлива!.. Общежитие тоже оказалось просторным, чистым. Девочки сразу приняли: говорила и писала по-русски хорошо. Год летел за годом. Летом на каникулах не могла дождаться, когда снова окажусь в Ленинграде. Занималась истово. Закончила с "красным" дипломом и была направлена в целевую аспирантуру опять же как "национальный кадр". Тема диссертации - "Кавказ в произведениях Пушкина и Лермонтова".
На последнем курсе института произошло знакомство с Колей-Коленькой Сохниным. Всегда любила музыку, слушала по приемнику, а тут появилась возможность ходить в филармонию. Деньги родители присылали, стипендию получала. Познакомились с Колей в филармонии. Он был скрипачом, учился в Консерватории и был похож на ангела, что видела на полотнах великих мастеров. В кого такой уродился - не знаю. Родители его, когда с ними познакомилась, оказались обыкновенными людьми. Очень строгими, верующими, по-моему, староверами.
Не очень-то они обрадовались нашему знакомству. Их смущало главное: я - иноверка. Потому старалась не часто бывать в гостях - понимала: у наших отношений с Колей нет будущего.
Правду говорят писатели: любовь настоящая, красивая всеохватывающая часто приходит внезапно. Как озарение. Именно так со мной и произошло. Я полюбила руководителя своей кандидатской диссертации. Он был старше меня на двадцать девять лет. Однорукий - с войны, худой, высокий, в очках. Но нужно было видеть его лицо… Никогда - ни до, ни после - не видела более одухотворенного лица. Вы, наверно, посмеетесь, да и я теперь, когда прошло столько лет, понимаю: не был он уж таким красавцем. Но для меня никого более милого - из мужчин - больше никогда не было. Он был профессором и звали его Василием Сергеевичем Павловым.
Через месяц после нашего знакомства предложил прогуляться вдоль Невы. И теперь, через много лет, до самой малости помню тот вечер. Прогулки продолжались и когда наступила зима. Мерзли здорово и, как герои из "Старшей сестры", заходили погреться в подъезды. Но не было ничего, кроме разговоров, взглядов, улыбок. Да ничего и не могло быть, хотя чувствовала: он меня тоже полюбил. Уж не знаю, за что: за косы, что были в руку толщиной, за стройность - была высокой и худенькой, за мысли, что высказывала. Но… полюбил. Я это чувствовала.
Однако был Василий Сергеевич не свободен: взрослый сын и жена помогали ему, однорукому, жить в этом сложном мире. И я быстро поняла: не могу, не имею права нарушать покой семьи. Ничего, кроме деловых отношений, быть не может. Но даже такая любовь - запрещенная - помогла написать хорошую диссертацию и успешно защититься. Попутно, на курсах, освоить английский язык так, что потом, в Грозном, стала его преподавать наряду с русским и русской литературой.
Успешно защитившись в восемьдесят втором, благополучно отбыла в свой Грозный, где ждало место преподавателя на кафедре в пединституте. Родные и знакомые "хором" искали жениха: продвинутая невеста, кандидат наук. Но никто, конечно, не был нужен: любила и помнила только Василия Сергеевича. От знакомых в Ленинграде все про него узнавала, а в конце восемьдесят третьего пришла страшная весть: внезапно на работе умер от инфаркта. Слез ночных пролила немало…
Надо было, и правда, что-то думать об устройстве личной жизни. И однажды решила: выйду замуж за Селима - соседского парня, кончившего сельхозтехникум. Он был старше меня на два года и любил с детства. Внешне Селим был статен и пригож, умен и разворотлив, но… Не смогла, не смогла полюбить… Начались неприятности и даже скандалы. К этому моменту уже родила сына, сыночка своего Магомеда, который в три года сам себя назвал Мишей и для меня так и остался - Мишей.
В конце восемьдесят пятого сказала Селиму: не нужно дальше портить друг другу жизнь. Нужно спокойно разойтись. С сыном может встречаться, когда захочет. Вот так, Мария Станиславовна, окончилась моя семейная и женская судьба. Никаких мужчин больше не имела: у нас - в моем положении доцента университета - это абсолютно невозможно. Не спрячешься. Все тут же узнают, осудят и выгонят с работы. Потому, помните, наверно, в девяносто втором, когда лежали вдвоем в одной палате, говорила: найдите в Москве жениха. Шутила, конечно, хотя… Если бы тогда кто-нибудь подходящий взял с ребенком, пошла бы. Селим вскоре после развода женился, быстренько родил троих детей и жил припеваючи. О сыне Магомеде-Мише ни разу не вспомнил.
Сейчас живем вдвоем с сыночком. Он не женат. Ну да ладно. Я перескочила, а нужно все по порядку.
Что спасало, когда осталась одна? Во-первых, ребенок, во-вторых, отец, мама, брат, а главное - работа. Ее любила и отдавала всю душу. Совершенствовалась в английском, один раз даже в Питер ездила на сборы преподавателей английского языка, завидовала тем, кто уже побывал в Англии и усовершенствовал произношение. В общем, жизнь потихоньку текла, сынок радовал, а тучи над людьми, над родиной сгущались, и виноваты были в этом - так считаю! - мы, чеченцы. Хотя Москве тоже не лишне было бы подумать…
Спросите, что происходило? Отвечу: вытеснение русских. Об этом говорила Вам в девяносто втором. Шло развитие ксенофобии, а попросту - национализма.
Ксенофобия - закон психозоологический, и первобытный человек унаследовал его, то есть страх перед чужими, от животных. Прошли тысячелетия, а древний ксенофобический инстинкт не исчез. Наоборот, набирает и набирает силы. В истоках ксенофобии, или национализма, просматривается архаическая психологическая структура, резкое различие между "чужими" и "своими", между "они" и "мы". Национализм начинается там и тогда, где и когда сознание своей особенности превращается во враждебную психологическую установку, которая усиливает ненависть к чужому, нетерпимость. Собственный же народ без особого на то основания наделяется всеми возможными достоинствами.
Между национальными и националистическими проявлениями очень тонкая подвижная грань. Ее трудно уловить. И не случайно, так называемые, "патриоты" начинают заморачивать головы людей всевозможными националистическими лозунгами. Именно это и произошло на моей родине. Не стыжусь говорить об этом прямо. Но говорю лишь Вам, а не в своем университете, конечно. Хотя так, как я, думают многие. Молчат. Боятся…
Короче, русские, особенно интеллигенция, стали быстро, как говорится, сматываться. А нашим, то есть чеченцам, и не к чему было подумать: что же будет дальше. Амбиции новоявленных "ученых", начальников и прочих росли и уже переливали через край. И край этот наступил… Если бы Москва все это вовремя отследила, нашла бы верные ходы, компромиссы. Если бы…
Мне не нужно Вам объяснять и рассказывать, что началось при Дудаеве. Думающие люди это знают. Но… Почему нужно было "усмирять" нас одним полком.
Почему нужно было превращать Грозный в Сталинград?
Господи! Мария Станиславовна, если бы Вы видели город после бомбежек, если бы Вы знали, сколько было убито ни в чем не повинных людей!.. Море, море крови… И этого чеченцы, конечно, никогда не забудут.
Мы с Мишей остались живы только благодаря Новым Атагам, хотя в нашу пятиэтажку в Грозном бомба не попала. Всякая работа, занятия - все прекратилось. Взяли из квартиры, что могли унести на себе. Все остальное, когда вернулись, было разграблено.
Дорогая Мария Станиславовна! Думаю, в природе человека есть три причины возникновения войн: соперничество, недоверие и жажда власти. Все они имели место, когда начались события девяносто четвертого года. Не должна была, не должна была Москва шаблонно подходить к Чечне. Ведь знали же, знали, как были обижены чеченцы еще в сорок четвертом, оскорблены депортацией, тем, что миллионы единоверцев погибли в Сибири.
Забыли, что чеченцы как нация - не мирные люди, воинственные. Это известно с тех далеких времен, когда русские явились "цивилизовать" Кавказ, а попросту - покорять. Плохо у них выходило: много русских голов тогда полегло. Забыли, что народ, защищающий свою землю, непобедим. Все забыли.
Иногда говорят: у чеченцев ненависть к русским на генетическом уровне. Неверно это. Любая нация, любой человек, кроме материальной выгоды, хочет и уважения. А политика Москвы в Чечне была построена на принципе "разделяй и властвуй". Всегда двойные стандарты.
Конечно, многие понимали и понимают, что экономически без России республика не проживет, но обида за пепелища, за поруганные честь и достоинство тоже сильны. Это надо знать.
А война, полномасштабная, началась еще и из-за зависти. Чеченцы до войны жили лучше, чем люди в целом в России. Потому что трудились, не пьянствовали. Земля - благодатная. Воткни палку - растет дерево. Те же, кто был в России наверху, решили: ага, сволочи, и так хорошо устроились. Хотите лучше. Не будет!.. Оттого с таким остервенением бомбили. Зависть - великий двигатель истории…
Мы с Магомедом-Мишей ушли из квартиры еще во время первых бомбежек. А ведь были те, которым некуда было уйти, и они оставались в городе. В Москве бродячие собаки жили лучше, чем эти люди. Город был абсолютно непригоден для житья. После первой войны было много разбомбленных домов, а после второй Грозный превратился просто в груды бетона, камней и кирпича. Не было ни воды, ни света, ни тепла. Газ - на улице в факеле. Факелы горели все время. В больших магистральных трубах делали отводы поменьше и присоединяли их к газовым плитам - у кого они оставались. Так кипятили воду, готовили еду. Воду брали в реке - возили на самодельных тележках: опять же, если они были. Помыться, постирать - огромная проблема. В туалет ходили где и как попало. Грязь и антисанитария кошмарные. Обогревались буржуйками. Дров не было. Ломали все, что было деревянного. А ехать в лес невозможно - убьют или на мине подорвешься.
Мины-ловушки ставили везде. Все валили на чеченцев. А народ говорил: кто ставиттут еще подумать надо… Зачем чеченцам взрывать на базаре мирных чеченских теток? Какой смысл? Да, у нас есть тейповая вражда, но чтобы просто так взрывать своих же - это уж не по нашим правилам, это уж извините…
Нас с Мишей спасли только Атаги. Мы бросили в своей однокомнатной все, кроме документов, фотографий и моих немногих золотых украшений. Вы знаете, чеченцы любят золото. У меня и у мамы были золотые украшения, которые тут же закопали в саду: сложили в две жестяные коробки, вставив одну в другую.
Уже сказала, что в Атагах был кирпичный добротный дом. Отец своими руками все обустраивал. Были три коровы, три овцы и куры. Сад и огород большие. Когда не стали продавать хлеб, мама у кого-то меняла наши сыр и масло на муку. Так что не голодали до…