Роман известного русского прозаика Валерия Рогова "Претендент на царство" изображает Россию на рубеже веков - в так называемый переходный период , поименованный также либеральной революцией . Отказавшись напрочь от так называемого развитого социализма , Россия под неотступным давлением Запада ввергла себя в рыночную экономику, а проще говоря, в анархический капитализм, - и, как убеждён автор, ужаснулась содеянному.
Валерий Рогов лауреат многих литературных премий, в последнее десятилетие самых заметных в патриотических кругах - Бунинской, Булгаковской, Пушкинской.
Содержание:
Глава первая - Пистолет и икона 1
Глава вторая - Сиятельный несчастливец 4
Глава третья - Плавание по России, - или Притча о второй женитьбе 6
Глава четвёртая - Был май, и яблони цвели… 8
Глава пятая - На Троицком взгорье 10
Глава шестая - Нежелательный свидетель 13
Глава седьмая - Паломничество в старую Рязань 16
Глава восьмая - Утиная охота 17
Глава девятая - Выкрутасы графа 19
Глава десятая - В одиноком луговом просторе… 22
Глава одиннадцатая - Неожиданные откровения 24
Глава двенадцатая - Надругательство 27
Глава тринадцатая - Претендент на царство 29
Глава четырнадцатая - Расправа 32
Глава пятнадцатая - Свет и во тьме светит 35
Примечания 37
Валерий Рогов
Претендент на царство
роман-предупреждение
"Я могу многое ненавидеть в России и в русском народе, но и многое любить, чтить её святость. Но чтобы иностранцы там господствовали, нет, этого не потерпел бы!
Только один Господь ведает меру неизречённой красоты русской души.
Россия в каждом из нас! Любить её - это нравственно".
Иван Бунин. Из дневников, 1940-е годы.
Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как ……… пустыня,
И как алтарь без божества.А. С. Пушкин Из черновой тетради, 1830 г.
Глава первая
Пистолет и икона
В самом истоке десятилетия, последнего в двадцатом веке, в провинциально заторможенном Городце Мещерском нежданно, ни с того, ни с сего пооткрывались лавки древностей. Вероятно, сим неосознанным, но интуитивным действом местные богатеи, долго таившиеся в подполье, приветствовали столичную либерально-демократическую власть, провозгласившую возврат к капитализму.
Как бы там ни было, но гонких до моды провинциальных обывателей соблазняли приобретать старинные иконы, усадебный фарфор, книги в сафьяновых переплетах, но прежде всего подвигали к продаже когда-то утаенных раритетов. Чего только в тот короткий период - в 92-м, 93-м и отчасти 94-м годах - не удавалось обнаружить в этих наскоро оборудованных антикварных лабазах особенно в летний сезон, когда съезжалась столичная публика. Однако ещё больше диковинок таилось в тесных домашних закромах новоявленных "антикваров", куда допускались лишь проверенные, надёжные покупатели. Но и в "салонах" порой выставлялись уникальные вещи, для того, чтобы показать солидность предприятия, а главное, чтобы выискать денежных покупателей, однако не очень сведущих в антикварных тонкостях.
Грешен, наезжая в Городец Мещерский, я сам частенько заглядывал в эти любопытные заведения и обязательно в лавку к бывшему комбату, майору Базлкову, к которому испытывал симпатию, впрочем, как и он ко мне.
Однажды в конце января тысяча девятьсот девяносто четвёртого года, вырвавшись из притаившийся, насупленной Москвы, раздавленной кровавым расстрелом Дома Советов, в свой деревенский дом в Тульме, чтобы отдышаться и опомниться, я, естественно, навестил Городец Мещерский и, конечно, побывал в базлыковской лавке древностей. Покупать ничего не собирался, хотелось просто взглянуть на "товар" в глухое межсезонье, когда Городец Мещерский как бы уменьшается, кажется забытым и заброшенным. Но всё-таки таил надежду, что именно в такое унылое, полусонное время мне и удастся приобрести за "недорого" неожиданную букинистическую книгу.
Книг в салоне не оказалось: кто же после грабительской денежной реформы, устроенной либерал-радикалами, да, кто же из объегоренных и сразу обнищавших провинциалов станет тратиться на ветхие фолианты? Но два лота, если пользоваться антикварной терминологией, из хаотического многообразия стрингов - декоративно-прикладного, фарфорового, живописного, иконного и даже мебельного - особенно поражали: икона Христа с Чашей в потемнелом серебряном окладе и блестящий, совершенно новый кремневый пистолет начала XIX века.
Пистолет лежал в футляре, обтянутом тёмно-синим бархатом, с красным шёлком изнутри. На серебряном ромбе было выгравировано: "John Ramsay Vosgreen, esq.". To есть: Джон Рамсй Возгрин, эсквайр. Рядом с пистолетом хозяин, Базлыков Николай Рустемович, поставил бюст Пушкина бисквитного фарфора, прислонив к нему картонку с нарочитой, неуместной фразой, выведенной чёрным фломастером: " Из такого же пистолета стрелял Дантес в А. С. Пушкина" .
- И что, пистолет и поныне стреляет? - с мрачной иронией поинтересовался я.
- Ещё как! - воскликнул Базлыков весело, дружелюбно улыбаясь. - Если желаете, то можно попробовать. Только, чтобы пострелять, придется выехать за город.
- Нет, не желаю, - угрюмо отвечал я. - Цена, наверное, не малая?
- Ещё бы! Но пистолет того стоит. Во-первых, именной. Принадлежал какому-то англичанину. А во-вторых, абсолютно новый. Представляете, я лично первым из него стрелял!
- Где же он так сохранился?
Базлыков несколько замялся:
- В общем, ко мне он попал из бывшей голицынской усадьбы. Знаете? Село Гольцы, в сторону Старой Рязани. Не бывали там?
- Нет, не приходилось.
- Весь парадокс в том, что он действительно новый. Загадочно, миновало столько лет, почти двести, а никто из него ни разу не выстрелил, хотя имелись и пули, и порох, и пыжи. Конечно, пришлось изготовить и сотню новых. Вообще-то, он быстро уйдёт. Сейчас приходится всё распродавать, а салон закрыть, - добавил он уныло.
- Отчего же?
- Э-э, не спрашивайте…
В этот момент двери шумно распахнулись и в лавку древностей ввалились трое из тех, кого быстро окрестили "новыми русскими", а иных - "крутыми". Впереди подвигался животастый тип - огромный, крутоплечий, с хамоватой ухмылкой на толстом багровом лице. По такой ухмылочке сразу и не поймёшь: не то человек в весёлом расположении духа, не то настроен агрессивно. Одет он был в чёрное кожаное пальто до пят, а голову украшал купеческий картуз "а ля Жириновский", из-под которого надменно щурились студенисто-серые, холодноватые глаза. Несомненно, он представлял из себя важную персону - туза! - потому что за ним торчали два телохранителя: один длинный, до двух метров, а другой - крепыш среднего роста, сажень в плечах, большеголовый и безшеий, как кабан, подобно тому с тупым, злым поглядом. Впрочем, длинный отвращал больше: маленькая костистая головка, поднятая чересчур высоко, с узким острым подбородком, так далеко выдвинутым вперёд, что верхняя губа едва прикрывала нижнюю челюсть; тёмными впадинами под низким лобиком, откуда беспокойно и ядовито, подобно змеиному жалу, шныряли глазки; в общем, уродливая физия, на которую и смотреть не хотелось, однако она притягивала, и именно своей патологией, - в ней угадывались признаки насильника и убийцы.
С появлением этих троих Базлыков как-то сразу увял, ссутулился; его по-спортивному подтянутая фигура будто сжалась; на красивое, по-мужски мужественное лицо легла унылая, почти смертельная серость.
Туз рванул в карьер:
- Ну где тут у тебя пистоль Дантеса? Ага, вижу! Значит, гришь, стреляет? Заряжай! - приказывал безапелляционно.
- Семён Иванович, - развёл руками Базлыков, - здесь нельзя.
Но тот не внял.
- Я, слышь, хоть и не из уголовного розыска, но отвечай: откуда взял? И попробуй соврать мне! - погрозил коротким пальцем.
- Семён Иванович, да разве я спрашиваю: кто, да что, да откуда? Мне приносят - я покупаю. Привожу в порядок - продаю.
- Слушай, Базлык, штырь ты еловый, мозги мне не пудри! Понял? Не люблю! Сам знаешь, за оружие - статья. Где разрешение? А ну, бляха-муха, показывай!
- Но Семён Иванович, - несвойственно ему заискивал Базлыков, обычно независимый и достойный, со многими клиентами держащийся даже свысока, - это же антиквариат. Я, ей-богу, не подумал, что необходимо разрешение.
- Ладно, давай заряжай! - прикрикнул настырный Семён Иванович. - Счас стрельнём! Как тот француз. Дантес, гришь? В этого самого, в нашего Пушкина! - И грохочущее захохотал, обернувшись к своим охранникам. Те механически растянули резиновые улыбки, однако и междометия не вымолвили.
Антиквар взволновался:
- Семён Иванович, умоляю, тут же нельзя!
А тот рассердился:
- Заряжай, грю, едрёна в корень! И помалкивай, а то хуже будет. Понял?
- Ах, Семён Иванович, Семён Иванович, - покорно вздыхал Базлыков, но властный пришелец довольно посмеивался, переглядываясь со своими бультерьерами.
Меня же в лавке будто не было. Но я догадывался, что представление устраивается именно для меня, потому что ловил скользящие, презрительные взгляды, чувствовал, каким ничтожеством он хотел меня выставить. Но я не уходил из солидарности с Базлыковым, хотя и для меня всё могло плачевно кончиться. Только этого мне не хватало после расстрельной Москвы…
- Значит так, за Дантеса я буду. За убивцу, хе-хе… По твоему предписанию, Базлык, стрельну. В самого Пушкина. Ну и придумал, подлец, а? Пистоль Дантеса, хе-хе… - потешался, нетрезво покачиваясь, громадно круглый, как стоведерная бочка, Семён Иванович.
Дрожащими руками Базлыков засыпал в дуло порох, вставил пыж, загнал пулю и с трагически-покорным видом протянул пистолет "дуэлянту", успев, правда, униженно попросить:
- Отложите, пожалуйста, мой переезд на недельку, а?
- Погодь, потом потолкуем. Вот стрельну, понял? Ну, на скольких шагах сходились? На десяти? - обращался он к антиквару, но вдруг подозрительно-тупо уставился на меня.
- Неужели вы это сделаете? - произнёс я, смотря на него осуждающе.
- А этот откуда взялся? Кто таков? Что, тоже на пистоль глаз положил? - с надрывом, как урка, выкрикнул он, подвигаясь ко мне вплотную. - Ты, чё, учить меня вздумал? А ну становись вместо гения!
Он сердился по-настоящему, более того, тыкал пистолет мне в грудь.
- Семён Иваныч, Семён Иваныч! - вскричал Базлыков в испуге. Он выскочил из-за прилавка, закрывая меня собой. - Опустите, пожалуйста, пистолет, так нельзя!
- Нет! - рявкнул распоясавшийся дуролом. - С-счас продырявлю вшивого интилихента. Пусть извиняется!
- За что? - мрачно поинтересовался я.
- За оскорбление! - объявил тот.
- Не возражайте, - шептал мой защитник. - Он невменяем. Умоляю вас! Ему всё сойдёт с рук. Не связывайтесь!
Я грустно подумал, стоило ли срываться из столицы от взбесившихся верхов, чтобы тут, в полусонном Городце Мещерском, нарваться на вздорного хама. О, Господи, воистину нет нигде покоя в пошатнувшемся Отечестве…
Базлыков громко произнёс:
- Семён Иваныч, отсчитывайте десять шагов. Десять! Десять! - повторял он, увлекая меня в дальний угол салона.
Доморощенный дуэлянт не стал настаивать на моих извинениях, а принялся отмерять шаги, но запутался в полах пальто, зашатался, поводя пистолетом то на нас, то на своих охранников, которые резво отскочили в противоположный угол, - возникли неприятные, даже страшные мгновения.
Видимо, сам стрелок осознал опасность, дошло до него, что потеха может кончиться плохо, а потому вывернулся, отшатнулся назад и, падая на спину - медленно, как грузный мешок, вскинул пистолет к потолку и, когда грохнулся, прогремел жутко оглушительный выстрел. Снежно посыпалась белая пыль с серым крошевом штукатурки.
Сдрейфивший самодур лежал на спине опрокинутым носорогом, беспомощно поводил испуганными глазами; в стороне сверкал пистолет, из дула которого струился дымок; картуз Жириновского откатился к дверям, обнажив розовую лысину с рыжим пушком, обильно припудренную потолочной пудрой. Впрочем, и его багровая личина, и черная кожанка так же снежно белели. Он неуклюже перевалился набок, встал на четвереньки, и только тогда растерявшиеся охранники подхватили его под руки и подняли. Он стоял смирно, как нашкодивший школьник, сумеречно насупленный, протрезвевший, а вокруг него суетились два заботливых холуя, неумело отряхивая носовыми платками потолочную порошу.
Базлыков поднял пистолет и, вернувшись за прилавок, тщательно протёр замшевой тряпицей, положил в футляр, остававшийся на стеклянной витрине.
Хамовитого пришельца будто подменили: теперь это был грозный босс, внутренне, видимо, ещё более разъяренный, чем до выстрела.
- Сколько? - бросил он Базлыкову.
- Пятьсот баксов, Семён Иванович. Поверьте, истинная цена.
- Сто хватит, - грубо определил тот.
- Да что вы, Се…
- Молчи, Базлык, штырь ты хреновый… Хуже будет!
- Ну, хотя бы триста.
- Я сказал: сто, - жёстко утвердил тот.
Он достал из толстого бумажника зелёную купюру и небрежно скинул на стекло витрины как игральную карту. Потом поднял налитые кровью глаза на меня: смотрел мрачно и враждебно, но ничего не произнёс, только злобно приказал антиквару:
- Пушкина тоже заверни. Я с ним в другом месте постреляюсь.
II
Владелец лавки древностей бывший майор, комбат Базлыков выглядел крайне подавленным. Он молча запер входную дверь, перевернул дощечку в оконной витрине: "открыто" теперь смотрело вовнутрь и предназначено было лишь для меня. Я понимал, что больше всего ему не хотелось бы остаться одному.
Однажды в минуты откровенности Базлыков признался, что после Афганистана служил в Казахстане, и именно там его подло выкинули из армии. А должен был вот-вот получить очередное звание, подполковника, и возглавить полк, но в его мотострелковом батальоне, лучшем в дивизии, случилось ЧП: дезертировали двенадцать казахов. Причем открыто, в духе времени - их родной Казахстан превратился в независимое государство, - и те поспешили домой! В суетливой неразберихе конца тысяча девятьсот девяносто первого года с Базлыковым поступили стремительно и жестоко - выгнали, не дав немного дослужить до полной пенсии. Тогда же дивизию передислоцировали из Казахстана в Россию, а казармы и военный городок перешли к назарбаевцам. Ему не оставалось ничего другого, как вернуться с семьей в Городец Мещерский, к матери…
Базлыков предложил выпить. Достал початую бутылку водки, вскрытую банку шпрот, кусок чёрного чёрствого хлеба. Я смирился с тем, что придётся послушать "за жисть", внимать о всех наших давних и недавних неурядицах. Однако надеялся, что в разговоре возникнет пауза и удастся выяснить хотя бы кое-что о старых книгах, моём, пожалуй, единственном увлечении, - ведь не могли же они все до одной куда-то исчезнуть. После враждебной Москвы с прокурорскими нападками у меня самого на душе было сумеречно, и лишь вдохновляющий книжный интерес в навалившейся на всех нас беспросветности мерцал оранжевым лепестком свечечки, успокаивая и согревая.
Бывший комбат, дважды раненый в Афганистане, орденоносец, честолюбивый служака, а ныне скупщик древностей (он, по его словам, каждую неделю до тысячи километров наматывает на своем "жигулёнке"), оказался в новом деле далеко не профаном, а человеком знающим, кроме того, увлеченным и даже начитанным. Выяснилось, что с детства хорошо рисовал, вырезал из всех журналов репродукции картин, наклеивал в альбомы, и собралось их у него "за двадцать - целая галерея!" Конечно, мечтал стать художником, безусловно, знаменитым, но мать, ранняя вдова, слёзно убеждала быть офицером, как отец, и прежде всего потому, что материально армейская служба - занятие надёжное. Он ей подчинился и, наверное, именно тогда "что-то треснуло" между ними. Он не говорил, что не любит мать, но, видимо, отношения у них были непростые.
Впрочем, разговор, а точнее монолог Базлыкова, больше касался не его прошлого, не сложностей с матерью, у которой ему с женой и двумя детьми приходилось ютиться в покосившемся доме (на строительство двухэтажного особняка, где у каждого будет своя комната, денег пока не набралось); и не антикварного бизнеса с удачными и неудачными покупками-продажами, а того, что уже завтра, а, может быть, и сегодня ему придётся "упасть на колени" перед вздорным Семёном Ивановичем, просить не разглашать историю с пистолетом, чтобы не привлечь внимание властей, но вряд ли тот откажет себе в удовольствии покуражиться над ним - "отставным прыщём в погонах".
Базлыков, хмелея, всё больше откровенничал. Завтра, говорил, здесь появится главная фигура, господин Ордыбьев, бывший райкомовский секретарь, а ныне - всесильный директор ликеро-водочного завода. Он продиктует непреложные условия и даст указания, как оформлять фирменный водочный магазин под громким названием "Суверен", - место-то на главной улице завидное!
Новый водочный конвейер, приобретенный в Словакии, уже месяц, как пущен; на днях словацкие монтажники уедут на родину, и именно для них, оказывается, Базлыков устроил это глупое шоу с "пистолетом Дантеса", надеясь сорвать хороший куш, а также продать икону в серебряном окладе, вернее, сам оклад, потому что им, католикам, православная "доска" не к чему; и сделать это всё для того, чтобы полностью отдаться строительству долгожданного собственного дома. Однако выяснилось, что сам он давно "на мушке", и никуда ему не деться от Ордыбьева, а потому "лучше сдаться", чем быть приконченным, "как собака".
Мне хотелось задать ему несколько вопросов, но понял, что не следует вникать в подковёрные разборки, в ту прикрытую от глаз людских мафиозную жизнь, аргументы в которой одни… вот именно - пистолетные! Понял и то, что мои книжные мечты эфемерны; об этом упомянул и Базлыков, недавно удачно спустивший букинистику заезжим коробейникам из Москвы.
Вздыхал, кручинился: мол, была бы у него хоть неделя, то успел бы и всё остальное спустить, освободиться вчистую, и уж никогда больше не браться в одиночку за такое завлекательное, однако очень рисковое дело.
Особо он негодовал на важную персону, на Семёна Силкина, обзывая того по-всякому, придумывая самые нелестные, просто даже нелепые клички, вроде "бензиновый держиморда" или "бензовоз с дерьмом". В них, конечно, чувствовалась чрезмерная эмоция, но по существу мало что разъясняющая. Я попытался кое-что узнать:
- А кто, собственно, он такой этот Семён Иванович?