А все остальное лишь предположения. Что Хильке считает, будто Зан узнал - почти одновременно с одураченным Муффом, - что немецкие пограничные войска, несмотря ни на что, переходят границу. Что Зан заблаговременно перевел заверенную подписью чековую книжку дедушки почтмейстеру Капруна. Что, возможно, Зан прочел передовицу Ленхоффа о немецком путче не позднее полудня, а потом услышал об оказанной Гитлеру теплой встрече в Линце, где фюрер прошел маршем от границы у Пассау, с солдатами и танками, чтобы "посетить могилу матери". И что Зан или кто-то еще одолжил или украл такси, чтобы отвезти преступного редактора Ленхоффа через венгерскую границу у Киттсии, и был завернут обратно чехами. Но если Зан Гланц не вел такси, то почему он так и не встретил мою мать в Капруне? Значит, за рулем был он. И он увез с собой половину того, чем я был в то время, потому что тогда я был, в лучшем случае, лишь идеей в голове моей матери - половинка которой, если не пересекла венгерскую границу у Киттсии, отправилась туда же, куда и Зан Гланц.
А все остальное - это просто семилетняя история жизни под охранной тенью дедушкиного брата, почтмейстера из Капруна, который сохранил свое почтовое отделение благодаря тому, что вступил в нацистскую партию, и, поскольку Капрун был тогда так мал, он счел почтовую службу не слишком обременительной, а ношение маски нациста не таким уж большим трудом. И все бы ничего, если бы не наличие одного молодежного клуба, за которым он надзирал, - несколько его членов заподозрили почтмейстера в неискренности и, поймав одного, без охраны, в убогой общей уборной барака гитлерюгенда, сожгли заживо из небольшого эсэсовского огнемета, который он демонстрировал лишь этим утром. Но это случилось тогда, когда война почти уже заканчивалась, и я не думаю, что мои дедушка, бабушка и мать сильно бедствовали или голодали, им помогли продуктовые запасы гениального Эрнста Ватцека-Траммера и те специи, которые моя бабушка предусмотрительно завернула в бобриковое пальто в Вене.
А все остальное содержится в телеграмме Геринга Гитлеру в Линц, который услышал по радио о триумфальной встрече Гитлера в первом австрийском городе. Геринг спросил: "Если энтузиазм столь велик, то почему бы не довести дело до конца?" И Гитлер, разумеется, двинулся вперед и довел дело до конца. Только в одной Вене первая волна арестов гестапо унесла семьдесят шесть тысяч. (И если это не Зан Гланц увез редактора на такси, то не был ли он одним из этих семидесяти шести тысяч? Так что за рулем должен был сидеть именно он.)
А дальше, как я себе это представляю, оставалось лишь ждать появления второго жениха моей матери. Я не хочу сказать, что он оказался менее достойным, чем первый, - или что я осуждаю мою мать за то, что она не позволила Зану Гланцу стать моим отцом. Потому что если и не генетически, то по духу кое-что от Зана Гланца определенно мною унаследовано. Я только хочу показать, как Зан Гланц заразил мою мать идеей обо мне. Даже если он не внес в мое появление ничего другого.
Восьмое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 2.30 утра
Почти все спали. Одна из Смешанных Водоплавающих Птиц что-то прокричала, провозглашая пророчество или боль от несварения желудка. Я, разумеется, не спал, и мне не верилось, что сон пришел к О. Шратту. Но все остальные наконец-то замолкли.
Я думал: "Откуда им известно, что последняя Большая Гагарка мертва? А эти ирландцы в заливе Тринити - слышали ли они последний стон Большой Гагарки? И вправду ли она сказала: "Я последняя, ни одной больше не осталось"?"
Я слышал, что ирландцы все время пьяны. Откуда им знать, что эта Большая Гагарка, разбившаяся о берег, была последней? Это мог быть заговор. Большие Гагарки могли предчувствовать собственное вымирание и послать мученицу, велев ей сказать, что она последняя. И может, где-то далеко, возможно где-то на пустынном побережье Уэльса, по-прежнему живет племя Больших Гагарок, размножаясь и рассказывая своему потомству о той мученице, что разбилась о берег ради того, чтобы они могли жить, но не быть больше доверчивыми.
Интересно, эта Большая Гагарка - злая птица? Интересно, воинственно ли ее молодое потомство, организовано ли оно в отряды ныряльщиков, которые набрасываются на маленькие лодки рыбаков, распространяющих небылицы, такие же древние и невероятные, как морские чудовища или русалки, - пусть им верят до тех пор, пока Морская Армия Больших Гагарок не будет править на водных пространствах всего мира. Человеческая история пойдет этим путем. Интересно, испытывают ли уцелевшие Большие Гагарки злобу?
Размышлял я также и об О. Шратте. Забавно, что мне пришлось придумать его тезку. Я мысленно вернулся к моему повествованию, правдивому и лживому, и отыскал там другого О. Шратта. Определенно более молодого О. Шратта, чем нынешний сторож. Любопытно, что придуманный мной О. Шратт должен был стать мелким персонажем, статистом, рядовым членом венской нацистской молодежной организации. Разве это не любопытно, а?
Вы только представьте: придуманный мною О. Шратт прожил все те роли статиста, которые я ему отвел, тогда что этот О. Шратт делает сейчас? Чем более подходящим мог бы он заняться, кроме как быть сторожем второй ночной стражи Хитзингерского зоопарка?
Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория II (продолжение)
Я никак не могу рассмотреть отца на этнографической карте Югославии. Он родился в Есенице, в 1919 году, что по меньшей мере делает его хорватом или, возможно, словенцем. Но он явно не был сербом, хотя Вратно Явотник был югославом в самом широком смысле; я думаю, он был единственным югославом, для которого быть сербом или хорватом не имело особой разницы, - и выяснять, чьи у него волосы, хорвата или словенца, было бы абсурдом. Что касается политических убеждений, то они у него были сугубо личными.
Этим самым я хочу подчеркнуть, что он не имел корней. Если он был рожден в Есенице, то, скорее всего, его окрестили в римского католика. Если нет, то он был недостаточно близко от Сербии, чтобы стать православным. Однако для Вратно это не могло иметь особого значения.
Но одно, кажется, все же имело значение. Мой отец был, можно сказать, полиглотом, а Есенице находится меньше чем в пятидесяти километрах от Загребского университета, где он изучал языки. Возможно, с его стороны это было предусмотрительностью - пессимизмом раннего возраста - совершенствовать разговорную речь нескольких оккупационных армий еще до того, как они начали оккупировать.
Каковы бы ни были его мотивы, Вратно появился в Загребе 24 марта 1941 года, когда министр иностранных дел Тинзар-Маркович уехал из Берлина в Вену и когда студенты Белградского университета устроили демонстрацию в этом студенческом городке Сербии - жгли немецкие книги и пикетировали все немецкие лекции.
Реакция хорватов в Загребе не могла, конечно, быть радостной - они чувствовали, что сербы собирались поразить всех своим сумасшедшим и открытым неповиновением Германии. Однако Вратно считал, что они упустили самое главное. Не важно, на чьей стороне ты будешь, - с приходом немцев в Югославию только знание немецкого языка могло спасти твою шкуру. А сжигать свои книги было по меньшей мере неблагоразумно.
Поэтому на следующий день мой отец покинул Загреб и уехал в Есенице. Мне представляется, что он путешествовал налегке.
В этот день в Вене был подписан трехсторонний пакт; вероятно, Вратно был уже на дороге в Есенице, когда услышал эту новость. Я уверен, он догадывался, что сербские зелоты не окажут теплого приема Германии. Я уверен, что Вратно, не теряя времени, занялся повторением немецких идиом.
Мне представляется, что он упражнялся в них на протяжении всего пути до Есенице.
На следующую ночь, пока Генеральный штаб революции проводил в Белграде свою последнюю, решающую сессию, Вратно, вероятно, повторял формы неправильных глаголов. Когда маховик наглого государственного переворота уже был запущен и принимались решения о невозможности сопротивления Германии, Вратно взялся за произношение умляутов.
В Белграде было свергнуто коллаборационистское правительство; в 2.30 ночи был арестован премьер-министр Цветкович. Принц Павел был схвачен позже, в поезде в Загребе; он был выслан в Грецию. В Белграде нашлись и герои: полковник-лейтенант Данило Зобенитка, командир танкового корпуса, спасший юного короля Петра; профессор Радой Кнецевич, бывший учитель короля Петра; Илья Трифонович Бирчанин, командир четников, стоявших насмерть сербских партизан Первой мировой войны - единственных воинов, как утверждают, которые могли драться с турками.
А мой отец находился уже в Есенице, совершенствуя свое свободное владение универсальными языками и готовясь стать уцелевшим хитрецом.
Девятое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 3.00 утра
Несколько минут назад у меня появилось настойчивое желание проверить, спят ли слоны. Я уверен, что в то или иное время все слышали, так же как и я, что слоны никогда не спят. Поэтому я решил пойти и посмотреть на слонов, даже рискуя потревожить остальных, наконец-то уснувших, животных - или даже рискуя привлечь к себе внимание ужасного О. Шратта, профессионального бодрствующего. Кроме того, в этом мире не так уж много возможностей проверить мифы. А миф о никогда не спящих слонах - один из тех, который я всегда считал необходимым подвергнуть проверке.
Должен тебе сказать, что я заранее сомневался в правдивости этого мифа. Я надеялся найти в Жилище Толстокожих поле, усеянное глыбами глубоко спящих слонов - лагерь из курганов слонов. Я представлял себе их, сгрудившихся в кучу, ходящих по кругу, как караван повозок колонистов с Дикого Запада - их хоботы наброшены друг на друга, словно это огромные питоны, греющиеся на теплом от солнца валуне.
Но если взять, к примеру, мою ночную проверку, то этот миф лишь подтвердился. Слоновьи казармы оказались действительно бодрствующими. Слоны стояли ровными рядами, свесив большие головы через загородку, словно то были встревоженные лошади в самых обычных конюшнях. Они кивали, помахивая хоботами, и неторопливо дышали.
Когда я прошелся перед их загородкой, они потянулись ко мне хоботами - их ноздри раздувались и сжимались. Их хоботы целовали мне руки. Один из них был простужен - простуженный хобот, издававший хриплые звуки.
- Когда я вернусь ради настоящего дела, - прошептал я, - я принесу тебе таблетки от кашля.
Он кивнул: "Хорошо, если не забудешь. Но я и раньше бывал простужен".
Скучающие слоны тоже кивнули: "Принеси побольше таблеток от кашля. К тому времени мы все, вероятно, будем простужены. Здесь так легко заразиться".
Это меня озадачило. Может, существует некая связь между их бессонницей и тем, как долго они живут. Семьдесят лет без того, чтобы немного вздремнуть? Хоть в это трудно поверить, но, возможно, среди них существует передаваемое из хобота в хобот поверье - будто если они заснут, то умрут.
Кто-то должен найти способ сказать им, что сон исключительно полезен для здоровья.
Но я готов поспорить, что не найдется никого, кто мог бы убедить в этом О. Шратта.
Я услышал его, когда возвращался обратно в свое укрытие от Жилища Толстокожих. Я слышал, как он пользуется тем, что животные спят. Двери в Жилище Мелких Млекопитающих скрипнули, и скользящее стекло загородки сдвинулось.
О. Шратт, крадущийся в остатках инфракрасного света. Готов поспорить, О. Шратт не спит, замышляя что-то дурное. Но пока он желает оставаться в Жилище Мелких Млекопитающих, мне придется дожидаться своего шанса.
Или вернуться обратно и спросить у подозрительно не спящих слонов, которые, должно быть, необыкновенно мудры: "Что заставляет О. Шратта забавляться включением инфракрасного света?" И еще: "Чем занимался этот самый О. Шратт более двадцати лет тому назад?"
Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория II (продолжение)
Интересно, где был мой хитрый папаша, когда люфтваффе без объявления войны бомбило никем не защищенный Белград? Я уверен, что Вратно не был занят наблюдением за правилами дипломатического этикета.
6 апреля 1941 года одновременно были использованы бомбардировщики "хейнкель" и "штука". Тридцать три дивизии вермахта - шесть бронетанковых и четыре моторизованных - вторглись в Югославию. Их цель состояла в том, чтобы дойти маршем до России к середине мая, в сухое и теплое время - по твердым дорогам. Поэтому бешеная атака немцев против зародившейся революции выглядела чрезмерно агрессивной. Настолько агрессивной, что 4 мая Германия объявила Югославское государство несуществующим. Однако 10 мая полковник Дража Михайлович и его банда мятежных четников водрузили флаг на горе Равна. Михайлович и его свободолюбивые фанатики продолжали действовать в том же духе все лето.
О, история знает, как хорватские предатели и другие югославские капитулянты действовали заодно с немцами и охотились за четниками. И как четники маскировались под хорватских коллаборационистов и делали вид, будто преследуют самих себя. Как Михайлович творил в горах настоящие чудеса - отстреливая немцев по всей Сербии. Как в наблюдающей Америке журнал "Тайм" провозгласил Дражу Михайловича "Человеком года", а коммунистическая пресса не уставала восхвалять его. Так или иначе, немцы не дошли до России к середине мая. Они были задержаны на пять недель и застряли на топких и вязких дорогах. К тому же это были уже не прежние тридцать три храбрые дивизии - не менее двадцати из них пришлось оставить в качестве оккупационных войск, которые по-прежнему преследовали фанатичные четники.
Однако это были герои, а я хотел знать, где был мой отец? Я подозреваю, что он провел лето в Есенице, совершенствуя знание языка будущих победителей - вероятно, стараясь запомнить даже названия иностранных вин и супов, марки сигарет и имена кинозвезд. К сожалению, его местопребывание не известно мне до осени сорок первого, когда Вратно Явотник появился в Словеньградце.
Город наполняли капитулянты - словенцы и хорваты, которые, будучи оккупированными немцами, чувствовали себя в безопасности и которые негодовали по поводу яростно сопротивлявшихся сербов на юго-востоке. Единственными людьми, которых должен был опасаться мой отец в Словеньградце, были несколько недоистребленных сербов. Они привлекли к себе внимание 21 октября 1941 года, протестуя против противоречивых сообщений о кровавой бойне у Крагуеваца, где - как сообщалось по радио - 2300 сербских мужчин и юношей были расстреляны из пулеметов в отместку за десять убитых и двадцать шесть раненных четниками немецких солдат; другое радиосообщение утверждало, будто было расстреляно по крайней мере 3400 сербов, что значительно превышало норму, установленную немцами за гибель своих солдат от рук неугомонных четников, - сто сербов за одного убитого немца и пятьдесят - за одного раненого.
Какое бы из сообщений ни было верным, женскому населению Крагуеваца пришлось рыть могилы, начиная со среды до воскресенья, после чего волнения в Словеньградце немного улеглись, а потом немцы пожаловали городскому совету Крагуеваца 380 000 динаров для бедняков. Каковым после бойни был практически каждый.
Забавно, но сумма немецкой дотации оценивалась как чуть меньшая той, что могла оставаться в карманах 2000 или 3000 мертвых сербских мужчин и подростков.
Однако, в любом случае, бойня у Крагуеваца вывела горожан на улицы Словеньградца, чтобы послушать противоречивые сообщения и проникнуться сочувствием в уличных разговорах. На поверку, эта резня вывела из тени тех людей, которые могли бы остаться в стороне.
А именно моего отца, - он вышел на улицу, чтобы послушать диалекты своей родной Сербо-Хорватии и набраться немецких разговорных выражений, переходя от кафе к кафе.
А именно всю прославленную банду семейства Сливница - всех как один извергов, находившихся на срочной службе у террористической организации усташей, возглавляемой фашистом Анте Павеличем. Именно наемники Павелича, по слухам, убили короля Александра и французского премьер-министра Барту в Марселе в 1934 году.
За организацией усташей, как сообщалось, стояла фашистская Италия; соседи югославов, как известно, взяли вверх над бесконечными распрями между сербами и хорватами. Но члены семейной банды Сливница являлись усташистскими террористами особого рода. О, террор, на котором они зарабатывали, ни в коей мере не мог считаться политическим, просто за эту работу их хорошо кормили. Они и в самом деле кормились, когда Вратно случайно наткнулся на них - в этот момент одна прелестная Дабринка привлекла внимание моего отца.
Семейство Сливница сидело за длинным столом на открытой террасе ресторана над рекой Мислинья. Белокурая Дабринка разливала вино по стаканам двух своих сестер и четырех братьев. Однако в ее сестрах не было ничего такого, что мой отец заприметил в Дабринке, - в приземистой, губастой Бабе и вялой, круглой, как дыня, Юльке. Дабринка походила на стройное и гибкое деревце - бестелесное, как любил говаривать мой отец. Она напоминала прохладный, тонкий ручеек - скорее зеленый стебелек, чем цветок. И мой отец решил, что она официантка; ему и в голову не пришло, что она могла быть членом семьи раскормленных уродов, которых она обслуживала.
Сидя поодаль за столиком, Вратно поднял пустой стакан.
- Моя девочка, - сказал он, - ты не наполнишь его?
И Дабринка, сжав в руке покрепче графин с вином, обернулась. Вся банда Сливница, как один, повернулась в сторону моего отца, полиглота, заговорившего сейчас на сербохорватском. Мой отец кожей ощутил гнев. О да, всех четверых: крепышей близнецов, Гавро и Лутво; Бьело, старшего и верховода, вселявшего ужас громилу Тодора.
- Так чем нам тебя наполнить? - спросил Бьело.
- Гвоздями? - предложил Тодор. - Или битым стеклом?
- О, да вы одна семья! - воскликнул мой отец. - О, я понимаю.