Наконец, расплатившись по счету и оставив нищенские чаевые, он взял с вешалки трость и шляпу и вышел на улицу, не взглянув на наблюдавшего за ним человека. Он пошел прочь веселым шагом, обходя разбитые ветром цветочные вазоны, и решил, что ему удалось избавиться от наваждения. Но вдруг почувствовал за спиною шаги: он свернул за угол, остановился и полуобернулся. Человек, преследовавший его, резко остановился, чтобы не наткнуться на него, и замер, испуганно уставясь на президента, всего в двух пядях от его глаз.
- Сеньор президент, - пролепетал он.
- Скажите тем, кто вам платит, чтобы не строили иллюзий, - сказал президент, ни теряя при этом ни улыбки, ни обаяния в голосе. - Здоровье мое превосходно.
- Никто лучше меня этого не знает, - сказал человек, придавленный тяжестью обрушенного на него достоинства. - Я работаю в клинике.
И говор, и интонация, и даже робость были у него чистого карибского замеса.
- Неужели врач? - сказал президент.
- Ну, до этого далеко, - сказал человек. - Я - шофер "скорой помощи".
- Сочувствую, - сказал президент, убедившись к своей ошибке. - Тяжелая работа.
- Не такая тяжелая, как ваша, сеньор.
Президент посмотрел ему прямо в глаза, оперся о трость обеими руками и спросил с искренним интересом:
- Откуда вы?
- С Карибов.
- Это я уже понял, - сказал президент. - Из какой страны?
- Из той же, что и вы, сеньор, - сказал человек и протянул ему руку. - Меня зовут Омеро Рей.
Изумленный президент перебил, не выпуская его руки из своей:
- Черт возьми! Какое славное имя!
Омеро перевел дух.
- И это еще не все, - сказал он. - Омеро Рей-де-ла-Каса.
Порыв зимнего ветра ножом полоснул по ним, беззащитным посреди улицы. Президента пронзило до костей, и он понял, что не в силах будет прошагать без пальто еще два квартала до дешевой харчевни, где обычно обедал.
- Вы обедали? - спросил он у Омеро.
- Я никогда не обедаю, - ответил Омеро. - Я ем один раз, вечером, дома.
- Сделайте сегодня исключение, - сказал президент, вкладывая в эти слова все обаяние, на какое был способен. - Я приглашаю вас отобедать со мной.
И, взяв его под руку, повел к ресторану на другую сторону улицы, название которого золотыми буквами было выведено на парусиновом навесе: "Le Boeuf Couronné". Внутри было тесно и жарко и, похоже, не осталось ни одного свободного места. Омеро Рей, удивленный, что никто не узнает президента, направился в глубину зала за помощью.
- Действующий президент? - задал вопрос хозяин ресторана.
- Нет, - ответил Омеро. - Свергнутый.
Хозяин одобрительно улыбнулся.
- Для этих, - сказал он, - я всегда держу столик в запасе.
Он провел их в дальний угол зала, где они могли разговаривать сколько душе угодно. Президент поблагодарил его.
- Не всякий умеет, подобно вам, отдать дань достоинству в изгнании, - сказал он.
Фирменным блюдом ресторана были жаренные на углях бычьи ребра. Президент и его гость огляделись вокруг и увидели на столах огромные куски мяса, окаймленные нежным жирком. "Великолепное мясо, - пробормотал президент. - Но мне оно запрещено". И, пристально поглядев на Омеро, сказал уже другим тоном:
- По правде говоря, мне запрещено все.
- Кофе тоже запрещен, - сказал Омеро, - однако же вы его пьете.
- Вы заметили? - сказал президент. - Но это было исключение ради исключительного дня.
Исключение в этот день было сделано не только для кофе. Он заказал бычьи ребра, салат из свежих овощей, заправленный только оливковым маслом. Гость его попросил то же самое и еще полкувшина красного вина.
Пока ждали мясо. Омеро достал из кармана пиджака бумажник без денег, но с ворохом разных бумажек, и показал президенту выцветшую фотографию. Тот узнал себя: в рубашке с коротким рукавом, на несколько фунтов легче, а волосы и усы намного чернее, чем теперь, в окружении молодых людей, изо всех сил тянувшихся, чтобы выйти на фотографии. Он сразу узнал место, узнал эмблемы ненавистной предвыборной кампании и тот несчастливый день. "Что за черт, - пробормотал он. - Я всегда говорил, что человек на фотографии старится быстрее, чем в жизни". И возвратил фото таким жестом, словно ставил точку.
- Прекрасно помню, - сказал он. - Это было тысячу лет назад в маленьком селении Сан-Кристо-баль-де-лас-Касас.
- Мое родное селение, - сказал Омеро и показал себя на снимке. - Вот он я.
Президент узнал его.
- Совсем мальчишка!
- Почти, - сказал Омеро. - Я был с вами все время в поездке по югу, руководил университетскими бригадами.
Президент предупредил упрек.
- А я, конечно, вас не замечал, - сказал он.
- Наоборот, вы очень хорошо к нам относились. Просто нас было много, всех не упомнишь.
- А потом?
- Кому знать лучше? - сказал Омеро. - Чудо, что после военного переворота мы с вами тут и собираемся съесть полбыка. Не всем так повезло.
Им принесли тарелки. Президент заложил салфетку за воротник, точно детский слюнявчик, и не остался бесчувственным к немому удивлению гостя. "Иначе за каждой едой пропадало бы по галстуку", - проговорил он. Прежде чем приняться за еду, он проверил, готово ли мясо, и, одобрительно кивнув, вернулся к теме.
- Одного не могу понять, - сказал он. - Почему вы не подошли раньше, вместо того чтобы ходить за мною, как шпик.
И тогда Омеро рассказал, что узнал его сразу, когда тот входил в клинику через вход, предназначенный для особых случаев. Лето стояло в разгаре, и на нем был белый полотняный костюм, двухцветные черно-белые туфли, маргаритка в лацкане пиджака, а великолепные волосы ерошил ветер. Омеро узнал, что в Женеве он один, никто ему не помогает, он прекрасно помнит город еще с тех времен, когда учился тут на юриста. Дирекция клиники, по его просьбе, отдала соответствующие распоряжения, чтобы обеспечить ему полное инкогнито. В тот же вечер Омеро, посоветовавшись с женой, решил подойти к нему. Однако же он ходил за ним еще целых пять недель, выжидая подходящего случая, и, возможно, так и не осмелился бы поздороваться, если бы президент сам не встал лицом к лицу с ним.
- Я рад, что сделал так, - сказал ему президент. - Хотя, по правде говоря, одиночество меня не тяготит.
- Это несправедливо.
- Почему? - искренне удивился президент. - Главная победа моей жизни - я добился, что меня забыли.
Мы помним вас гораздо больше, чем вы думаете, - сказал Омеро, не скрывая волнения. Большая радость - видеть вас таким здоровым и молодым.
- А между тем, - сказал президент безо всякого драматизма, - все указывает на то, что я скоро умру.
- У вас такие способности выходить из любого положения, - сказал Омеро.
От удивления президент подпрыгнул, и это получилось у него весьма изящно.
- Черт возьми! - воскликнул президент. - Разве в прекрасной Швейцарии врачебная тайна отменена?
- Ни в одной больнице на свете нет тайн от шофера "скорой помощи", - сказал Омеро.
- То, что я знаю, я узнал всего два часа назад, и от того единственного, кому это следует знать.
- Что бы ни случилось, ваша смерть не будет напрасной, - сказал Омеро. - Найдутся люди, которые поместят вас куда надлежит, как пример высокого достоинства.
Президент изобразил на лице комическое изумление.
- Спасибо за предупреждение, - сказал он.
Он ел так же, как делал все: не торопясь и очень аккуратно, и, пока ел, глядел Омеро прямо в глаза, так что тому казалось, будто он видит его мысли. А в конце долгой беседы, пересыпанной ностальгическими воспоминаниями, на его лице появилась недобрая усмешка.
- Я было решил не беспокоиться о судьбе собственного трупа, - сказал он. - Но теперь вижу: пожалуй, следует принять некоторые предосторожности в духе полицейских романов, чтобы никто его не нашел.
- Бесполезно, - пробормотал Омеро. - В больницах ни одна тайна не держится дольше часа.
Когда допили кофе, президент посмотрел гущу на донышке чашки и снова вздрогнул: смысл был тот же самый. Однако бровью не повел. Он расплатился наличными, но сперва несколько раз проверил счет и несколько раз с излишним тщанием пересчитал деньги, оставив такие чаевые, что официант лишь угрюмо буркнул.
- Я получил искреннее удовольствие, - подвел он итог, прощаясь с Омеро. - Я пока не знаю, когда операция, и пока не знаю, решусь ли на нее. Но если все пройдет благополучно, мы еще увидимся.
- А почему не раньше? - спросил Омеро. - Моя жена Ласара - повариха для богатых. Никто лучше нее не приготовит риса с креветками, и нам бы очень хотелось, чтобы вы пришли к нам как-нибудь вечерком.
- Дары моря мне запрещены, но я с превеликим удовольствием отведаю их, - сказал он. - Говорите - когда.
- В четверг у меня свободный день, - сказал Омеро.
- Прекрасно, - сказал президент. - В четверг в семь вечера я буду у вас. С удовольствием.
- Я заеду за вами, - сказал Омеро. - Отелери Даме, четырнадцать, улица Индустри. За вокзалом. Правильно?
- Правильно, - сказал президент и встал из-за стола - само обаяние. - Я вижу, вам известен даже размер моих туфель.
- Конечно, сеньор, - сказал Омеро, развеселясь, - сорок первый.
Одного не сказал Омеро Рей президенту, хотя долгие годы потом рассказывал это направо и налево, каждому, кто хотел услышать: первоначальное намерение его не было столь невинно. Как и у всех шоферов клиники, у него была договоренность с похоронными конторами и страховыми компаниями относительно пациентов, особенно иностранцев со скудными средствами. Доходы были мизерными, к тому же их приходилось делить с другими служащими, передававшими по цепочке секретную информацию о тяжелых больных. И все-таки это было подспорьем для изгнанника, не имевшего никакого будущего и с трудом перебивавшегося вместе с женой и двумя детьми на смехотворное жалованье.
Ласара Дэвис, его жена, была более практичной. Типичная пуэрто-риканская мулатка из Сан-Хуана, плотная и низкорослая, с кожей цвета жженого сахара и глазами свирепой суки, вполне соответствующими ее нраву. Они познакомились в отделении, где лечили больных из милосердия и куда она поступила работать санитаркой на подхвате после того, как один рантье, ее соотечественник, завез ее в Женеву в качестве няньки, а потом бросил на волю судьбы. Они обвенчались по католическому обряду, хотя она была принцессой из племени йоруба, и жили в квартире из гостиной и двух спален, на восьмом этаже, без лифта, в доме, населенном африканскими иммигрантами. У них была дочка Барбара девяти лет и сын Ласаро, семи, с незначительными признаками умственной отсталости.
Ласара Дэвис обладала умом, скверным характером и нежным нутром. Она считала себя ярко выраженным Тельцом и слепо верила в предначертания звезд. Однако ее мечта зарабатывать на жизнь в качестве астролога миллионеров не исполнилась.
Все наоборот: она поддерживала дом случайными заработками, иногда довольно значительными, приготовляя ужины богатым дамам, которые потом бахвалились перед своими гостями возбуждающими антильскими кушаньями, якобы состряпанными собственноручно ими. Омеро был церемонно робок и не способен на большее, чем делал, однако Ласара не мыслила себе жизни без него, ибо в полной мере ценила невинность его сердца и калибр его ствола. Жили они ладно, хотя жизнь с годами становилась все жестче, а дети подрастали. К тому времени, когда появился президент, они уже начали пощипывать свои сбережения за пять лет. Так что, когда Омеро Гей обнаружил его в клинике среди больных-инкогнито, мечты их разгулялись.
Они не знали точно, что собираются у него попросить и по какому праву. Сначала решили продать ему погребение целиком, включая бальзамирование и отправку тела на родину. Но постепенно поняли, что смерть его не так близка, как показалось вначале. В день званого обеда их обуревали сомнения.
По правде говоря, Омеро не был руководителем университетских бригад, ничего похожего, и участвовал в предвыборной кампании всего один раз, когда была сделана эта фотография, которую они нашли чудом среди старых бумаг в шкафу. Но чувства его были горячими и искренними. Ему действительно пришлось бежать из страны после участия в уличном сопротивлении военному перевороту, хотя причиной столь долгого проживания в Женеве была всего-навсего слабость духа. Ложью больше, ложью меньше - какая разница, это не помеха, чтобы заслужить благосклонность президента.
Первый сюрприз для обоих: знаменитый изгнанник жил в отеле четвертого разряда в унылом квартале Гротт, среди азиатских иммигрантов и ночных бабочек, и питался в дешевых харчевнях, в то время как Женева изобиловала достойными резиденциями для политиков, попавших в немилость. Омеро видел своими глазами, как он изо дня в день делал то же самое, что делал в день, когда они познакомились. Омеро следил за ним и порою неосторожно сокращал дистанцию, сопровождая его в ночных прогулках по старому городу меж угрюмых, увитых желтыми колокольчиками стен. Он видел, как тот часами стоял, погруженный в мысли, перед памятником Кальвину. Он поднимался следом за ним, шаг в шаг, по каменной лестнице, задыхаясь от жаркого аромата жасмина, чтобы созерцать медленный летний закат с холма Бур-ле-Фур. Однажды вечером он видел, как тот, без пальто и зонтика, под первым осенним дождем стоял в студенческой очереди на концерт Рубинштейна. "Не могу понять, как он не схватил воспаление легких", - сказал Омеро жене. А накануне, в субботу, когда погода уже начала меняться, он видел, как тот покупал себе осеннее пальто с воротником из искусственной норки, но не в ярко освещенном магазине на Рю-де-Рон, где всегда покупали изгнанные эмиры, а на блошином рынке.
- Ну значит, нечего и думать! - воскликнула Ласара, когда Омеро рассказал ей об этом. - Говенный скряга, да он позволит похоронить себя за казенный счет в общей могиле. Никогда мы ничего из него не вытянем.
- А может, он на самом деле бедный! - сказал Омеро. - Сколько лет не у дел!
- Я тебе так скажу: не всякий рожденный под знаком Рыб умеет так выходить сухим из воды, - сказала Ласара. - Все знают, что он прикарманил казенное золото и что он - самый богатый беженец с Мартиники.
Омеро, бывший на десять лет старше жены, вырос под впечатлением того факта, что президент учился в Женеве, одновременно работая на стройке простым рабочим. Ласара же, напротив, выросла в обстановке сенсационных разоблачений враждебной президенту прессы, которые еще и преувеличивались в доме его врагов, где она с детских лет служила нянькой. А потому в день, когда Омеро пришел домой, задыхаясь от ликования: он обедал с президентом, - для нее главное заключалось в том, что президент пригласил Омеро в дорогой ресторан. Ей не понравилось, что Омеро не попросил у президента ничего из того, о чем они мечтали, - ни стипендий для детей, ни лучшего места в больнице для себя. И подумалось, что ее подозрения верны: он согласится, чтобы его труп выкинули на растерзание стервятникам, лишь бы не тратить свои франки на достойное погребение останков и славное возвращение их на родину. Но чашу переполнило сообщение, которое Омеро приберег напоследок: он пригласил президента в четверг к ним домой - отведать риса с креветками.
- Только этого нам не хватало, - заорала Ласара, - чтобы он помер у нас тут от креветок из консервов и мы хоронили бы его на наши жалкие сбережения для детей.
И все-таки она поступила так, как повелевала ей супружеская верность. Пришлось одолжить у соседки три мельхиоровых столовых прибора и стеклянную салатницу, у другой - электрическую кофеварку, у третьей - вышитую скатерть и китайские чашечки для кофе. Она заменила старые занавески на новые, которые вешала только по праздникам, сияла чехлы с мебели. Целый день она драила полы, выбивала пыль, переставляла вещи с места на место, пока не добилась совершенно противоположного тому, что собиралась сделать: растрогать гостя картиной честной бедности.
Вечером в четверг, отдышавшись после подъема на восьмой этаж, президент появился в дверях в своем новом подержанном пальто, в старомодной шляпе пирожком и с розой в руке - для Ласары. Она была поражена его мужественной красотой и графскими манерами и все-таки увидела таким, каким хотела видеть: лицемерным и хищным. Он показался ей дерзко бестактным, потому что она, готовя еду, открыла настежь все окна, чтобы квартира не пропахла креветками, а он, едва ступив на порог, вдохнул, словно во внезапном восторге, прикрыл глаза и, раскинув руки, воскликнул: "О, запах нашего моря!" Он показался ей скрягой из скряг, потому что принес одну-единственную розу, которую, конечно же, украл в общественном саду. Он показался ей заносчивым - с каким презрением оглядел он газетные вырезки о его былой президентской славе, вымпелы и флажки предвыборной кампании, которые Омеро простодушно развесил по стенам гостиной! Он показался ей черствым, потому что даже не поздоровался с Барбарой и Ласаро, которые изготовили своими руками для него подарок, и к тому же за ужином сказал вскользь, что не выносит двух вещей: собак и детей. Она его возненавидела. Однако врожденное карибское гостеприимство пересилило ее предрассудки. Она облачилась в праздничный африканский вечерний балахон, надела все свои священные ожерелья и браслеты и за столом не сделала ни одного ненужного жеста, не произнесла лишнего слова. Она была не просто безупречна, она была само совершенство.
По правде говоря, рис с креветками не относился к высшим достижениям ее кулинарного искусства, но она вложила в него душу, и он вышел замечательным. Президент положил себе рису на тарелку два раза, не скупясь на похвалы, и пришел в восторг от спелых бананов, жаренных ломтиками, и салата из авокадо, хотя и не разделил с хозяевами ностальгических воспоминаний. Ласара терпеливо слушала до самого десерта, пока Омеро не завяз окончательно, так и не добравшись до сути, в проблеме существования Бога.
- Я верю, что Бог есть, - сказал президент, - только он не имеет никакого отношения к людям. Его дела - иного порядка.
- А я верю только в звезды, - сказала Ласара и с ликованием поглядела, какова реакция президента. - Скажите мне день вашего рождения.
- Одиннадцатое марта.
- Я так и думала, - заметила Ласара с ликованием в голосе и очень любезно спросила: - А не слишком ли - две Рыбы за одним столом?
Мужчины продолжали беседовать о Боге, а она ушла на кухню варить кофе. Остатки еды со стола она уже собрала и теперь всей душой желала, чтобы вечер закончился хорошо. Когда она возвращалась в гостиную с кофе, то услыхала слова президента, сказанные в продолжение разговора, от которых просто остолбенела:
- Не сомневайтесь, мой дорогой друг, самое страшное, что могло случиться с нашей несчастной страной, это если бы я вновь стал президентом.
Омеро увидел Ласару, застывшую в дверях с китайскими чашечками и одолженной кофеваркой в руках, и подумал, что она сейчас грохнется в обморок. Президент тоже поглядел на нее.