За два месяца Мария все еще не привыкла к жизни санатория. Чтобы выжить, поклевывала немного из тюремных харчей с помощью ножа и вилки, прикрепленных цепью к длинному тесовому столу, упершись взглядом в портрет генерала Франсиско Франко, словно председательствующего в этой мрачной средневековой трапезной. Вначале она сопротивлялась монастырскому расписанию с его дурацкой рутиной из заутрени, вечерни и прочих церковных служб, на которые уходила большая часть времени. Отказывалась играть в мяч во дворе и работать в мастерской - делать искусственные цветы, этому занятию некоторые затворницы предавались исступленно. Но по прошествии трех недель постепенно начала включаться в жизнь монастыря. Все в порядке, говорили врачи, поначалу все так себя ведут, но рано или поздно приобщаются к остальным.
Отсутствие сигарет - в первые дни она доставала их у охранницы, продававшей курево на вес золота, - превратилось в муку, когда ее скудные деньги закончились. Какое-то время она утешалась газетными самокрутками, которые затворницы делали из окурков, выуженных в помойке, - желание курить превратилось почти в такую же навязчивую идею, как позвонить по телефону. Жалкие песеты, которые позднее она стала зарабатывать изготовлением искусственных цветов, доставляли мимолетное облегчение.
Но тяжелее всего было ночное одиночество. Многие затворницы лежали в темноте без сна, как и она, но не отваживались шевельнуться: ночная охранница у запертых на цепь и висячий замок дверей тоже не спала - бдела. И все-таки однажды ночью Мария, замученная тяжкими мыслями, спросила достаточно громко, чтобы ее услышали рядом:
- Где мы?
Ясный и серьезный голос ответил ей с соседней кровати:
- На дне ада.
- Говорят, это - земля мавров. - Другой голос, более далекий, разнесся по всей спальне. - Похоже, правда, потому что летом, в лунные ночи, слышно, как у моря собаки лают на луну.
Громыхнула цепь на дверном кольце, точно корабельный якорь, и дверь отворилась. Церберша - единственное, казалось, живое существо во внезапно наступившей тишине - принялась ходить из конца в конец спальни. Мария оцепенела, и только она одна знала - почему.
В первую же неделю ее жизни в больнице ночная охранница без экивоков предложила Марии спать с нею в ее комнате-сторожке. Начала с делового предложения: любовь в обмен на сигареты, на шоколад, на все что угодно. "У тебя будет все, - говорила она, дрожа от возбуждения. - Заживешь как королева". Получив отказ, охранница переменила тактику. Она стала совать ей любовные записки под подушку, в карманы халата, оставлять в самых неожиданных местах. Настойчивые душераздирающие послания способны были потрясти и камень. С месяц назад она, казалось, смирилась с поражением, и тут - ночное происшествие в спальне.
Убедившись, что все затворницы спят, охранница подошла к постели Марии и принялась шептать ей в ухо ласковые непристойности, целовать лицо, напрягшуюся от ужаса шею, окаменевшие руки, исхудавшие ноги. И наконец, думая, возможно, что оцепенела Мария не от страха, а от удовольствия, решилась пойти дальше. И тут Мария так двинула ее рукой, что та упала на соседнюю кровать. Разбуженные затворницы всполошились, разъяренная охранница вскочила на ноги.
- Ну, сука, - заорала она, - вместе сгнием в этом свинарнике, ты еще будешь сходить по мне с ума.
Лето наступило без предупреждения в первое воскресенье июня, и пришлось принимать срочные меры: задыхающиеся от жары затворницы стали во время церковной службы сбрасывать с себя длинные шерстяные балахоны. Марию забавляло это зрелище: охранницы гонялись за голыми больными по храму, точно играли в жмурки. Стараясь в поднявшейся суматохе уклониться от нечаянных ударов, Мария каким-то образом вдруг оказалась в опустевшей служебной комнате: жалобно, почти беспрерывно звонил телефон. Мария машинально подняла трубку и услыхала далекий веселый голос - кто-то развлекался, подражая телефонной службе времени:
- Время - сорок пять часов, девяносто две минуты, сто семь секунд.
- Козел, - сказала Мария.
И положила трубку, развеселившись. Она была уже в дверях, как вдруг поняла, что упускает случай, который не повторится. Тогда она набрала шесть цифр в таком напряжении и спешке, что не была уверена, правильно ли набрала собственный номер. Ждала, и сердце бешено колотилось, услыхала знакомый гудок, зовущий и грустный, один, второй, третий, и наконец - голос мужчины ее жизни, из дома, где ее не было:
- Да?
Ей пришлось подождать, пока растает комок слез, застрявший в горле.
- Кролик, жизнь моя, - выдохнула она.
Слезы пересилили. На другом конце провода повисло испуганное молчание, и голос, разожженный ревностью, выплюнул:
- Шлюха!
Трубку бросили.
Вечером Мария в припадке бешенства сорвала со стены в столовой портрет генералиссимуса, запустила им что было сил в окно и рухнула на пол, заливаясь кровью. Ей еще хватило ярости отбиваться от охранниц, которым никак не удавалось укротить ее, пока она не увидела в дверном проеме Геркулину: скрестив руки на груди, та смотрела на нее. Она сдалась. Тем не менее ее отволокли в палату для буйных, утихомирили ледяной водой из шланга и вкатили в ноги укол трементина. Ноги от него так распухли, что Мария не могла передвигаться, и тогда она поняла: нет на свете ничего, на что бы она не пошла, лишь бы выбраться из этого ада. На следующей неделе, возвращаясь в общую спальню, она приподнялась на цыпочки и стукнула в окошко ночной охранницы.
Мария назначила цену и условие, что вначале будет выплачена цена: отнести записку мужу. Охранница согласилась, но предупредила, что все следует держать в полной тайне. И неумолимо нацелилась на Марию пальцем:
- Если станет известно, ты умрешь.
Таким образом в следующую субботу Маг Сатурно прибыл в больницу для душевнобольных на цирковом грузовичке, снаряженном для торжественного возвращения Марии. Директор самолично принял его в своем кабинете, сверкающем чистотой и порядком, как на военном корабле, и любезно информировал его относительно супруги. Никто не знает, откуда и каким образом Мария попала в больницу, сведения о ней были надиктованы лично им после собеседования с нею. Расследование, начатое в тот же день, ни к чему не привело. Больше всего директора заинтересовало, каким образом Сатурно узнал о месте нахождения жены. Сатурно не выдал охранницу.
- Мне сообщили из страховой компании арендных автомобилей, - сказал он.
Директор удовлетворенно кивнул.
- Все-то они узнают, эти страховые компании, непонятно как, - сказал он. Еще раз проглядел историю болезни, лежавшую перед ним на голом столе, и заключил: - Ясно одно: состояние ее тяжелое.
Он готов был разрешить свидание при условии соблюдения необходимых мер предосторожности, и Маг Сатурно должен был пообещать, ради блага своей супруги, вести себя так, как он ему скажет. С ней следует обращаться чрезвычайно деликатно, дабы не случился припадок бешенства, - а такие повторяются все чаще и становятся все опаснее.
- Странно, - сказал Сатурно. - Она всегда была человеком сильных чувств, но большой выдержки.
Врач остановил его жестом много знающего человека.
- Иногда болезнь зреет латентно, долгие годы, а в один прекрасный день проявляется взрывом, - сказал он. - Как бы то ни было, ей повезло, что она попала сюда, потому что мы - специалисты именно по таким случаям, когда требуется жесткая рука.
Под конец он предупредил насчет странной навязчивой идеи Марии позвонить по телефону.
- Не перечьте ей, - сказал он.
- Будьте спокойны, доктор, - сказал Сатурно с веселым видом. - Это - моя профессия.
Зала для свиданий - что-то среднее между тюрьмой и исповедальней, - прежде, в монастыре, была приемной для посетителей. Появление Сатурно не вызвало взрыва радости, чего оба могли ожидать. Мария стояла посреди залы подле столика с двумя стульями и вазой без цветов - она явно приготовилась уходить из больницы, - в жалком пальтеце клубничного цвета и безобразных грязных башмаках, которые кто-то дал ей из жалости. В углу, почти невидимая, скрестив руки на груди, стояла Геркулина. Мария не двинулась с места, увидя входящего мужа, и никаких чувств не отразилось на ее лице с еще не зажившими порезами от оконного стекла. Они спокойно поцеловались.
- Как ты себя чувствуешь? - спросил он.
- Счастлива, что ты наконец пришел, кролик, - сказала она. - Это была смерть.
Им некогда было садиться. Задыхаясь от слез, Мария рассказала ему об ужасной монастырской жизни, о жестокости охранниц, о еде, годной лишь собакам, о нескончаемых ночах, когда глаз не сомкнуть от ужаса.
- Не знаю, сколько дней я тут, или месяцев, или лет, но знаю, что один был хуже другого, - сказала она и вздохнула до самой глубины души. - Наверное, мне никогда уже снова не стать собой.
- Теперь все это позади, - сказал он, ласково поглаживая кончиками пальцев свежие рубцы на ее лице. - Я буду приезжать к тебе каждую субботу. А то и чаще, если директор позволит. Увидишь, как все будет хорошо.
Она уставилась на него расширившимися от ужаса глазами. Сатурно попробовал свои салонные штучки. Тоном, каким втирают очки детям, пересказал ей подслащенную версию докторского прогноза.
- Короче говоря, - заключил он, - тебе осталось всего несколько дней, чтобы окончательно выздороветь.
Мария поняла правду.
- Ради Бога, кролик! - ошеломленно воскликнула она. - Только не говори, что ты тоже поверил, будто я сумасшедшая!
- Как ты могла подумать! - сказал он и попытался засмеяться. - Просто для всех гораздо лучше, если бы ты еще какое-то время побыла тут. В лучших условиях, разумеется.
- Но я же тебе сказала, что пришла сюда только позвонить по телефону! - сказала Мария.
Он не знал, как реагировать на страшную навязчивую идею. Посмотрел на Геркулину. Та воспользовалась случаем и показала ему на часы: мол, время свидания истекло. Мария перехватила взгляд мужа, оглянулась и увидела Геркулину, принявшую боевую стойку. И уцепилась за шею мужа, и закричала, теперь уже как настоящая сумасшедшая. Он оторвал ее от себя со всей любовью, на какую был способен, и оставил на милость подскочившей к ним Геркулины. Та, не дав Марии опомниться, взяла ее в ключ левой рукой, а правой, железной, обхватила за шею и крикнула Сатурно:
- Уходите!
Сатурно в страхе бежал.
Тем не менее в следующую субботу, уже оправившийся от пережитого страха, он снова появился в больнице - с котом, одетым точь-в-точь как он сам: в красно-желтое трико, в каком выступал великий Леотар, цилиндр и широченный плащ в полтора запаха, будто для полета. Он въехал на ярмарочном грузовичке во двор монастыря и устроил необыкновенное представление почти на три часа; затворницы радовались, глядя с балконов, кричали кто во что горазд и хлопали не к месту. Были все, кроме Марии, которая не только отказалась от свидания с мужем, но и не стала смотреть на него с балкона. Сатурно почувствовал, что ему нанесли смертельную рану.
- Реакция типичная, - успокоил его директор. - Это пройдет.
Однако не прошло. После многих безуспешных попыток увидеть Марию Сатурно сделал невозможное, стараясь, чтобы она приняла от него письмо, но напрасно. Четырежды она возвращала ему нераспечатанное письмо, не проронив ни слова. Сатурно отступился, но продолжал носить в приемную больницы сигареты, не зная, доходят ли они до Марии, пока действительность не одолела его.
Больше о нем не слыхали, известно лишь, что он заново женился и вернулся на родину. А перед отъездом из Барселоны оставил полудохлого от голода кота одной своей случайной подружке, которая к тому же взялась носить сигареты Марии. Но и она вскоре исчезла. Роса Регас вспоминает, что видела ее однажды в магазине "Корте-Инглес", лет двенадцать назад, с обритой головой, в оранжевом балахоне какой-то восточной секты и с необъятным животом. Она рассказала Росе Регас, что носила сигареты Марии, когда могла, и разрешала другие срочные непредвиденные проблемы, пока в один прекрасный день не нашла на месте больницы груду развалин, словно дурное воспоминание о тяжелых временах. Мария же в последний раз, когда она ее видела, показалась ей вполне разумной, немного пополневшей и довольной мирной жизнью монастыря. В тот раз она отнесла ей и кота, потому что давно кончились деньги, которые Сатурно оставил на его прокорм.
Августовские страхи
Мы приехали в Ареццо незадолго до полудня и потеряли больше двух часов, разыскивая замок эпохи Возрождения, который венесуэльский писатель Мигель Отеро Сильва купил в идиллическом уголке тосканской долины. Было воскресенье начала августа, жаркого и шумного, и нелегко было на забитых туристами улицах найти кого-то, кто бы хоть что-то знал. После многочисленных безуспешных попыток мы снова сели в машину, выехали из города по дороге, по обе стороны которой росли кипарисы, но не было никаких дорожных указателей, и тут-то старуха, пасшая гусей, совершенно точно указала нам, где находится замок. А прощаясь, спросила, собираемся ли мы там ночевать, и мы ответили, что едем туда только пообедать.
- Так-то лучше, - сказала она, - в том доме привидения.
Нам с женою среди бела дня в привидения не верилось, и мы посмеялись над старухиными суевериями. Но наши сыновья, девяти и семи лет от роду, пришли в восторг от мысли познакомиться с живыми привидениями.
Мигель Отеро Сильва, хороший писатель, но кроме того - прекрасный амфитрион и утонченный гастроном, ждал нас с незабываемым обедом. Поскольку мы запоздали, времени осмотреть как следует замок до обеда не оставалось, но на первый взгляд в нем не было ничего устрашающего, и любое беспокойство рассеивалось на заросшей цветами террасе, где мы обедали и откуда открывался вид на весь город. С трудом верилось, что на этом холме, где дома карабкались по склону и едва ли насчитывалось девяносто тысяч жителей, родилось столько людей, чей гений пережил века. Однако Мигель Отеро Сильва с чисто карибским юмором заметил, что все-таки один из них был самым знаменитым в Ареццо.
- Самым великим, - заключил он, - был Людовик.
Просто так, без фамилии: Людовик, великий господин в искусствах и в ратных делах, который построил этот замок себе на беду и о котором Мигель Отеро Сильва рассказывал нам весь обед. Он рассказал нам о его великом могуществе, о его несчастной любви и его ужасной смерти. Рассказал, как в минуту сердечного безумия он заколол кинжалом свою возлюбленную прямо на ложе, где они только что любили друг друга, а потом натравил на себя своих свирепых боевых псов, и те разорвали его в клочья. И заверил совершенно серьезно, что после полуночи призрак Людовика бродит в темноте по замку, ищет успокоения от своих любовных мук.
Замок и в самом деле был огромным и мрачным. Но при белом свете дня, на сытый желудок и умиротворенное сердце, рассказ Мигеля показался нам не более чем шуткой, как и множество других шуток для забавы гостей, на которые он был мастер. Восемьдесят две комнаты, которые мы обошли после сиесты, уже ничему не удивляясь, претерпели разного рода переделки различных владевших замком хозяев. Мигель полностью отреставрировал нижний этаж, ему оборудовали современную спальню с мраморным полом, сауну, зал для занятий физкультурой и террасу, всю сплошь в цветах, ту, на которой мы обедали. На втором этаже, как раз более обитаемом на протяжении веков, находилась череда безликих комнат с мебелью разных эпох, брошенной на волю судьбы. Но в верхнем этаже одна комната оставалась нетронутой, и казалось, будто время забыло пройтись по ней. То была спальня Людовика.
Это был таинственно-волшебный миг. Кровать с шитым золотом пологом, покрывало изумительной работы с тесьмой, отвердевшее от засохшей на нем крови убитой любовницы. Камин со стылой золою и окаменевшим последним поленом, шкаф с заряженным оружием и портрет маслом - задумчивый рыцарь в золотой раме, - написанный кем-нибудь из флорентийских художников, кому не выпала судьба пережить свое время. Однако больше всего меня поразил запах свежей земляники, необъяснимым образом застоявшийся в воздухе спальни.
Летние дни в Тоскане - долгие и неспешные, и горизонт остается на своем месте до девяти вечера. Когда мы закончили осматривать замок, уже перевалило за пять часов, но Мигель настоял, чтобы мы отправились смотреть фрески Пьетро делла Франчески в церковь святого Франциска, потом мы за приятной беседой пили кофе в галерее на площади и когда возвратились в замок за чемоданами, стол был накрыт к ужину. Так и получилось, что мы остались ужинать.
Пока мы ужинали под небом цвета мальвы с единственной звездою на нем, дети зажгли на кухне факелы и отправились в темноте обследовать верхние этажи. Сидя за столом, мы слышали, как они с конским топотом носятся по лестницам под жалобный скрип дверей и как весело перекликаются в мрачных комнатах, вызывая Людовика. Это им пришла в голову недобрая идея остаться ночевать. Мигель Отеро Сильва с радостью поддержал их, и у нас не хватило духу отказаться.
Вопреки моим опасениям спали мы очень хорошо, мы с женою - в спальне нижнего этажа, а дети - в соседней комнате. Обе комнаты были отделаны в современном стиле, и в них не было ничего мрачного. Засыпая, я сосчитал двенадцать ударов, которые отбили в гостиной бессонные часы с маятником, и вспомнил устрашающее предупреждение старухи с гусями. Но мы так устали, что заснули сразу же, спали глубоким сном, и проснулся я уже в восьмом часу, когда ослепительное солнце пробивалось сквозь щели жалюзи. Рядом жена еще плавала в мирном море невинного сна. "Какая чушь, - подумал я, - кто в наше время верит в привидения?" И только тут вздрогнул от запаха свежей земляники и увидел камин с остывшей золой и последним превратившимся в камень поленом, и портрет грустного рыцаря, который глядел на нас сквозь три века из золоченой рамы. Потому что мы находились не в комнате первого этажа, где заснули вечером, а в спальне Людовика, под пыльным пологом, на пропитанных еще горячей кровью простынях его проклятой постели.
Мария дус Призериш
Служащий похоронного агентства явился минута в минуту, и Мария дус Празериш была еще в халате, а вся голова - в бигуди, она только успела заложить красную розу за ухо, чтобы не выглядеть такой непривлекательной, какой себя ощущала. Она еще больше пожалела о своем виде, когда открыла дверь и увидела, что пришел не унылый нотариус, какими, она полагала, должны быть коммерсанты от смерти, а робкий молодой человек в клетчатом пиджаке и галстуке с разноцветными птичками. Он был без пальто, хотя весна в Барселоне неверная, сечет ветром с изморосью, так что переносится почти всегда хуже, чем зима. Мария дус Празериш, принимавшая стольких мужчин в любое время суток, почувствовала себя так неловко, как редко бывало. Ей только что исполнилось семьдесят шесть, и она была уверена, что умрет еще до Рождества, и все равно чуть не захлопнула дверь и не попросила продавца захоронений подождать немного, пока она оденется, чтобы принять его, как он того заслуживает. Но потом подумала, что он замерзнет там, на темной лестнице, и впустила его в квартиру.
- Прошу прощения за мой вид - чистая летучая мышь, - сказала она, - но я пятьдесят лет живу в Барселоне, и первый раз тут человек приходит точно в назначенное время.