В связи с этим, Ося стал настаивать на том, чтобы писателей отпустили, иначе может произойти международный конфликт. На что Смычкин отреагировал стоически:
– Пусть работают, не развалятся. Вон японцы из-за отсутствия площадей так мечтают в земле покопаться, что даже для них такой агротуризм организован: и страну посмотреть, и на огородных грядках поработать. А тут коллеги-писатели, им тем более необходимо размяться, наверняка засиделись бедолаги за своими романами и эссе.
Ося счёл, что Смычкин говорит вполне аргументированно и возражать больше не стал.
Иностранная делегация продолжала трудиться и практически весь пустырь превратила в парк, где со временем зашумит листва, и будут слышаться счастливые детские голоса.
Автобусы за ними всё не шли и не шли, а работы было так много, что и трудились они безропотно, полагая, что Аллея дружбы в центре Старой Качели зачтётся им в будущем. Потому и старались писатели, расправляя каждый корешок, разрыхляя комья руками, педантично окрашивая стволики побелкой на чётко установленной высоте и вливая под каждое деревце не по одному ведру воды. После этих трудов у многих на ладонях появились мозоли и ссадины, но это их ничуть не огорчило: они увидели свой реальный вклад в развитие теперь уже не чужой для них Старой Качели.
Тем временем писательскую делегацию потеряли служители старокачельских муз, потерял их Председатель, а также профессора и студенты из университета, где тоже ждали гостей для культурного обмена. Особенно переживали люди из департамента гуманизма. Но поскольку организаторы не согласовали программу встречи, то Смычкин, легко вводил в заблуждение и тех и других, уверяя, что делегация уже заканчивает предыдущее мероприятие и скоро будет на месте.
И после того, как он сдал аккуратно засаженный деревьями пустырь и получил от муниципальных властей положенные немалые деньги, Смычкин разрешил подогнать туристические автобусы и увезти изрядно уставших иностранных писателей на встречу с Председателем. Поскольку писательский труд в Старой Качели перестал быть оплачиваемым, то и иностранным писателям решил Смычкин плату за их труд не выдавать. По мнению организатора акции, плата не полагалась и его помощникам. Поэтому вечером, когда Смычкин стал подводить итог по проделанной работе, он ни разу не заикнулся о полученной сумме и тем более о её размерах. Единственное, на что он выделил деньги – это на те издержки, которые по доброте душевной сделал Ося.
Понимая, что за подобную акцию Председатель не погладит по головке, Смычкин решил срочно исчезнуть в длительную командировку. Ещё загодя, крутясь около Председателя, Смычкин под прикрытием бумаг, связанных с приёмом гостей, сумел подсунуть на подпись разрешение на получение лицензии для проведения археологической раскопки. Эта лицензия давала возможность Смычкину откопать клад деда в Утруске.
Выигранный грант давал возможность оплачивать расходы для организации фольклорной экспедиции по просторам Старой Качели. Поутру, получив деньги и оформив командировку, Смычкин срочно собрал друзей и отбыл с ними в длительное путешествие.
Сословные споры
В последнее время Старую Качель стали населять люди полые и бесполые. Но этого обстоятельства никто особенно признавать не хотел. Это бросалось в глаза со стороны. Открыто же велись споры, скажем, между коренными старокачельцами и закореневшими, то есть явившимися позднее. Одни из них кичились своей обомшелостыо, другие трудолюбием, упрекая первых согласно пословице: белые рученьки чужие труды любят.
Первые брезгливо морщились при виде вторых и фыркали, если оказывались втиснутыми в одну какую-нибудь очередь. Первые гордились своим высоким происхождением, уходящим корнями вглубь знатнейших боярских и дворянско-купеческих родов.
Вторым такое и не снилось, а посему они молча работали, и сами понемногу становились в этой жизни видными людьми.
Не всякие споры рождают истину. Даже в этом краю людям доставляет немалое удовольствие хоть как-то возвышаться над остальными-прочими, словно бы ничего не оставалось в существовании граждан, кроме какой-то неустановленной родословной или среды их обитания, если они живут в центре. Но люди забывали, что ни высокое происхождение, ни престижное место сами по себе не способны красить человека, если сам он ничего не способен украсить собой.
И у приезжих хватало спеси врываться в чужой уклад, тесня и выжимая изрядно ослабевших в своих сословных спорах старокачельских аборигенов. Спесь была во многом неоправданной и неподкреплённой высоким интеллектом, но являла силу и хватку, житейскую умудрённость и расторопность. Гвардия закоренелых особенно была необузданной вначале, но обретая знания путём упорных занятий, – если приезжий был не из простофиль, он ни в малой толике не уступал, а впоследствии начинал и превосходить своих давних оппонентов.
– Председатель, – кричали на сходках аборигены, – до каких пор будет продолжаться такое безобразие, что мы, коренные и обомшелые, будем страдать в старых дворянских конюшнях да псарнях, а наглые новички будут занимать новые квартиры и особняки? – Мы вынуждены принимать людей со стороны, – начинает беспомощно разводить руками Председатель. – Ну, кто же вам не дает работать? А у нас сами знаете, какой принцип: кто не работает, тот не ест.
Надо сказать, что Председатель сам по обыкновению местным только сочувствовал, а тайное расположение всё-таки питал к приезжим, из коих был и сам. Прежние Председатели, да и не только они, а сами князья великие тоже наезжали в Старую Качель со стороны.
Дорожные уловки
Гарик, Смычкин и Ося пришли на перрон, чтобы поехать в Утруску. Электричка медленно приближается к платформе, а её уже поджидает огромная толпа отъезжающих. Тогда Гарик в открытое окно забрасывает на ближайшее сиденье какой-то предмет. Выждав, пока люди влезли в вагон, вся троица спокойно входит в него и пробирается к своему купе. Люди стоят в проходах, ругаются. Одна женщина кричит другой:
– Куда ты лезешь со своей корзиной? Не видишь, что ли, что у меня кошка на руках.
– Плевать я хотела на твою кошку. Сами зверьё, да ещё зверей тут поразводили.
– Хабалка ты, морда наглая. Моя кошка поумнее тебя будет.
Парни протиснулись к своему совершенно пустому купе, в котором никто не решился сесть, кроме них. Все вокруг с нескрываемым злорадством следили за вошедшими молодыми людьми. При этом некоторые тайно ржали и зажимали носы. Гарик сел на занятое место, взял в руки "кучу дерьма", которая так смутила всех стоящих поблизости людей и положил муляж в свою походную сумку. Пассажиры, которые сидели в соседнем купе, стали кататься со смеху, а к парням, занявшим три места, всё ещё принюхиваясь и подозрительно глядя на Гарика, подсели ещё трое из стоящих в проходе.
– Что это было? – спросил у Гарика веснушчатый парень в соломенной шляпе.
– Дерьмо-с, сударь, – ответил Гарик и отвернулся к окну.
Экспедиция в утруске
Про Утруску, куда приехали наши путешественники, им было мало что известно. Но покопавшись в местной печати, потолкавшись на рынке, поговорив с жителями этого населённого пункта, они получили некоторое представление о местных нравах.
В Утруске правил Демокрит, выбранный главой местной Управы. Был он на эту должность выдвинут сообществом местных недопатетиков, во власти был метлой новой и совал нос во все дела, из коих можно было извлечь выгоду в личных интересах. Кроме того он искал компрометирующие недоработки в Утруске, доставшиеся ему в наследство от долгое время правивших здесь перипатетиков. Местный народ шутил, что перипатетики перегибали во всём, а недопатетики, большой группой пришедшие вместе с Демокритом, наоборот, стараются недогибать. И эти недогибания стали ощущаться повсеместно: если строят, то с недоделками, отчего новый хозяин должен сам покупать в дом, начиная от электропроводки до унитаза, начиная с поклейки обоев, кончая установкой дверей и настиланием пола. Недогибания заметили и в судопроизводствах: украл человек миллиард, его отпускают, а украл с прилавка батон колбасы – посадят. Жена Демокрита, как водится, именовалась в народе не иначе, как Демокрицей. Учитывая, что она не являлась француженкой дворянского происхождения, то "де", венчавшее её новую партийную кличку, легко отбрасывалось и в сухом остатке произносилось как "мокрица". И вот эта самая Мокрица, будучи супружницей местного администратора, взяла на себя миссию возглавлять Фонд культуры. Полное его наименование звучало так: "Фонд защиты Президента, благотворительности и культуры гласности".
По вечерам в стенах Фонда собирались люди в малиновых пиджаках, чёрных кожаных лосинах, в зелёных туфлях с косыми каблуками и металлическими окантовками. На ногах сияли безупречно белые носки, высовывающиеся всякий раз, когда владелец дорогих флорентийских кожаных штанов подтягивал их на виду всей идентичной ему публики. Кушали они исключительно сырую рыбу, приготовленную японскими поварами, глотали устриц, политых лимонным соком, пили экзотическую мексиканскую "текилу" или крепкий таиландский напиток из штофа с заспиртованной коброй. Правда, оказавшись в кругу друзей, предпочитали принять на грудь обыкновенную водку под солёный груздочек, но об этом никто не должен был знать. Они называли себя демократами, забывая о том, что хозяева жизни в древней Элладе ходили на форумы без всякой охраны и были доступны для бесед любому жителю Афин. Они заботились о благе старокачельских тружеников, но одна только подпись крупного чиновника стоила не один десяток зарплат простого обывателя Усушки или Утруски. Они устраивали кастинги, и сами становились членами жюри при отборе молодых и красивых девушек для обложек активно внедряемых гламурных журналов. Непременным условием этих отборных туров являлась полная нагота представительниц прекрасного пола.
От них ото всех пахло шикарными духами "Экалиптоль" и "Нью рашенс". Последние изготавливались по спецзаказу на фирме "Ир-реаль" в Париже и доставлялись без таможенных досмотров по дипломатическим каналам, дабы, не дай бог, не внедрился посторонний душок и не отравил внезапно утончившееся обоняние представителей нового народившегося класса. В миру их считали акулами капитализма и наперсниками разврата. Они же считали доходы, играли в компьютерные и сексуальные игры, учились метко стрелять, ходить в фитнес-клубы и гонять на автомобилях, предназначенных для левостороннего движения. Впрочем, и правая сторона любой местной дороги или федеральной трассы теперь тоже принадлежала им: при виде шальной иномарки бедный водитель старокачельской малолитражки втягивал голову в плечи и уступал им столько суверенитета, сколько они того пожелали.
Для того, чтобы попасть на приём к Мокрице, возглавлявшей Фонд, Смычкину предстояло выложить крупную сумму. Но без ведома этой властной женщины он не мог получить лицензию на проведение фольклорных исследований в этом обширном регионе. На его вопрос, где искать концы, через которые он может выйти на Мокрицу, Смычкин получил знакомый ответ, который он не раз слышал, вращаясь среди конторских служителей Старой Качели. Ответ был один к одному: "Хренского спросишь". А относительно грабительского куша для внесения в Фонд он узнал следующее: "Фонды создаются не для того, чтобы их раздавать, а для того, чтобы они пополнялись".
Смычкин среди книг
Новая знакомая Смычкина картавила и ни в какую не умела произносить букву "р". Вместо неё она выдавала "г", и звучало это довольно трогательно и забавно:
– Сколько газ тебе говогить, что нельзя меня тгогать ниже спины. Я же могу обидеться.
Девушка хмурила брови и отодвигалась от настойчивого кавалера. Тогда Смычкин артистично вставал перед ней на колени и заявлял:
– Всё, Кристина, это было в последний раз.
После чего он поднимался и бормотал что-то себе в оправдание:
– Я же не виноват, что ты такая аппетитная. Что делать, если я не могу удержаться от соблазна, хотя бы прикоснуться к твоим округлостям.
Девушка начинала отходить, но в её голосе ещё слышалось недовольство:
– Мне всё гавно, что тебе там хочется, и от чего ты никак не можешь удегжаться.
Кристина, узнав об ухищрениях Смычкина, больше не уходила по его просьбе в узкие проходы между книжными стеллажами, а оставалась около своего столика на виду небольшого читального зала, устроенного в передней части помещения осьмушкинской библиотеки. Там всегда кто-нибудь сидел из посетителей, либо просматривая новый журнал, либо выписывая какие-то необходимые сведения из справочника, который не полагалось выдавать на дом. В основном, это были люди преклонного возраста или совсем юные – школьники или студенты. Остальные жители Осьмушки днём были заняты на работе, разумеется, кроме Смычкина, который самым достойным делом для себя считал писание стихов. Все остальные так не считали, и потому денег за такую работу Смычкину никто не хотел платить. Но разносторонне развитый ум Владлена всегда приходил на выручку, помогая поэту переключаться на тривиальные заботы о хлебе насущном. Конечно, это отвлекало от больших планов, при осуществлении которых Смычкин мог бы зажить припеваючи. Ни много, ни мало – он должен был сделаться классиком старокачельской литературы. Тогда бы перед ним открылись невиданные возможности в виде различных премий, грантов на написание новых произведений, поездок на книжные ярмарки и международные конференции, участие в жюри престижных конкурсов и многое другое, что бы ежедневно возвышало его творческий статус в глазах общественности. А он вынужден был довольствоваться тем, что пишет, пытается публиковаться и в нелёгкой борьбе за выживание брать заказы на литературную подёнщину. Вот и сейчас он сидел в маленькой библиотеке, находя и выписывая материалы, связанные со старокачельскими крестьянскими обрядами, фольклорными песнями и танцами, народными гаданьями и приметами, бытовавшими ещё во времена царя Гороха. Вообще, к этому царю в Старой Качели всё чаще стали обращаться историки и обществоведы, писатели и юристы, философы и художники. Оказалось, что за весь долгий период существования Старой Качели царственных особ было столько, что они сносили не один десяток шитых золотом кафтанов и красных сафьяновых сапог, а самым лучшим правителем, как выяснилось позднее, был только царь Горох. Как ни крути, а лучшего, чем он, никто не припомнит. Вот и Михаил Михайлович недавно пришёл к такому же мнению.
Историк в приватной беседе со Смычкиным сам признался, что больше всех он полюбил именно царя Гороха. Так и сказал Дубравин: "Все остальные перед ним, точно шуты гороховые".
Лето
Лето. Отпуска. Суета подготовок. Возня с визами и билетами. Эмоции ожиданий обычно превосходят результат их воплощения. Всё это познав и перепробовав на себе, Смычкин в наступившем летнем сезоне решил ограничить свои туристические аппетиты и стал довольствоваться малыми вылазками на берег дикой речушки, протекающей сразу за окраиной Усушки, где он остановился на время работы его диалектологической экспедиции. Чтобы не было скучно, он приглашал с собой десятиклассницу Люсю, которая помогала старшей сестре в местной библиотеке. Люсе нравилось общаться со Смычкиным: он мог подолгу вести разговоры на самые волнующие темы, любил читать стихи наизусть, обожал юмор и весело хохотал, когда Люся рассказывала какую-нибудь занимательную историю, которая произошла у них в классе. Вот и сейчас, когда они оказались с ним на берегу речки и, лёжа на травянистом берегу, смотрели на облака, они говорили о том, как хорошо быть юной и стоять на самом важном перепутье. С этого места следует сделать выбор: кем стать в жизни, решить, где ты будешь жить, ближе к природе, или предпочтёшь город, за кого ты выйдешь замуж и сколько тебе захочется вырастить детишек. Потом она стала читать книгу, а Владлен прошёлся по берегу речки, разглядывая цветы на поляне, огромный валун, который наполовину лежал в воде, а за ним начинался глубокий омут. "Наверняка в этом омуте есть крупная рыба", – подумал Смычкин и решил в другой раз захватить с собой поплавковую снасть. Потом он искупался, позвал Люсю. После чего она продолжила чтение, а он прилёг рядом с юной спутницей.
Зная про пугливый нрав недотроги Люси, Смычкин, вынимая сладкую травинку изо рта, сказал лежавшей на солнцепеке девушке о том, что пока она читала книгу, ей в плавки заползла оса. Люся на глазах Владлена с визгом сдёрнула плавки и стала лихорадочно искать между пухлых ляжек опасное насекомое. Не найдя и опомнившись, что она наделала, Люся резко натянула плавки и бросилась на хохочущего Смычкина с кулаками.
Девушка стала бранить Владлена, а тот, не переставая хохотать, катался по поляне, довольный и увиденным, и тем, как ловко он одурачил юную купальщицу.
Соседка
У соседки Малгожаты Пшешковой, худой и носатой женщины, отношения с Михаилом Михайловичем сложились более или менее дружелюбные. К остальным жильцам подъезда Пшешкова была совершенно безразлична, а иногда и презрительна. Её зализанные и схваченные на затылке в клубок тёмные волосы, длинный, прогнутый в середине, как банан, нос, её тонкие губы, да и всё её существо одновременно, словно бы, выражало тайную неприязнь ко всем, с кем её хоть на минуту, хоть на годы свела судьба.
Это можно было наблюдать и в магазине, и в автобусе, и в подъезде своего дома. Кнопку лифта Пшешкова никогда не нажимала голым пальцем, а только при посредстве носового платка, который затем брезгливо швыряла в чёрную дамскую сумочку. Муж её был пьяница, но производил впечатление доброго малого, изрядно затюканного сварливой бабой.
На звонок в прихожей Михаил Михайлович широко открыл дверь и увидел Малгожату с пушистой серой кошкой в руках. На приглашение войти соседка ответила кивком головы с коричневой гребёнкой около неизменного пучка на затылке, и не по-женски размашисто шагнула в комнату.
– Мы едем на неделю в Осьмушку. Прошу Вас присмотреть за кошкой. Рыбу она ест варёную. На улицу не водите, может убежать в подвал. Для туалета понадобится газета. Какает она только на "Старокачельские ведомости".
– Какая разборчивая, – подумал Дубравин, – неужто не станет какать, если подложить "Тудэй" или "Сюдэй"?
Хотел спросить, как зовут кошку, но соседка уже хлопнула дверью, оставив пушистую гостью и увесистый пакет мороженой рыбы.
По номерам
В Старой Качели для успокоения душ пишущих людей был объявлен Год литературы. Творческая интеллигенция обрадовалась: наконец-то, о них вспомнила власть! Они теперь могут рассчитывать на поддержку государства в деле издания их книг и последующей реализации стихов и рассказов в книжных магазинах и киосках печати. Но с изданием книг что-то не заладилось, зато с этого года поэтов стали наделять личными номерами. Связано это было с тем, что поэтов стало очень много, а прежнее различие по фамилиям уже никак не соответствовало духу времени. Фамилии стали сливаться с именами, невообразимым способом повторяться в самых различных комбинациях. Не спасало положения принятие двойных фамилий: первая – по отцу, вторая через дефис – материна девичья. Такая началась чехарда, что на ближайшем собрании Ассоциации писателей и поэтов Старокачелья было решено каждому члену вручить личные номера. Когда Смычкин пришёл за получением обновлённого писательского билета, то с ужасом увидел, что ему было присвоено лирическое звание "Поэт № 1027". Владлен страшно оскорбился и хотел порвать злополучный билет. Благо, его удержал Гарик.
– Никаких актов вандализма! – возразил тот, выхватив у Смычкина красную книжицу. – Ну чем ты недоволен?