Мо Цзы не мог поранить, воткнуть нож, потому что жил слишком давно. Его мудрость если и имела, то за давностью лет утратила запахи живого - трудового пота, женского лона, собачьих круглых какашек у них во дворе. Это было отвлеченное знание, излучающее ровный свет, солнечный и белый, это был смешной мир, где людей более всего волновало соотношение "мин" (понятия) и "ши" (действительности). Коля, кстати, так до конца и не въехал, чем они отличаются друг от друга. Но стоило ему раскрыть зеленую книжку с золотыми буквами на обложке, вчитаться в мелкий шрифт, как сейчас же, вопреки всему, он начинал надеяться. И желал, чтобы этот давно истлевший в земле мудрец объяснил ему его жизнь, ответил на вопросы, которые все чаще царапали его клювами изнутри, как два голубя тогда, когда он нес их ребятам за пазухой и донес! Царапать с тех пор, как он понял - ни хрена не выходит! С женой. За годом год.
Хотя сейчас, когда он читал Цзы, он и думать не думал, что таким способом нащупывает ключ к своим отношениям с ней, и именно потому использует книгу, что пытается поглядеть на мир через призму, сквозь которую глядит на него она. Через слова и разлитые в них мысли. Нет, он не думал про это, но инстинктивно читал Мо Цзы жадно, с надеждой.
Первая глава "Приближение служилых" закончилась. Пора было идти - нет, бежать! - в детский сад.
Он успел. Сын гулял на улице и был предпоследним, Коля увидел, как он съезжает с горки по очереди с другим мальчиком, курточка у сына была распахнута, шапка торчала из кармана - вот мама-то не видит, Коля открыл калитку во двор. Темыч уже заметил его и побежал навстречу. Он всегда так хорошо бросался, утыкался в живот. Воспитательница сегодня была добрая, но, как ее зовут, Коля не мог запомнить - улыбнулась им, хотя, как показалось Коле, с упреком - поздновато пришел. Второй мальчик, Гена Дрожкин, не в счет - иногда его вообще забывали забрать, почему - Коля не вникал.
После обеда сыпал дождь, но сейчас вроде кончился, домой решили пойти пешком. Вышли на Ленинский, так было дальше, зато приятней. Зашагали мимо особняков за витыми решетками, центров научной жизни, "жигульки" и ветхие "Волги" стояли у их подъездов - даже одну "копейку" Коля здесь разглядел. Ученые!
Теплый сначала бежал впереди, подпрыгивал, сам с собой разговаривал, один раз промчался мимо Коли, прижав две тонкие веточки к голове, и крикнул на ходу:
- Папа! Красивый я троллейбус?!
Развернулся, снова убежал вперед. Но вскоре устал, вернулся к Коле, осторожно взял его за руку. Коля не возражал. Они шли уже мимо длинного общежития "керосинки", подходили к Университетскому проспекту, здесь нужно было свернуть налево, чтобы попасть на родную Вавилова.
- Пап, давай играть.
- Ну, давай, - неохотно согласился Коля. Не любил он эти бессмысленные игры.
- Давай, ты папа-лев, а я твой львенок. Да? - Теплый уже ликовал, он уже был львенок. Подогнул лапки и крался вперед. - Мы сейчас охотимся, - пояснял он.
- Ага, - мычал Коля.
Теплый тихо рычал, мягко ступал, чуть пригнувшись, и вдруг шептал:
- Видишь? Вот они!
- Кто?
- Куропатки, - объяснял так же тихо Теплый, кивая на двух голубей, клевавших что-то возле лавки. - Наша добыча… Вот сейчас, вперед, папа! - шипел он и бежал, мягко шурша влажными листьями, бросаясь на не подозревавших, как близки они к смертельной опасности, птиц.
Один голубь, коричневый, недовольно подпрыгнул, поднялся, но улетел недалеко, уселся на проржавевшую, еще недавно зеленую липу. Серый и, видимо, более опытный его приятель, понимая, что это не всерьез, вообще попытался спастись бегством, мелко засеменил вперед, но, заметив, что преследование продолжалось, Теплый уже был возле него и топал, тяжело и лениво поднялся и пропал в листве.
- Есть! Начинаем ужин, - подыграл Коля Теплому, устало думая про себя, как все-таки скучно играть с ребенком в его игры. Видимо, дети должны играть друг с другом.
Но Теплый не замечал его скуки, он уже вовсю жевал.
- Ам, ам, ам, вот так куропаточка, - наслаждался мальчик, - сладенькая-то какая. Как торт, да? Неплохо мы с тобой поохотились!
- Да уж, - соглашался Коля, но тут они подошли к светофору, и игра прервалась. Переходить дорогу Теплый боялся и тревожно вцепился в Колину руку.
- Папа, а вон тот грузовик на нас не наедет?
- Нет, ты же видишь, у него красный свет.
- А вдруг у него тормоза сломаются?
- Не сломаются, - строго отрезал Коля и потащил сына вперед.
Едва они оказались на другой стороне улицы, Тема снова расслабился, вынул руку, пошел сам.
- Хорошо быть львами, да?
- Почему?
- Да мы же самые сильные! - удивился мальчик. - Нас все боятся!
- А знаешь, что случилось с одним человеком, который был самым сильным на земле?
Коля хотел отвлечь сына от игры и решил рассказать ему об одном богатыре, про которого прочел только что в комментариях к первой главе Мо Цзы. Он уже забыл, как звали этого человека, но это было и неважно. Вообще-то не любил он особо рассказывать, все эти бла-бла-бла были по Мотиной части, но сейчас… лучше уж поговорить, чем тупо охотиться на голубей.
- Не знаю. Играть больше не будем? - сразу же поняв, куда дует ветер, огорчился Теплый.
- Вот гляди, это же сказка, - сказал Коля, точно не слыша вопроса. - Доиграем потом, да?
- Да, - покорился мальчик.
- Жил на свете один богатырь, он был самым сильным в той стране. Он сражался с разными силачами и всегда побеждал, - начал Коля.
- А где сражался? На стадионе?
- Ну вроде того. В рукопашной ему не было равных. Он побеждал не только людей, он мог победить даже разъяренного быка. Однажды у одного быка, который слишком уж ему сопротивлялся, он вырвал из головы рога.
- Ой! - вскрикнул Теплый. - А разве ему не больно?
- Кому?
- Быку. Можешь дальше не рассказывать, папа?
Глаза у Теплого уже блестели.
- Что ты трусишь! - рассердился Коля. - Этого вообще, может, не было, а ты… Девчонка!
Это была давняя история. Теплый был трусоват, считал Коля, и как ни пытался объяснить ему, что мальчишке бояться стыдно, Теплый боялся. Темноты, громких звуков, что его забудут в магазине или не заберут из детского сада, что задавит машина…
И вот он уже снова жался к нему, несмотря на Колин гнев, но один страх превозмогал другой. Коля не знал, что Теплый сейчас ясно видел, как у быка - живого, огромного, косматого, покрытого жесткой коричневой шерстью - вырывают рога. И вот уже два фонтана тяжелой темной крови бьют из головы, крупные черные капли падают на песчаный пол арены, уходят, тают в песке, бык опускается на колени и тяжко заваливается на бок.
Но Коля все-таки скомкал рассказ, тем более, что дальше история была совсем уж противной.
Правитель, к которому этот богатырь поступил на службу, любил устраивать состязания силачей. И всегда богатырь побеждал. Но однажды правитель решил сразиться со своим слугой сам и вызвал его на поединок - богатырь, естественно, победил.
Дальше Коля решил не рассказывать, но Теплый уже сам обо всем догадался.
- И царь его убил?
- Да.
- Но ведь это же нечестно! Нечестно! - теперь уже глаза у Теплого не блестели, а просто наполнились слезами.
- Что?
- Так делать, - ответил Теплый. И прямо рукавом вытер нос. - Почему он сразу не сказал?
- Что? Ты можешь договаривать?
С этим была связана еще одна их война. Теплый часто бросал фразу на середине, сраженный внезапной задумчивостью.
- Слышишь? - повторял Коля.
- Что? - сомнамбулически пробормотал Теплый.
- Почему он сразу не сказал что? Кто он? Договорить можешь?
- А… - Теплый очнулся, снова всхлипнул. - Этот… царь. Надо было сказать богатырю: если я проиграю, я тебя убью.
Коля усмехнулся.
- Да на кой ему было это говорить? Воин сам должен был догадаться! Понял? Сам. Это же правитель. Он все может. Надо было ему поддаться. Или не соглашаться на драку вообще. Но сила есть, ума не надо… Я тебе почему это рассказал? Чтобы ты понял, что сила не главное, - назидательно закончил Коля. - Ясно?
Теплый молчал и шел опустив голову, они уже входили в арку их дома.
- Ты понял???
Коля больно сжал его за плечо.
- Да!
Теплый закричал и заплакал, уже не скрываясь. Папа сделал ему больно. И этот бык с фонтанами, и глупый богатырь…
Они пришли домой, недовольные друг другом, молча поели макароны и разошлись. Теплый по обыкновению взял альбом и карандаши. Коля против обыкновения не включил ни телевизор, ни компьютер и раскрыл Мо Цзы.
Следующая глава называлась "Подражание образцу", и она отвечала недовольству Коли, связанному с воспитанием сына. Если честно, воспитание взяла на себя, конечно, Тетя, но в результате сын рос бабой. Плакал от всякой ерунды, в голове вечно чушь. Коля пытался вспомнить, как отец с матерью растили его - но вспомнить особо было нечего. Мать думала только о том, как накормить посытнее, достать продуктов получше, полжизни простояла в очередях, отец всегда был занят своим и разве что давал оплеуху. Раза три выпорол его за "пары" в дневнике и за то, что однажды Коля на спор пьяным пришел в школу, классе в восьмом уже, вот и все воспитание.
Теплый рисовал сильного и прекрасного быка с длинными золотыми рогами, по которым бежали кружочки, волны, листики. Потом смотрел мультики на диске, потом бокс с папой чуть-чуть. Когда Коля уложил его в кровать и не хотел читать на ночь, потому что Теплый и так уже смотрел очень долго мультфильмы, мальчик не стал хныкать, как обычно, а вдруг сказал: "Я сам тебе тогда расскажу сказку. Хорошо? На ночь, да?"
И засмеялся. Коля вздохнул. Присел на стул возле кровати, уже большой, купленной весной, прежняя детская с решеткой давно Теплому была тесна, зато эта - огромна.
- Ну вот, слушай.
- Слушаю, сын.
И, прыгая в своей голубой пижамке по одеялу как по полю, захлебываясь и махая руками, чтобы показать, кто что сделал, Теплый рассказал папе сказку.
- Жил да был бык. И был он очень добрый и сильный. Вот с такими рогами. Один злой богатырь с ним сражался, но его не победил, умер сам. Потому что бык никого не боялся, ни людей, ни врагов. А врагов у быка было немного. Всего-то крокодил! Лев! Слон! Носорог, бегемот, конь. Росомаха! Тигр, страус и лось. Бык защищал всех вокруг, от муравья до волка, но даже и врагов. А работал он и его враги боксерами. И вот один раз вышли на сцену борцы. Вышел крокодил, три зверя захлопали. Вышел носорог, два зверя захлопали. Вышел лев, один зверь захлопал, вышел слон, ни один зверь не захлопал. Вышел бегемот, один зверь помидор бросил. Вышел конь, два зверя помидоры бросили, вышла росомаха, три зверя бросили, вышел тигр, самый сильный, все звери помидоры побросали.
- Почему? - не выдержал наконец Коля.
- Подожди, не перебивай, - нетерпеливо отозвался Теплый. - Потому что тигр задира был. Ну так вот. Вышел тигр, все звери помидоры побросали. А вышел бык - все захлопали! За это они и враги ему.
Теплый резко замолчал, задумался.
- Все? - поинтересовался Коля.
- Да, - Теплый уже думал о чем-то.
- Странная сказка, сын.
- Хорошая?
- Да. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, папочка. Я тебя так люблю!
Обняв Колю за шею, он крепко прижался к нему, оторвался немного, взглянул серьезно:
- А мама скоро придет?
- Скоро, - ответил Коля, поднимаясь, не любил он эти телячьи нежности, но и противостоять натиску Теплого не мог.
- Когда?
- Скоро, через полчаса, но ты уже спи, - говорил он, и впервые за этот день у него сжалось сердце. Он подумал, что в это время Тетя обычно всегда уже дома, специально торопится, чтобы сказать их мальчику "Спокойной ночи". Он погасил свет, вышел из комнаты. Приблизился к входной двери, глянул в глазок. Пустая лестничная клетка, квадраты плитки, залитые мертвым светом.
Лифт завыл, съехал вниз и вскоре остановился на их этаже. Коля сейчас же отпрянул от двери, скользнул в свою комнату, включил телевизор, лег на диван.
Это действительно была она. Как обычно, он не вышел ее встречать, общаясь с ней из комнаты, не вставая с дивана. Вскоре она уже стояла на пороге, с бледным осунувшимся лицом, как всегда пожаловалась на усталость, сказала, что валится с ног, плохо себя чувствует - опять сегодня задержали номер, вот и пришлось ждать последних материалов допоздна. Коля молча слушал, глядел в экран.
- Как вы-то? Поужинали?
- Да, - процедил Коля, - все в порядке. Накормил, уложил, кефир выпил.
- Сказку на ночь почитали?
- Не, обошлись.
Тетя ничего не ответила, метнулась к Теплому, но побыла там совсем недолго, видно, он уснул уже, а может, не захотела, потом пошла на кухню, долго мыла посуду, звонко гремя тарелками и мешая ему смотреть чемпионат по боксу. Но он терпел и так ей и не сказал, чтоб потише. Да и орать на весь дом было лениво.
Глава девятая
Михаил Львович Ланин возвращался на редакционнной машине из аэропорта. Он нарочно сел на заднее сиденье, чтобы не вести с водителем праздных разговоров и подремать. Стояло раннее утро. Москва только просыпалась, мелькали суетливые оранжевые дворники, первые редкие прохожие уже спешили, мелкой трусцой шли хозяева с собаками, но Ланин закрыл глаза, тоскуя от того, что за окном - цепляясь памятью за вчерашний день, когда ехал со своей командой вот так же в машине, по красной глиняной дороге, распугивая чумазых, покрытых красной пылью цесарок. Рядом катили чернокожие велосипедисты - старик с желтыми глазами, на багажнике его ветхого велосипеда лежали перевязанные веревками инструменты в рваном целлофане, поджарый мужчина сверкал мускулистыми голенями, за ним катила девушка в россыпи тонких косичек с холщовой сумкой на боку. Мальчишки с рюкзаками. Стая крепких сисястых теток в крашеных платках, видать, торговки-товарки - на багажниках у всех чудом держались пирамиды грузов: бумажные пакеты, из которых тянулись ростки лука, привязанные корзины с помидорами, зелеными бананами, картошкой. Худые, полные, блестящие, сухие шоколадные ноги в красной пыли дружно крутили педали. Весь народ уселся на велосипеды и что-то вез.
Ланин возвращался из очередной экзотической поездки с кучей отснятого материала, сюжета на три-четыре, который можно было размазать по всему телегоду, но вместо радости от сделанного запаса и работы, вместо свежей молодой бодрости, которая неизменно наполняла его при возвращении прежде, сейчас, как и все последние месяцы, он только с мукой думал о предстоящем сумасшедшем дне и той суетливой требухе, которая неизбежно его заполнит.
Музыкальная, переливающаяся цветными огоньками, отзванивающая колокольчиками карусель - какой еще недавно неслась его жизнь - двигалась все медленнее, пока не застыла совсем. И за каких-то полгода-год покрылась вдруг ржой, тусклой грязью - ни путешествия, ни новые впечатления, ни легкие, необязательные связи, которые прежде так чудно, так надежно его развлекали, больше не действовали. Мотор сломался, музыка стихла, серый ветер гнал и гнал вперед грязные простынки дней.
Они подъезжали к самому центру, стали на светофоре у Газетного переулка, и хотя Ланин не смотрел в окно, внутренне отметил эти места - неопределенным кивком и немного распрямился. Здесь он учился, все окрестные переулки были исхожены еще в студенческие и аспирантские годы, каждый поворот и угол дома напоминал. Хотя потом, подумал он, внезапно осененный этой мыслью - вся эта научная жизнь, статьи, верная служба в Академии, устроиться в которую удалось с таким трудом, тоже закончились кризисом! Как же он мог забыть. Ведь точно так же… И случилось это тоже в момент наступившей наконец-то стабильности - когда он написал уже полдокторской, удачно женился, родил Дашу, в институте считался одним из самых перспективных, публиковался, переводил, комментировал, выступал на конференциях. Но тоже заскучал - все невыносимей казалось это копание в мелочах, мелкая борьба самолюбий, на заседания сектора он шел как на плаху. И только в альма-матер, куда Ланина взяли на четверть ставки - вести спецсеминар по переводу, - ходил с удовольствием. Студентки освежали, смешили своими детскими вопросами, доверчивостью. А уж когда появилась Катя…
Курносая, веснушчатая, пахнущая (как он с самого начала и подозревал) солнышком и еще чем-то особенным, дочкиным - леденцами или ирисками, Катя писала чудные стихи. Началось-то все именно с тетрадки со стихами, которые она записывала подряд, как прозу, не деля на строфы и строки и принесла ему однажды на суд… Он входил в аудиторию, настраивался на нее, погружался в теплое, невесомое, девичье - и плыл. Пил. В жене, Любе, которую он тогда еще очень любил и с которой прожил к тому времени лет шесть уже (Господи, как рано тогда женились! зачем?), эта нежность детская, почти бесполая, давно выпарилась, из тонкой пепельно-кудрявой девушки Люба вызрела в спелую, сочную мамашу, и ему впервые за свою женатую жизнь захотелось бесплотности, юности, ведущей прохладной ладонью по горячему лбу.
Слава богу, Катя сама его бросила, точнее, его семинар, просто исчезла после единственного весеннего и по ощущениям совершенно юношеского первого и последнего их свидания - на лавочке под отцветающими яблонями. От его поцелуев она раскраснелась, стала похожа на взъерошенного воробушка, разлетелись белокурые, льняные волосики, он обнимал ее крепко-крепко, прижимал ухо к груди, слушая, как колотится младенческое сердце. Она почти вырвалась тогда, убежала, он не стал догонять. Он знал, что рискует, что, пойди Катя куда след, - конец всему, но вместе с тем чувствовал: не пойдет. Эта - нет. В крайнем случае сочинит стишок-другой-третий.
После яблочного свидания Катя не явилась на семинар. Ни на следующий, ни на последующий, уже последний в том учебном году, на котором Ланин ставил зачеты - автоматом всем. Кто-то протянул и ее зачетку, пробормотав: "Катя просила, она у врача задержалась", и он послушно, щедро поставил и ей, ничуть не тревожась, совершенно уверенный, что она обязательно появится еще, не сейчас, так в сентябре. Но она так и не появилась. Осенью однокурсницы рассказали: Катя уехала, вообще из Москвы, перевелась в питерский университет. И только тут скребнуло, он подумал, что не увидит ее, возможно, уже никогда. Через несколько лет на кафедру пришел толстый конверт. На его имя. Он уже не работал тогда в университете, но ему позвонили - и он заехал. В конверте лежала книжка стихов, форматом в четвертушку, в мягкой голубой обложке, на дурной бумаге и с опечатками - из самых первых перестроечных ласточек, выпущенных "за счет средств автора". Это были Катины стихи, многие он узнал, вспомнил. Обратный адрес на конверте отсутствовал. Ни какой-нибудь записки, хоть клочка или пометки в книжке не было - только в нахохленной птичке на обложке ему почудился тихий ее привет.