Ха-ха, живем, тут же с язвительностью прозвучало в ней. Вопрос "Что делать?" обвивал сознание жаркой тугой анакондой, душил и разламывал череп головной болью. Волей ассоциации в ней вылезло название знаменитого романа несчастного Чернышевского. Где, интересно, Вера Павловна брала деньги на свои швейные мастерские? И как устраивалась с "крышей"? Ответа в памяти не было. Так она и не осилила знаменитый роман ни разу: ни в школе, ни потом, на Ленгорах.
Мать, уйдя в соседнюю комнату, рыдала. Громко, со всхлипами, швыркая носом, сморкаясь и вновь со сладостью отдаваясь своей боли. Обиделась, что Маргарита не стала делиться с ней происшедшим, отшила ее, не позволив вместе пожевать жвачку стоического страдания.
– Двадцать пять лет, – доносилось до Маргариты из соседней комнаты, – двадцать пять! А все, как в семнадцать, никакого понимания жизни! Никакого, никакого, никакого!..
Двадцать пять, вслед матери подумалось Маргарите вдруг с ужасом. Никогда раньше она не ощущала возраста. Девятнадцать или двадцать три – все было одно. Но двадцать пять, которые должны были исполниться в нынешнем году, – это показалось ей сейчас невероятно громадной цифрой. Четверть века, с ума сойти! И все пока – будто печешь пирог в скверной духовке: подгорает и подгорает, угли и угли!
– Измучила меня! Измучила! – доносилось из соседней комнаты. – Проклятая кровь! Все только о себе думает, не тронь ее, как с писаной торбой с собой!
Маргарита не пошла утешать мать. Кто бы утешил ее. Она пролежала в постели весь день, поднимаясь только в туалет и цапнуть что-нибудь из холодильника, когда в животе начиналась голодная резь. Телевизор стоял включенным, менял картинки, то звучал речью, то музыкой, то всякими другими звуками – вроде рева автомобильных моторов на гонках, – не смотрела его и не слушала. Так, чтобы уж не совсем вывалиться из жизни.
Вечером, под самую ночь, позвонили уши, с которыми она последние полгода делала секс. Так она называла его про себя – уши, – потому что кроме изящных, чисто и аккуратно вымытых ушей больше он ничем не блистал. Осторожный и хитроумный, бескостный кремлевский чиновник, для которого геморрой у начальства – большая беда, чем любая война. Начальственный геморрой чреват дурным начальственным настроением, а кавказская кровь – это в какой дали, эта кровь! Объект внимания, выбранный для внимания по причине окружающего безрыбья.
– Как же так, почему ты мне ничего не сказала, что у тебя конфликт с этим дерьмократом? – зажурчал, побежал в трубке неторопливым шелестящим ручейком его бесцветный, сероватого оттенка голос. – Уволилась – и мне ни слова, зачем же так? Сказала бы – я б тебе нашел место, устроил не хуже, чем имела, перевели бы – и всех делов. Как же было мне не сказать?
– Да пошел бы ты куда подальше! – не напрягаясь, с ленцой, не вкладывая в свою речь ни грамма эмоций, проговорила Маргарита. – Подальше, подальше, подальше, и с глаз долой.
– Прости? – вновь зажурчал его сероватый голос. Он воспринял ее слова как вполне естественную, закономерную женскую истерику, разве что тихую, и приготовился быть мудр и терпелив. – Давай считать, я ничего не слышал. Просто, я думаю, есть еще возможность все поправить. Это, конечно, будет сложнее, чем если бы ты не уволилась, но шансы есть, я уже сегодня предпринял кое-какие шаги. И они обнадеживающи.
– Да пошел ты! – снова произнесла Маргарита. Снова с той же ленцой и бесстрастностью. – Очень мне нужно менять шило на мыло. Лучше и без того, и без другого. Пошли вы все подальше, кто только там есть. И ты вместе со всеми. Вместе со всеми, вместе со всеми.
Она уже давно собиралась порвать с ушами. Порвать и растоптать. По крайней мере, половину того срока, что одаривала его собой. Все-таки слишком долго обманывать самое себя, считая этого рака рыбой, было невозможно. К тому же он был женат, скорей, скорей – и домой, чтобы никаких подозрений, что за удовольствие иметь такого любовника! И однако же как-то так получалось, желая порвать с ним, никак не могла собраться порвать – буквально не доходили руки. А теперь сам Бог велел. Конец государевой службе – конец и роману с государевым человеком.
– Подожди, подожди, – заволновался отставленный ею государев человек. Теперь он врубился. Понял своим макиавеллевским умом, что его увольняют, и без выходного пособия. – Еще ничего не поздно, все еще поправимо! Я тебе обещаю, я приложу все усилия, ты снова будешь в администрации, и без всякой потери в положении.
Маргарита опустила трубку.
– Пошел ты! – произнесла она еще раз, – только он уже не мог ее слышать.
Она лежала в постели три дня. На четвертый день глаза ей открыло в семь утра. И тотчас подняло на ноги, понесло в ванную – будто внутри заработала, погнала ток некая батарейка. Она вымылась, обдирая себя мочалкой – словно сдирала с себя ту жизнь, которой жила последние месяцы, – приняла контрастный душ, высушила голову феном, уложив волосы щеткой, с аппетитом позавтракала яичницей из трех яиц с жареным шпигом, сделала маникюр, наложила на лицо макияж, сварила кофе и с дымящейся чашкой села к телефону, набрала номер Натальи. Номер натальиного телефона хранился в памяти, как высеченный на камне, не пришлось ни прибегать к записной книжке, ни напрягаться, вспоминая.
Но Натальи по ее прежнему адресу не было. Квартиру снимали другие люди и ни о какой Наталье не знали.
За телефоном Натальиных родителей пришлось уже лезть в записную книжку. И пока доставала ту из сумочки, листала страницы, чувствовала в себе давление совести: скверны у Натальи дела, раз она съехала со своей квартиры и перебралась обратно к родителям. Маргарита была так уверена, что Наталья живет с родителями, что ей даже не пришло в голову: могут быть и иные варианты.
Наталья с родителями не жила. Наталья вышла замуж и жила у мужа. И было этому событию уже скоро полгода.
Маргарита просидела над телефонной книжкой с записанным новым Натальиным номером, не решаясь набрать его, минут десять. И набрала, только выцедив из чашки последнюю каплю кофе.
Наталья встретила ее звонок, словно последний раз они разговаривали какую-нибудь неделю назад.
– Давай, хочешь – жми ко мне прямо сейчас, – позвала она Маргариту, когда та, будто выдирая себе самолично, без всякого новокаина зубы, призналась ей в своей теперешней жизненной ситуации.
Наталья жила в сталинском доме на Гончарной, бывшей Володарского, квартира оказалась побольше скоробеевской, тоже из пяти комнат, но три из них непроизвольно вызывали ассоциацию если и не с футбольным полем, то с теннисным кортом – по крайней мере, в одной из этих трех комнат шелестел струей, журчал водой, стекающей по горке блестящих, глянцевых камней, фонтан, – не иначе, как Наталья специально включила его к ее приезду.
Здесь, у фонтана, Наталья и посадила Маргариту. Кресла были громадные, как целый диван, напоминали формой лилию и лилового же цвета.
– Очень хорошо успокаивает, – кивнула Наталья на шелестяще-журчащее каменно-водяное устройство. – Десять минут, бывает, посижу, распсихованная была – жуть, но десять минут – и все как с водой ушло.
– Кто он у тебя, мафиози? – со смешком – и почему-то понижая голос – спросила Маргарита.
– Иди на фиг! – без страсти ругнулась на нее Наталья. – Свихнулись все на этой мафии. Он финансовый гений. Спекулянт.
– Кто-кто? – переспросила Маргарита.
Она понимала, что Наталья вкладывает в это слово абсолютно положительный смысл, но для нее "спекулянт" еще звучало синонимом "прохвоста". "Сукиного сына".
Наталья сделала вид, что смысл уточнения, которого просила у нее Маргарита, остался ей не ясен.
– Он играет на бирже, – сказала она. – Ценные бумаги, акции, облигации… ГКО такие. У него фирма по этому делу. Ему всякие, кому деньги пристроить нужно, дают их, и он те пускает в оборот. Покупает, продает. Продает, покупает. Нервное только дело – жуть. Было тут недавно – за день сто двадцать тысяч потерял, я уж его чем только не отпаивала…
– Сто двадцать тысяч чего? – снова уточнила Маргарита.
– Долларов, чего, – пожала плечами Наталья. – Не деревянных же наших.
– Но… – не решаясь спросить прямо и не зная, как сделать так, чтобы не обидеть Наталью, проговорила Маргарита, – но он… намного старше тебя? Или нет, ничего, нормально?
– Нормально, – кивнула Наталья. – Мужчины, которые умеют делать деньги, старыми не бывают.
Маргарита про себя как бы присвистнула с восхищением. Наталья выдавала прямо афоризмы. Не хуже Шопенгауэра. Вроде того, что здоровье – главное счастье.
– А ты что? – спросила она Наталью.
– Что я?
– Ну, он делает деньги, я поняла, а ты что?
Наталья, захмыкав, повела вокруг себя руками:
– А я знаю, как их потратить. Видела такую рекламу? Он знает, как их заработать, она знает, как их потратить. Вот я по этому делу.
– И тебя это не гнетет?
– Что?
– Ну… вот такое твое положение. Получается, вроде как ты на содержании. Вроде того.
– Не гнетет. – Наталья снова хмыкнула. – Отнюдь.
"Отнюдь нет", – хотела заметить ей Маргарита – и удержалась. Это было пустым делом – поправлять Наталью. Та Наталья, что училась с ней вместе на Ленгорах, и Наталья эта – были абсолютно разные люди. По этой ни за что бы нельзя было сказать, что она в свое время, всего лишь какие-то три года назад, закончила филологический факультет. Какой-нибудь кулинарный техникум – самое большее. Наталья словно бы полиняла – как змея. Содрала с себя одну кожу и стала жить в выросшей на ней новой. Ничуть не похожей на ту, прежнюю.
И все же Маргарите хотелось уяснить для себя все до конца. Поставить жирную, отчетливую, внятную точку. Во всем мне хочется дойти до самой сути…
– И что же ты, ты находишь такую жизнь вполне приемлемой для себя? – спросила она. – Полностью тебя устраивает, да?
Теперь Наталья засмеялась:
– Ты даешь! Еще б не устраивала. Ты бы мой "Рено" видела. Свадебный, между прочим, подарок. Это свихнуться можно, что за машина! Я еще, правда, права не получила. Сдать пока не могу. А в каких мы отелях за границей останавливались! Да у меня туфель меньше, чем за четыреста долларов, нет!..
Они сидели на этих лиловых креслах-диванах с сигаретами в руках, Наталья, перечисляя достижения своей жизни, подпрыгнула на пружинящем сиденье, взмахнула рукой с сигаретой, и та, вырвавшись из пальцев, перекувыркнувшись в воздухе, ткнулась Маргарите в грудь. Ткнулась точно зажженным концом и свалилась на пол, а от белой блузки Маргариты тотчас потянуло запахом паленой синтетики. Маргарита скосила на грудь глаза – там красовалась аккуратная дырка в коричневой оплавленной обводке, блузка была испорчена.
– Ой, извини, извини! – Наталья вскочила, подобрала сигарету с пола, сунула в пепельницу, а потом мазнула по Маргаритиной блузке ладонью, словно оплавленное отверстие могло от этого движения исчезнуть. – А почему ты вообще в синтетике ходишь? Культурная женщина, а в синтетике! Хлопок, лен, шелк – натуральное надо все носить, натуральное!
– Извини, – сказала теперь Маргарита, затягиваясь своей сигаретой, – но натуральное нам, бедным девушкам, не по карману.
Наталья мгновение молчала. Потом выхватила у нее сигарету из рук и отправила вслед за своей в пепельницу. Схватила Маргариту за руку и потащила прочь из комнаты с фонтаном.
– Сейчас мы найдем тебе достойную замену. Лучше попорченной будет. Не из нефти этой, из голландского батиста, хочешь?
Маргарита отказывалась, вырывала у Натальи руку, но Наталья притащила ее в спальню, распахнула дверцы у всех шкафов и принялась копаться в вешалках. Вот это померяешь, снимала она с плечиков одну блузку. Вот эту еще, снимала она другую. И вот эту.
Объем ее гардероба вызвал у Маргариты чувство головокружения.
– Ты же только полгода замужем, – сказала она. – И за полгода столько успела?
– Почему за полгода, – отозвалась из шкафа, продолжая рыться в вещах, Наталья. – Он и до того меня одевал. Он же хотел, чтобы я выглядела престижно.
К радости Маргариты, ничего из Натальиного гардероба ей не подошло. Наталья была плотнее, шире в плечах, в бюсте, в талии, никогда они не могли меняться вещами, и сейчас все примерки только подтвердили давно известное. Вообще же, пока занимались примеркой, слюнки у Маргариты текли – вещи у Натальи были роскошные, ни от одной бы не отказалась, – может быть, если бы просто так, взять поносить, и не удержалась бы, взяла кое-что, но оказаться в положении одариваемой? Нет, Маргарита не приняла бы – если б даже что-то и подошло, если бы даже и идеально.
– Ладно, – сказала Наталья, закрывая дверцы шкафов, – будут у тебя свои батисты. И туфли за тыщу баксов, и машина – все обзавидуются. Попользуешься моими трудами. Я не пожмусь для подруги. Хоть ты меня тогда и подставила, но я уже все забыла. А знаешь, чего мне стоило на настоящих тузов выйти? Ой, сколько я этой шелупони вроде тех джабраилов с русланами перебрала, сколько я ее перебрала!..
Маргарита слушала ее и не понимала.
– Что ты имеешь в виду?
– То, что им всем нужны новые жены. Они сейчас все пережениваются, вот как раз сейчас. Все, исключений нет. Как раз время у них подошло. Деньги наковали, теперь пора о себе подумать. А со старыми они жить не могут, те им удовольствия от их денег почувствовать не дают. Быть женой богатого человека – это надо уметь. Это не кажая сможет. Это свое искусство! Совсем молоденьких, восемнадцать там, двацать, они побаиваются, им все же жена нужна, не партнерша по дансингу, а наш с тобой возраст – самый цимус. Самый цимус, я тебе со всей ответственностью говорю. Захочешь, да дурака не сваляешь – через пару месяцев все свои проблемы разрешишь. Ну, через три!
Теперь Маргарита ее поняла. Теперь было трудно не понять.
– Прости, – с извиняющейся улыбкой произнесла она, – а сколько все-таки твоему? – И добавила, подняв планку с громадным запасом, – чтобы Наталье было легче ответить: – Пятидесяти хоть нет?
– Нет, – сказала Наталья. – Сорок девять.
Сорок девять! Маргарита и без того была рада, что мужа Натальи нет и они могут быть только вдвоем, теперь она внутренне как бы захлопала в ладоши: хорошо, что не встретились, она бы невольно глядела на него, наверное, с ужасом, – подумал бы о ней Бог знает что!
– Спасибо, Наташ, – сказала она, стараясь не встречаться с Натальей взглядами. – Но я, знаешь, боюсь, что не смогу ответить высоким запросам твоих тузов. Боюсь, я не владею этим искусством: быть женой богатого человека. Не была еще ни разу! – не удержала Маргарита в себе зревшей, зревшей и сорвавшейся, как спелый плод, шутки.
Наталья, видела она периферическим зрением, смотрит на нее с недоумением и порицанием.
– Не была ни разу – откуда тебе знать, владеешь ты этим искусством, не владеешь?
– Я чувствую, Наташ, я чувствую! – воскликнула Маргарита.
И вынужена была взглянуть на подругу, чтобы та не заподозрила ее в какой-нибудь хитрости.
Но Наталья, поняла она по ее глазам, уже что-то заподозрила. Если и не заподозрила, то, во всяком случае, ее недоумение было уже больше, чем недоумение, – что-то, близкое к обиде.
– А что ты тогда ко мне пришла? – проговорила Наталья – слова, которые и в самом деле свидетельствовали об обиде. Или даже оскорбленности.
– Привет! – Маргарита изумилась. Все же Натальина реакция была чрезмерна. – Пришла к подруге. С кем мне поделиться своим?
В глазах Натальи стояли странные отчуждение и холод.
– А чего тебе со мной делиться? Мы с тобой теперь в разных плоскостях. Мне тебя не слишком-то интересно слушать. Даже совсем неинтересно. У тебя свои проблемы, у меня свои. Я думала, ты помочь просишь. Помочь я бы тебе помогла. Мне не жалко. Наоборот, с удовольствием. И были бы снова в одной плоскости. А нет, так извини. Мне же по-настоящему с тобой и потрепаться не о чем!
На улицу со двора нужно было выходить через высокую зарешеченную арку. Маргарита остановилась перед решеткой, взялась за квадратные чугунные прутья и, закрыв глаза, прижалась к рукам лицом. Хотелось стоять так, стоять и стоять – до беспамятства, выть, как собака, оплавиться в этом вое подобно свече, истечь стеарином и исчезнуть. Но руки от металла мгновенно заледенели, их стало жечь, закололо тысячью иголок – будто под током, и Маргарита оторвалась от решетки, вышагнула в калитку – и оказалась на улице.
К метро следовало идти направо, но ноги почему-то повели налево. Она знала, что нужно идти направо, но не могла остановиться и шла, шла в противоположную сторону – словно специально, на зло себе, словно хотела себя так проучить.
Она сумела развернуть себя, соступив с тротуара на проезжую часть и, подобно автомобилю, пересекши ее по дуге, так что на другой тротуар поднялась, уже двигаясь в нужную сторону.
За пересечением с боковой улочкой, на углу стояла небольшая церковь. Маргарита поравнялась с ней, мазнула на ходу невидящим взглядом по кирпичной кладке, – и ее остановило. Прошло несколько мгновений, пока она поняла, почему остановилась. Глаза не видели, а сознание схватило: в стену церкви, обращенная ликом прямо к улице, была вделана икона Богоматери. Дева Мария глядела на Маргариту из-за поблескивающего стекла, будто из окна, и будто спрашивала ее оттуда о чем-то. Или не спрашивала, а просила.
Но о чем спрашивала, чего просила? Маргарита стояла перед иконой и не могла понять. Может быть, Божья матерь просила ее помолиться? Или хотя бы просто перекреститься? Но Маргарита даже не представляла, как это – креститься, и никогда в жизни не молилась. Она вообще была не крещеной. И все в ее семье – и мать, и бабка – были атеистками. С чего ей вдруг показалось, что Богоматерь о чем-то просит ее? То ли просит, то ли спрашивает…
Маргарита повернулась и понеслась по тротуару дальше. День стоял не слишком морозный, но злобно-ветреный – настоящий февральский день, – и в ее жидкой дешевой полушубейке особо было не постоять. Поддувало снизу и гуляло холодом по всему телу, живот над лобком, чувствовала она, даже взялся мурашками.