- Я ить не себе, - сказала старуха. - Мне ничё-о не надо. Я это Нинке, холёсенькой моей. - Она потянула руки к Нинке, которая стояла возле Варвары, и не дотянулась - Нинка боязливо отступила от ее рук. Старуха не обиделась. - В чемодан для ее спрячу и после по одной достаю. И себе радость, и ей. А она уж разнюхала. Лезет ко мне: "Давай, баба, посмотрим, чё там лежит". Я ей говорю: "Ничё там не лежит", а она опеть. Я вроде ничё не понимаю, как маленькая, играюсь с ей. Она у меня холёсенькая, все с бабой. Поговорю с ей, и на душе легче. Известно, старый да малый.
- Я утром схожу в магазин, куплю что-нибудь, - пообещала Люся.
- Да не надо ей ничего, - застеснялась Надя. - Голодная она, что ли? Это уж она так лезет, приповадили. От баловства.
- Сходи, сходи, - сказала старуха. - Только все ей не ондавай, маненько рази. Остальное мне ондай, я спрячу. Будто от меня будет. Я уж под послед ишо покормлю ее. Люся вспомнила:
- А я тебе, мама, виноград отправляла - ты ела его?
- Эти ягодки-то зеленые?
- Да. Виноград называется.
- Ну его к лешему. В ём посередке косточки, а у меня терпения нету их выбирать. Нинке и скормила. Она прямо так с косточками и хрумкала - только шум стоит. Пускай, думаю, ест, раз ндравится. А мне куды его? Только добро переводить. Мне ить, Люся, ничё-о не надо. Мне бог, вишь, какую радость дал: на вас перед смертью поглядеть. Я рази не понимаю?
Она опять заплакала - бесслезно, спокойным и недолгим облегчающим плачем - и умолкла, вытерла сухие глаза.
- Ничего, мама, ничего, - сказала Люся. - Теперь поправляйся, и все будет хорошо.
Старуха не ответила, она снова смотрела на солнце на стене, к которому липли последние мухи, и во всем ее положении была такая завороженность и нечеловеческая стынь, будто ей дано было увидеть и запомнить то, что больше никто не смог бы понять. В избе стало совсем тихо, а с улицы ничего не доходило. На этот раз старуха молчала недолго и высветленным, затаенно-сообщающим голосом, который, казалось, выходит из нее сам, без ее участия-она и глаза не подняла от стены - сказала:
- А я ить, Варвара, слыхала, как ты вчерась надо мной ревела. Голос твой был, твой - я помню. Только я-то подумала, что это ты надо мной над мертвой уж ревешь. Ну. Я ишо раньше, как в памяти была, лежу и думаю: "Вот помру, приедет Варвара, обголосит меня, и то ладно". Так на тебя и надеялась. А тут слышу: ты. Вот я и посчитала, что это я тебя скрозь смерть слышу - не иначе.
Варвара онемело, с открытым ртом закивала матери-не могла ни сказать, ни заплакать. Илья подошел к Михаилу, удивленно шепнул:
- Чудная у нас мать. Тебе не кажется?
- А кто скажет, моить оне потом ишо сколь-ка да-нить слышат, - добавила старуха. - Кто скажет? Никто не скажет. Глаза-то им закроют, а уши открытые.
- Ты о чем это там, мать? - громко спросил Илья. - О чем говоришь-то?
- Об чем? - Старуха по голосу нашла Илью и не смогла ответить, застыдилась. - Я ить от радости, что вас вижу, не знаю, чё и сказать. Болтаю чё-то. Вы уж не сердитесь на меня, на старую. Я совсем из ума выжила.
- Да ты что, мать! Ты думаешь, мы не рады, что у тебя все в порядке? Давай теперь только быстрей поправляйся. В гости с тобой пойдем, ага. Чего нам дома сидеть! Все вместе соберемся и пойдем в гости. А не пойдешь - на руках унесем. Тебя есть кому на руках таскать.
- Попей еще. - Люся подала матери кружку с кашей. - Теперь можно, желудок уже работает, справится.
Старуха попробовала приподнять голову, Люся помогла ей. На этот раз старуха отпила больше и, отдышавшись, удивилась сама себе:
- Глите-ка! Пошло как в проваленную яму. Правду говорят: и худой живот, да хлеб жует.
- Ну вот, теперь будет лучше. А потом еще попьем.
- Ой, да в меня боле не полезет.
- Ничего, ничего, полезет.
- Мне только бы Таньчору дождаться, - жалобно сказала старуха. - Чё вот она так долго не едет? А ну как чё стряслось?
- Приедет, мама, не беспокойся. Ей далеко ехать. Обязательно приедет.
Старуха попросила:
- Вы сами-то покуль не уезжайте от меня, побудьте со мной маненько. Таньчора приедет, я не буду вас задерживать. Я знаю: вам долго, подимте, нельзя.
- Никто пока и не собирается уезжать.
- Побудьте. Я не стану вам надоедать, я тихонько. Лежу и лежу. Это я сичас разговорелась - долго не видала вас. От радости сама над собой не владею. Потом я молчком буду. Вы занимайтесь своим делом, каким охота, а я за день хошь раз на вас взгляну, и мне хватит.
- Что это еще за "надоедать" да "молчком"? - выговорила старухе Люся. - Как тебе не стыдно, мама! Что ты выдумываешь? Тебе не в чем оправдываться перед нами - пойми, пожалуйста, это.
- Не говори так, матушка, - поддержала Люсю Варвара. - Не говори так, а то я не знаю, что со мной будет.
Илья тоже не вытерпел:
- Ну, мать, ну, мать…
Старуха счастливо умолкла, но не смогла удержать в себе радость:
- Глаза открою: вы тут, возле. Сичас, кажись, взлетела и полетела бы куда-нибудь, как птица какая, всем рассказала бы. Господи…
День отходил все больше и больше, но в избе было светло и ясно: четкое закатное солнце било прямо в окно, под которым лежла старуха. Солнце теперь доставало до потолка и сверху вторым своим светом расходилось по сторонам. Все здесь было знакомо, все было родное старухиным ребятам, и все, казалось, чутко повторяло мать: наговаривало вместе с ней или умолкало, вглядывалось вниз ласковой и горделивой настойчивостью и отзывалось тихим, неназойливым вниманием. Не верилось, что изба может пережить старуху и остаться на своем месте после нее - похоже, они постарели до одинаково дальней, последней черты, и держатся только благодаря друг другу. По полу надо было ступать осторожно, чтобы не стало больно матери, а то, что они говорили ей, удерживалось в стенах, в углах - везде.
И воздух здесь был тот же, каким они дышали в детстве; он заманивал, затягивал их на много лет назад, но у него, как и у старухи, недоставало сил.
Окна осели, превратились в оконца. Чтобы пройти через двери, приходилось нагибать голову. Они уже давно отвыкли от неоштукатуренных стен, которые выпучивались белеными бревнами. Под матицей болталось кольцо для зыбки, а зыбка раньше почти никогда не пустовала; вырастал из нее один, ложился другой.
По обе стороны от окна над столбом в двух рамках густо лепились фотографии. Тут были все они: Илья и Михаил в армии - с приветами из тех мест, где служили; Илья за рулем машины на севере; Варвара со своим мужиком - он и она с одинаково вылупленными глазами, с каменной прямотой, стоят, держась за спинку стула, будто боятся упасть; Люся, склонившая голову набок, на подставленную ладонь; Люся где-то на курорте среди большущих чудных деревьев; еще деревенская Татьяна с узким напуганным лицом, словно она фотографировалась под страхом смерти.
На божницу в правом углу теперь ставили лампу. В эту ночь лампа пригодилась, а так ее не снимали оттуда месяцами, и старуха крестилась, не подымая глаз. Еще правее, ближе к старухиному окну, висел плакат, завезенный в леспромхоз в позапрошлом году. На нем мальчишка с лопатой выходил из лесу. Подпись внизу разъясняла: "Сажай деревьев больше, будешь жить дольше". Лес поначалу был зеленым, но мухи быстро сделали его желтым, да и мальчишка за эти годы тоже порядком постарел, но к картинке притерпелись и не снимали ее.
Теперь старуха смотрела на своих ребят спокойнее, поверив, что они вдруг ни с того ни с сего не вспугнутся и не пропадут, и говорила легче, без натуги, сразу находя нужное слово. Она еще уставала от разговора, но уже сама руководила собой: надо было отдохнуть - отдыхала, она снова приучилась оставлять себя на потом, на то, что будет впереди, а не изводиться вся на то, что есть.
Светлый вечер подходил к концу, в избе, да и не только в избе - везде, выстывало, смежалось.
Люся стала поправлять на матери одеяло, отогнула его и вдруг замешкалась, позвала:
- Михаил, иди-ка сюда.
- Что там такое?
Старуха, ничего не понимая, испуганно и стыдливо убрала с того места ноги.
- Посмотри-ка, Михаил, - показала Люся, пружиня голос.
- Куда?
- Вот сюда, сюда.
- Ну и что?
- Как "ну и что"? Он же еще и спрашивает! Неужели ты не видишь, на каких простынях лежит у вас мама? Они же черные. Их, наверное, целый год не меняли. Разве можно больному и старому человеку, твоей матери, спать на таких простынях? Как тебе только не стыдно?
- Что ты меня стыдишь? Я что тебе - простынями заведую?
- Но посмотреть-то ты мог? Сказать, чтобы их постирали, уж наверное, ты мог? Это-то совсем, кажется, не трудно. Или тебе все равно, в каких условиях находится наша мама? Ведь ты здесь хозяин.
Люся не смотрела и не видела, как густо, не зная, куда себя девать, залилась краской Надя.
- Люся! Люся! - останавливала старуха и наконец остановила, Люся повернулась к ней. Старуха обессиленно махнула рукой: - Я ить надсадилась тебя кричать. Ты пошто у меня-то не спросишь? Нашла о чем говорить - о простынях! Господи, да куды мне белые простыни? Я всю жисть без их спала да жива была. Это те-пери новую моду завели: белое под себя подстилать. Ну-ка, постирай-ка их, этакую оказину - без рук останешься.
- Мама, я сейчас разговариваю с Михаилом, а не с тобой.
- Да пошто с Михаилом-то, когда я тебе говорю, а ты свое? У меня, подимте, голосу нету, мне вас не перекричать будет. Мне Надя хуже горькой редьки надоела с этими простынями: давай выташу да давай выташу. Я ей говореть устала, чтоб отвязалась. Лежу и лежу, и нечего меня шевелить. Помру - одну холеру обмывать надо, без этого в гроб не кладут.
Зачем ты заводишь опять об этом разговор?
- Ишо не лучше! Зачем, говорит. - Старуха досадливо умолкла, но долго не вытерпела: - Напужала ты меня, по сю пору опомниться не могу. Думаю, чё там она подо мной увидала, неужли я чё наделала? С меня тепери какой спрос? Хуже малого ребенка. Сама себя не помню.
- Зато твой сын должен помнить и о себе, и о тебе, - упрямо стояла на своем Люся. - На то он и сын. У меня в голове не укладывается, как это ты, наша мать, можешь лежать на таких простынях. И никому до этого нет дела, все считают, что так и надо. Безобразие!
Надя оторвалась от стенки, где она молча простояла все это время, и выскользнула из комнаты. В неловком молчании Михаил буркнул:
- Дались тебе эти простыни.
- Здря ты, Люся, здря при ей говореть стала, - качала головой старуха. - Она тут не виноватая. Она сколь раз ко мне вязалась. А мне все неохота было шевелиться. И неохота, и боюсь.
- Но ведь я ей ничего и не говорила.
- Дак оно и не ей, а все равно ей. Кому ишо? Она за мной ходит, не Михаил.
Варвара вздохнула:
- Ой-ёй-ёшеньки! Прямо не знаю, чё и сказать.
- Не знаешь - молчи, - хмыкнул Илья. - Гляди, беда какая!
- А я тебе ничё и не говорю.
- Я тебе тоже.
Чтобы замять неприятный разговор, старуха спросила:
- Я тут покуль без памяти была, Мирониха не приходила поглядеть на меня?
- Нет как будто, - ответил Михаил.
- Прибежит. Как услышит, что я оклемалась, прибежит, расскажет мне че-нить. Не знаю, как бы я без ее век свой доживала. А с ей поговорю, и веселей. Прибежит, это она прибежит, - кивала старуха. - Скажет: "Тебя, девка, пошто смерть-то не берет?" Как была насмешница, так и осталась. Погляди, сени у ей полые, нет? Тут в окошко видать.
Варвара поднялась, навалилась на подоконник.
- Нет, вроде на заложке.
- Убежала куда-нить. На месте-то никак и не сидится, все бы бегала. А пускай побегает, покуль ноги носят. Ишо належится. Я бы сичас за ей тоже побежала, дак куды… отбегалась.
- Мать, - перебил старуху Илья, подмиги вая Михаилу. - Мать, ты не будешь возражать, если мы с Михаилом за твое выздоровление немножко выпьем?
- Ну, мужики, ну, мужики, - встрепенулась Варвара. - Вы без этого прямо жить не можете.
- Не можем - ага, - согласился Илья, широко улыбаясь.
- Да пейте, когда уж вам так охота, - позволила старуха. - Только чтоб не здесь, не возле меня. Мне его на дух не надо.
- Это - пожалуйста, мы может и уйти. Мы ведь, мать, за тебя. Чтобы ты больше не хворала - ага.
- Да пейте хошь за нечистую силу. Ей это боле поглянется.
- Ну, ты тоже скажешь: за нечистую силу…
- За ее и есть. И чё оне в ём находят, какую сласть? Да меня озолоти, я в рот не возьму. А оне ишо и деньги на его переводят. Ну? Будто когда бы я сказала: не пейте, то вы бы и послушались… Куды там. Раз уж надумали, пейте, только чтоб не сильно допьяна. Тебя я выпимши не знаю, какой ты есть, а Михаил у нас ой нехороший. Эта бедная Надя от его, от пьяного, рада не знай куды убежать.
Повеселевший Михаил без обиды отговорился: - Ты, мать, всех собак теперь на меня навесишь.
- А я никогда ничё здря не говорю.
- Да нет, мать, мы немножко. Только так, для аппетита.
- На Надю я пожалиться не могу, - продолжала старуха, когда мужики ушли. Она смотрела на Люсю, будто говорила ей одной. - От он мне сын родной, а она невестка, а я никому не скажу, что она мне чё плохое сделала. За мной ходить тоже ить терпение надо иметь. Она ни одного разу на меня голос не подняла. Если не было, чё я буду здря на человека наговаривать. И попить подаст, и в грелку воды нальет. Я ить, когда холод, грелкой этой только и живу, у меня кровь совсем остудилась - что есть она, что нету, названье одно.
- Укрываться надо лучше, - со знанием дела посоветовала Варвара.
- Куды ишо укрываться, когда Надя на меня и так все тряпки постаскивает, пошевелиться нельзя. Тяжесть лежит, а ноги дрогнут. Вот я и кричу Надю или Нинку за ей пошлю. Она придет, нагреет воды - будто легче. А без Нади я давно бы уж пропала - чё тут говореть. Он трезвый-то человек, рази уркнет когда, а как пьяный напьется - ой, никакого житья нету. И ко мне вяжется, и к ей. Хошь на край света убегай от его.
- Как это вяжется? - насторожилась Люся.
- Как… А так. Вот зачнет он с ее вино это требовать, а сам уж на ногах койни как стоит. Вынь да положь ему. Где она его возьмет, на какие шиши? Гонит ее в магазин и все: "Ты там работаешь, тебе дадут". Дак она, подимте, там только убирается, она к вину этому и близко не подходит. Сам бы маленько подумал. Нет, ему хошь кол на голове теши, он свое. А попробуй я его заворотить, он на меня, да с таким злом: "Ты, мать, лежишь и лежи, помалкивай". Я и молчу. Я его, пьяного, не дай бог, бояться стала. Ну. Я и Нинку к себе беру спать, когда он там крылит.
- Вот оно что, - сдержанно отозвалась Люся.
- Прямо ни стыда, ни совести у человека, - возмутилась Варвара, оглядываясь на дверь. - К родной матушке так относиться - это совсем обнаглеть надо!
- А то придет, вот так же сядет: "Давай, мать, поговорим". Об чем я с им, с пьяным, буду говореть, когда у его голова не держится. "А, ты со мной не хочешь разговаривать? Я тебя кормлю, пою, а ты поговореть со мной брезгуешь?" Да я пошто брезгую-то? Приди ты, когда в уме, и разговаривай, а не так - Ну. Пристанет-ой-ёй-ёй!
- Я поговорю с ним, - пообещала Люся. - Я с ним поговорю - не обрадуется. Что это в самом деле такое?! "Пою, кормлю…" Этого еще не хватало.
- Ты только с им с пьяным не займовайся, не надо. Он ить понять не поймет, а обозлится. Нехороший пьяный, нехороший, никто не похвалит. А потом проспится, опеть ничё. Когда бы не это вино, совсем другой бы человек был. Вино-то и губит.
- Пить не надо, - сказала Варвара. Старуха покивала на ее слова, вздохнула:
- Дак, а кто говорит, что надо? Тепери уж тот золотой человек, кто и пьет, да ума не теряет. А совсем непьющего на руках надо носить и людям за деньги показывать: глядите, какая чуда. Нашему-то только на язык бы попало, он потом как худая бочка: сколь ни лей, все мало.
- Не знала я, не знала, что Михаил у нас до этого докатился, - не переставала удивляться Люся.
- Докатился, докатился, - поддакнула Варвара. - Матушка наша врать не будет.
- Я пошто врать-то буду? - обиделась старуха. - Какая мине нужда на сына на родного напраслину вам наговаривать?
- Я и говорю: матушка врать не будет.
- А вот терпеть матушка почему-то терпит, - в тон ей отрезала Люся. - Он над ней издевается, как может, а она его же еще и защищает. "Проспится - опеть ничё", - передразнила она. - Вот и жди теперь, когда он проспится. Дождешься. Дождешься, что из дому выгонит.
- Он меня не выгонял - чё здря говореть.
- Не выгонял, так выгонит, если будешь ему каждый раз спускать. До этого немного уж осталось.
- У нас никто в родове мать из дому не гнал.
- У вас никто в родове к матери, наверное, так и не относился, как твой сын.
- Никто, никто, - согласилась Варвара. - Сколько я на свете живу - никто. Он один.
- Вы от сердитесь, - помолчав, тихонько начала старуха. - Сердитесь, а пожили бы со мной. Это ить чистое наказание - рази я не понимаю? То одно мне принеси, то другое, а то кашель возьмет - белого свету не взвижу: кахы да кахы. На двор сама выдти не могу. Куды ишо чище? Мне давно уж помереть надо, хватит и самой мучиться, и людей мучить, да от задержалась. Вперед смерти не помрешь. Он трезвый-то терпит, ничё не говорит, а у пьяного, известно, власти над собой нету. Меня сперва обида возьмет, а потом раздумаюсь про себя: чё уж тут обижаться, на кого? Терпи, когда из годов выжила. Бог терпел и нам велел. - Теперь старуха опять говорила легче, упоминание о боге успокоило ее. Она свободно вздохнула и попросила: - Не надо ему ничё говореть. Пускай. Мне тоже охота помереть с миром, чтоб никто меня злом не поминал. Тогда и смерть легкая будет. Ну. А как вы думаете? И промеж собой не надо из-за меня ругаться, мне же от этого и хуже. Я помру, а вам ишо жить да жить. И видеться будете, в гости друг к дружке приезжать. Не чужие, подимте, от одного отца-матери. Только почаще в гости-то ездите, не забывайте брат сестру, сестра брата. И сюда тоже наведывайтесь, здесь весь ваш род. И я тут буду, никуда отсюль не стронусь. Посидите надо мной, а я вам какой-нить знак дам, что чую вас, каку-нить птичку пошлю сказать.
Тихонько вошла в комнату Надя и, боясь помешать, остановилась у дверей, за старухиной кроватью. Надю увидали, обернулись к ней, тогда она прошла к столу и села, опустив на колени тяжелые после работы руки. Она менялась сразу: на работе горит, а как сядет - и не слыхать, будто уснет с открытыми глазами, которые караулят, когда надо снова подниматься и бежать.
- Убралась, ли чё ли? - спросила старуха, принимая Надю для разговора.
- Убралась. Корову потом выгоню и все.
- Мужиков не видала?
- В бане они.
- Только бы не напились.
- При гостях, может, утерпит.
- Дак он не один. Гость-то там при ём. Надя, наконец, сказала, зачем пришла:
- Ужинать здесь будем или на кухне? У меня уж все готово.
- Садитесь здесь, - отозвалась старуха. - Чё я одна останусь. Ишо належусь одна, успею.
- Тогда я свет включу.
- Дак включай, кто тебе не велит. В потемках какая еда?
- Мужиков звать надо, нет ли?
- Они у тебя рази нечистым духом сытые? - не насмешничая, ответила старуха. - Боле нечем. Вино, подимте, не сильно накормит. Крикни им, а будут, не будут, пускай сами скажут.
- Я думала, может, потом им.
- А чё ты будешь два застолья делать? И так набегалась за день.