Она сперва удивлялась, зачем ей, например, чей-то старый унитаз или ношенная шуба. И спрашивает черта: – Зачем мне эта (например) шуба, она же молью вся поеденная. Труха одна, а не шуба! Все карманы в дырках!
А черт только отмахивается: – Ты, говорит, хозяйка, ничего не понимаешь. Потом, мол, может, эта шуба тебе вполне пригодится.
Она говорит: – Давай хоть немножко освободим коридор. А то уже что-то не протиснуться…
А он ей: – Ты что, совсем спятила? Такое добро на помойку?!
Все, говорит, больше не подходи ко мне даже. Я на тебя обиделся. Я все для тебя делаю. Я стараюсь. Не покладаю копыт. Тащу, таскаю, волочу! Все в дом! Все ради тебя! А ты говоришь, на помойку?
Давай, говорит, разгребай, выбрасывай! Только имей в виду: выбросишь хоть что-нибудь, я от тебя уйду жить к маме.
В общем, она скоро привыкла. И спорить со своим чертом перестала.
Поняла, все, что черт приносит, ей потом обязательно пригодится.
Тем более от москвича диск или от Шкоды покрышка.
И уже впереди черта бежала старушка к мусорным контейнерам.
Наконец жизнь у нее закончилась и она умерла.
Вот она умерла, и спустился за ней ангел.
Хотел поднять эту старушку на небеса.
А черт в накопленное добро вцепился и стал тянуть вниз.
Ангел говорит старушке: – Бросай!
Она ни в какую.
Тоже вцепилась. Намертво. В какой-то стул. Или, может быть, табуретку. И визжит: – Ни за что не полечу без этого стула! Он мне, мол, потом пригодится!
Ангел говорит: – Эх ты, глупая душа! Да зачем тебе на небесах стул?
А она говорит: – Ничего, неси так, со стулом. Я тебе говорю, что без него я ни на какие небеса не полечу.
Попробовал ангел ее всё-таки еще раз приподнять.
Только ладно бы только один этот стул!
Там же ведь еще и черт со своими чемоданами…
Махнул ангел крыльями и улетел.
Сама, говорит, тогда на небеса добирайся…
А стул, говорит, тебе и в самом деле теперь наверняка пригодится. Будет на чем посидеть в дороге.
И пропал.
Вот она и добирается.
До сих пор.
Вечная молодость
Жил-был на улице Рогова в кирпичной пятиэтажке за гаражами один Миша.
Михаил Петрович Гольдштейн.
Как родился, так и жил в этой квартире. Никуда не переезжал. Ни с кем не разменивался. Даже ремонт ни разу не сделал.
Он был биологом и поэтому все что-то изобретал, мешал, перетирал в ступочке и записывал по колоночкам. Перечеркивал и записывал заново.
У него была идея – изобрести лекарство (какой-нибудь крем), микстуру, витамины или таблетки от старости. Скажем, для вечной молодости. И этим изобретением не то чтобы прославиться и заработать хорошие деньги, а спасти от неминуемой могилы смертное человечество.
Такова была Мишина идея.
"Вот бы здорово получилось, если бы это у меня получилось!" – думал Миша Гольдштейн. И он трудился над своим изобретением, химичил не покладая рук, и так шло время…
И еще жила-была на улице Рогова в той же самой пятиэтажке за гаражами маленькая женщина с зелеными глазами. Лара.
Татарочка с острыми раковинками-ушами.
Знаете, такая: рыжая, с высокими щиколотками, с ямочками на щеках и острыми коготками.
Муж у нее был, честно сказать, так себе, мямля и лопух. Биолог. Аспирант Третьего меда.
(В общем, не пойми чего, а не муж.)
То есть как раз этот самый Миша.
Михаил Петрович Гольдштейн.
Длинный и скучный очкарик с волосами цвета сахарной пудры.
Что эта "зеленоглазая" в нем нашла, черт ее знает. Но крутила она им как хотела.
Этот ее Миша работал в каком-то загибающемся НИИ, где-то в конце серой ветки с пересадкой на метро Баррикадная.
Утром – туда, вечером – обратно.
Жил Миша в кладовке. У них с Ларой была однокомнатная малометражка с гробиком – кухней. Зато большая кладовка, задней стенкой в общий коридор. По планировке задняя стенка не была несущей, и вот этот Миша установил в ней вентилятор (еще какой-то компрессор) и просверлил узенькое окошко.
И там он работал. Что-то переливал по трубочкам в колбочки. Стучал мензурками, булькал, что-то разбивал, грохотал, вскрикивал и выбегал в клубах дыма и фиолетовых вспышек из кладовки за совком и веником. В общем, шуршал. Если шуршал – значит, был дома. Если не шуршал, значит, еще не вернулся из своего НИИ.
Лара работала маникюрным мастером в салоне красоты у метро Полежаевская. Иногда они все же вместе выбирались в кино. Или на какую-нибудь выставку.
В общем, вообразите себе такую картину: рыжая зеленоглазая Лара в норковом манто с хвостами и этот ее пучеглазый дистрофик.
Сами понимаете, не фонтан.
Запястья Ларины пахли фиалками.
Венера просматривалась в каждом ее движении. В изгибе черешневых губ. В повороте плеча, в высоко державшейся на точеной шее головке. В теплой макушке Лары пахло медом и кофейными зернами.
Мужчины млели.
И вот, этот прекрасный сон на высоком подъеме, плюс запах ванили, мускуса и мандариновой корки, а с ней это чучело. Это малярийное ученое недоразумение в вязаном джемпере и мятых брюках.
И такая совместная жизнь, разумеется, продлилась недолго. За Ларой стал подъезжать какой-то тонированный тип, на Лексусе.
Лексус сменился Лендкрузером, зима весной, и вот однажды Лара собрала чемоданчики и упорхнула с кем-то из этих "тонированных" отдыхать то ли на Капри, то ли на Канары.
Казалось бы, в этот момент должна была разразиться трагедия или хоть какая-то склока. Однако не тут-то было; ничего такого не услыхали соседи.
Биолог и в подметки не годился Отелло. Он сам донес Ларочкины чемоданы по лестнице до Лексуса (или не знаем, что это была за машина) и как ни в чем не бывало поплелся к себе.
Она, быть может, как-то объяснила ему, что уходит от него не навсегда, или поклялась своей шубкой, что сохранит ему на Капри верность. Неизвестно. По крайней мере, он после ее ухода не выбросился из окна, не отравился содержимым одной из своих мензурок. И не взорвал ко всем коромыслам этот несчастный кирпичный дом на улице Рогова, за гаражами.
Идут дни.
Весна сменяется летом, лето осенью, пообещавшая вернуться законная зеленоглазая Лара и не думает возвращаться.
Биолог не проявляет признаков нетерпения.
По-прежнему он с работы и на работу. По-прежнему что-то перетирает в своей кладовке. Булькает. Вскрикивает и шуршит.
Изобретает лекарство для вечной молодости человечества.
Не проходит и 60 лет, как вдруг, однажды, этот самый биолог возвращается с работы, заботливо придерживая под ручку какую-то сморщенную в сморчок, совершенно плесневелую старушку, правда одетую дорого, в норковую шубу с хвостами. Старушонка так и трясется. У нее, вероятно, болезнь Альцгеймера. И старческое слабоумие, потому что она вдруг падает перед входной дверью биолога на колени и принимается лобзать порог.
Всю эту сцену соседи пристально наблюдают в дверные глазки.
Наконец биолог втаскивает свою старушку в квартиру, дверь за ними захлопывается, и соседи лишаются возможности наблюдать, что там происходит дальше.
"Вероятно, это была потерянная в детстве и теперь вновь обретенная мать биолога!" – предполагают соседи, ибо они не лишены воображения и, как мы, смотрят передачу "Жди меня" по первому общественному каналу.
Однако мы не соседи, и никакие захлопнутые дверные створки и стены не помешают нам заглянуть в квартиру биолога, чтобы посмотреть, что там на самом деле будет дальше.
Старушка отчаянно рыдает за кухонным столом (и это не добавляет к ее бородавкам ни единой приятной черточки).
Биолог, склонившись над своей странной гостьей, гладит ее по серенькой черепушке и целует в рыжий пушок на маковке.
И ему кажется, что по-прежнему маковка пахнет медом и кофейными зернами.
Всхлипывая и хрюкая носом, старушонка поднимает на биолога свое иссеченное морщинами, истоптанное "воробьиными лапками" бородавчатое лицо, и в провалах пергаментных век вспыхивают изумрудные глаза. Глаза вспыхивают надеждой.
Надеждой на то, что ничего еще не потеряно.
Ничто еще не потеряно. Никогда не поздно.
Весеннее утро. Май. Цветут черешневые сады. Вниз по улице Рогова к сосновому парку идет маленькая, высушенная в сморчок старушка.
С ней под руку высокий и неуклюжий старик.
Смешной старик, совершенно седой, в вязаном джемпере и мятых брюках.
Он что же, так и не изобрел обещанного лекарства, этот ваш биолог? – разочарованный, спросит, быть может, читатель…
Но это еще как сказать.
Наш биолог видит рядом с собой вовсе не сморщенную старушку.
Он видит маленькую рыжеволосую женщину с зелеными глазами. Лару.
Да ведь и нет, говорят, лекарства от старости сильнее любви.
Эра милосердия
Одна одинокая старушка просила милостыню у ворот Всехсвятского на Соколе.
Подавали ей хорошо. Во вратах люди вообще хорошо подают. И при входе, и на выходе. Но на выходе подают обыкновенно лучше.
Не знаем почему.
Ничего мы не знаем.
Ну, так вот. Сколько мы себя помним, эта старушка сидит. Сидит там на своей картонной коробке или на ящике из-под бананов.
Этакий дубленый мешок в шерстяном трухлявом платке и валенках.
Утром сидит.
Вечером сидит.
Днем сидит.
В будние дни, выходные и праздники.
На Крещение сидит.
На Пасху то же самое. Сидит.
В жару и холод.
Привратница.
И вот однажды она исчезает.
И ее нет.
И ее картонку (свято место пусто не бывает) занимает новая старушка. Еще одна привратница.
Которую от прежней скоро становится не отличить.
Сидит.
На той же самой картонке.
Или на банановом ящике.
И ей подают тоже. Особенно, как мы уже говорили, на выходе.
А мы едем дальше.
И вы знаете что? Та прежняя, оказывается, да, действительно умерла. Но не в этом дело! Оказывается, эта самая нищая, в шерстяном платке струпьями и валенках, имела четырехкомнатную квартиру! Вон в том окне, справа, где застекленный балкон.
Вас удивляет застекленный балкон в квартире нищей старушки?
Но это еще не самое удивительное!
Там у нее евроремонт! У нее там импортная сантехника! У нее там одна кухонная стенка на миллион наших кровных копеечек!
А мы-то отрывали эти копеечки от сердца! Они нам, между прочим, не так-то легко достались!
Ах! Какова кикимора! – возмутимся мы с вами, товарищи, на такую подлость.
Каков обман! Какова обманщица!
Кому же все это теперь достанется?
Неужели отойдет государству?
Что, унесла нажитое на нашем горбу добро с собою на Тишинское кладбище? А, кикимора?
(Показываем кукиш.)
И все-таки возмутительно!
Чтоб ей перевернуться в гробу, старой ведьме!
И все это на наши деньги!
Бессовестная!
Вот и верь после этого этим во вратах…
Больше ни-ни!
Пусть хоть с голоду помирают!
Возмутимся мы.
Возмутимся и не заметим, что и евроремонт, и застекленный балкон, и импортная сантехника… Было у нее скоплено от нашей доброты.
Эх, мы.
Эра милосердия…
Без регистрации
Жили-были старик со старухой, на улице героев Панфиловцев, во дворах, где магазин "38 копеек".
Они жили в хорошем кирпичном гараже на фундаменте, у них там стоял раскладной диван, обогреватель старой модели "Юность", мебель: письменный стол и два стула, и старик (из экономии электричества) еще выложил кривенькую буржуйку, в которой старуха пекла голубей и картошку, грела чай и варила макароны и гречку.
Иногда старик приносил из контейнера за магазином банку тушенки или еще что-нибудь хорошее, но потом администрация магазина стала вешать на контейнер замок, и пришлось обходиться так, без хорошего.
Раньше, когда они еще жили в квартире, на пятом этаже, по той же улице (еще при Ванечке), они жили лучше, а теперь жили вот так, потому что эту квартиру старик, по своим пьяным делам (уже после Ванечки), подписал на чужих людей. И их за это выгнали из нее по закону судебные приставы.
Старуха была работящая женщина, изобретательная. Она нарисовала на стене гаража голубой эмалью окно и белой на окне раму, вбила как-то в кирпичи два гвоздя, и повесила занавески (очень красиво получилось, она была по образованию художница), и еще повесила над диваном Ванечкины фото в рамочках, и так.
И она мыла пол в их гараже, вытряхивала коврик, протирала пыль с мебели и вообще наводила на жизнь уют.
Они прожили так, с божьей помощью, три зимы и три лета, а потом старуха простудилась зимой у ворот Всехсвятского, легла на диван, закрылась до подбородка шубами и еще какими-то тряпками (у нее были две шубы и тряпки) и стала умирать.
И вот, приходит старик в тот день, в девятом часу с работы (он работал в подземном переходе на ту сторону героев Панфиловцев, играл на баяне полонез Огиньского и "На сопках Манчжурии"; получал хорошие деньги). Но был человек слабый (мы говорили) и от этого горький пьяница, и почти весь его заработок уходил на эту гадость, а еще же подорожал со временем хлеб, и приходилось платить ежемесячный взнос в гаражное товарищество и за электричество.
Он вернулся и видит: в гараже не убрано и на буржуйке ничего не варится. А старуха лежит плашмя под шубами и ничего не говорит, только смотрит.
Он сообразил, что у старухи приступ (такое с ней и прежде случалось, но они утешались тем, что у нее, у старухи, вероятно, в желчном пузыре камни или еще какая-нибудь болезнь, и приступы проходили, хотя по приступам старуха громко стонала, вертелась и не могла уснуть).
Но тут она и не стонала даже, а только лежала и смотрела в потолок, где желтое пятно света от лампочки.
Старик взял это дело в свои руки, лекарство было одно, и он налил его себе и ей в пластиковые стаканчики, и кое-как приподнял больную на валик (она была у него тяжелая старуха, большая), и хотел ей влить лекарство, но старуха сжала губы и только смотрела на него пыльными грустными глазами.
Он выпил сам, и дальше не знал, что делать, но только присел к своей старухе на краюшек, и они оба помолчали.
И она смотрела на желтое пятнышко света, где лампа, и лежала под шубами.
Ее, может быть, нужно было по скорой в районную 67-ю больницу, но кто же возьмет старуху, без медицинского полиса, регистрации и прописки в 67-ю районную?
"Без прописки и регистрации, – как сама она говорила, – Саня, только на небеса".
Он выпил еще, и еще выпил, и когда все кончилось, сообразил, как перехитрить эти самые небеса и устроить старуху на лечение в 67-ю больницу.
Он укутал старуху потеплее, кулем повалил на санки (она все молчала) и повез мимо 34-го детского садика, через дорогу и бульвар в направлении этой больницы.
Он решил привезти старуху к приемному отделению и, оставив на санках, постучать в двери, а самому спрятаться.
А там ее, мол, возьмут, наверное, пока и без регистрации, потому что там они не могут не взять до выяснения паспортных данных и адреса (вдруг старуха все же где-то прописана и имеет медицинскую карточку?).
И он вез свою старуху по спящему зимнему городу, и волок ее по асфальту, где было дворниками насыпано солью от наледи, и вздыхал, потому что он был человек слабый и горький пьяница, а старуха тяжелая, а она все сжимала губы и смотрела старику в спину.
Наконец они добрались до ворот 67-й районной больницы, но они были заперты, и калитка тоже, а охранник центрального входа пил в подсобном помещении с товарищем, а там, где въезжали скорые помощи, охранник не спал и, конечно, их не пустил бы.
Старик поволок свою старуху дальше, и забор, вдоль которого он волок ее, был высокий, бетонный, и непонятно зачем протянутый сверху колючей проволокой.
Никогда не думал старик, что у этой 67-й больницы такая огромная территория, и кое-где в выщерблинах забора сквозь ржавые прутья каркасов видел старик много зданий и корпусов 67-й с погашенными уже, по позднему времени, окнами.
Было тихо. Стоял высокий, густой и синий мороз. Изо рта старика вырывался горячий пар, старуха все не разжимала губ.
Наверное, прошло много времени, как старик тащил старуху вдоль этой ограды районной больницы, как вдруг в заборе открылась ему наконец большая дыра, без каркаса, с выбитым точно огромным кулаком до самого неба разъёмом бетонных плит.
Старик скрипнул полозьями, разворачиваясь, и поволок свои санки в эту дыру, в которой стояло синее небо, а в небе светили звезды.
Под этой дырой лежал здоровенный снежный нанос, и старик волок в него сани едва дыша, с хрипом выдыхая из себя воздух и, ледяной, как колодезная вода, вдыхая его обратно.
Старуха лежала кулем и не сползала с санок только благодаря спинке от детских санок их сына Ванечки, который десять лет назад, 16 февраля, вот в такую же морозную ночь, как сегодня, был кем-то, неизвестно кем (следователь не нашел преступника), зарезан в сердце. У подъезда 23-го дома по Панфиловцев, где они тогда все втроем жили.
Теперь эти саночки, на которых старик со старухой возили своего Ванечку в тот детский садик и назад из детского садика, в валеночках, синем пальтишке и варежках с катушками, теперь эти саночки не давали упасть старухе.
И старик кое-как втащил санки со старухой вверх по сугробу, а вниз отпустил их так, и они тихо поехали вниз, на белую, утоптанную дорожку парка 67-й районной больницы.
Дальше дело пошло полегче, бодро заскрипели полозья, и утоптанная, светлая от фонарей дорожка, прямо постеленная между сосен и елок, привела их ровно к дверям приемного отделения, на которых мигала желтым светом об этом табличка.
"Приехали, Манечка…" – сказал старухе старик и, поправив на старухе до носа тряпочки, поплотней замотал ее шубами и поцеловал в холодные, улыбкой застывшие губы.
И позвонил. Была там над дверью слева кнопочка.
Звонок был не "ДЗыыыыыыыыыынь", как обыкновенно бывает, а как будто колокола Всехсвятского звонили на службу.
Он позвонил и, как хотел сделать, побежал прятаться за угол, а спрятавшись, стал смотреть. Как заберут в приемное его старуху.
Дверь открылась, из нее на ступеньки лестницы вылился свет.