Но новые деревяшки с парусами и солдатиками пускались в путь на Восток.
Муравьи – не то что оловянные солдатики, – погибнут одни, в траве и муравейниках таких солдат сколько хочешь… – так рассуждал наш отважный генерал-адмирал, генералиссимус Ося.
Предателей муравьев (тех, что старались сбежать с военного корабля или кусались) Ося казнил на месте. Давил пальцем – чтобы другим было неповадно.
Дедушка вечерами рассказывал про войну.
Бабушка пекла осенью в печке антоновку с сахаром.
Ося переключился на кротов и мышей. Это были враги участка. Они разрывали грядки.
Из-за них засохла облепиха.
Ося вступил в войну. Он помогал бабушке. Но бабушке почему-то не нравилась эта затея.
Но бабушка просто была слишком добрая. Участок же, несомненно, нуждался в защите.
Ося выливал в кротиные норы кипяток.
Высыпал по углам мышиный яд. Собирал в баночку с крыжовника гусениц, а с щавеля колорадских жуков.
Бросал в баночку газету. И поджигал.
Баночки ставил вдоль забора. Как напоминание о том, что кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет.
Чайник весело гонялся за бабочками и лягушками.
Ося любил лето. И лето любил Чайник.
Все любят лето. Даже колорадские жуки, мыши, бабочки, гусеницы и кроты…
С кротов и мышей со временем Ося, наверное, переключился бы на людей. Дедушка с бабушкой собирались отдать Осю этой осенью не в обыкновенную школу, а в Кадетский корпус, недалеко от дома…
"Из него выйдет настоящий генерал!" – с гордостью говорил дедушка.
У которого после войны, как у Осиного пластмассового солдатика, тоже не было ноги.
А бабушка качала головой и иногда смотрела на внука как-то странно. Почти с ужасом.
А Чайник заболел. И больше не гонялся за бабочками и не раскапывал кротовьих нор.
Чайник был такса.
Он лежал, положив длинную морду на короткие лапы. И у него из глаз текли слезы.
А хвост приветливо шевелился только при виде Оси.
"Наверное, съел какую-нибудь больную крысу", – сказал дедушка, и Чайника положили в большую корзину и повезли в город в ветеринарную клинику.
Это было целое приключение. "Чайник! Тебя обязательно вылечат!" – обещал псу Ося, когда автобус уже въезжал в город.
Но Чайник посмотрел на Осю.
Вздохнул и умер.
"Он умер, Ося", – сказал дедушка, заглянув в корзину. А бабушка заплакала.
Они поехали обратно, так и не добравшись до ветеринарной больницы.
Чайника нельзя было оживить.
Дедушка пошел с Осей на задний двор, где сарай, взял в сарае лопату, и под старой сливой они с Осей выкопали яму и, положив Чайника, завернутого бабушкой в плед, в корзине на дно этой ямы, засыпали землей.
Бабушка посадила над Чайником анютины глазки.
Ося не очень испугался. Он привык закапывать мертвых оловянных солдатиков в цветочный горшок, а потом откапывать их, и они получались как новенькие.
Вот и с Чайником он решил поступить точно так же.
Когда бабушка и дедушка в пятницу собрались и уехали (как каждую неделю уезжали) в город, полить цветы и за пенсией, Ося пошел на задний двор, снял с гвоздя в сарае лопату и откопал Чайника.
Что увидел Ося, вы, наверное, можете себе представить. Со смерти друга прошло четыре дня, было очень жарко.
В лесу, за забором, там, где тропинка, виляя между берез и высоких таволг уводила к реке, оглушительно стрекотали кузнечики.
Чертили водяные дорожки у песчаной отмели водомерки.
В камышах плескались мальки.
Плыли вражеские баржи, груженные боеприпасами…
Светило высокое солнце.
Белые черви, личинки мух и самый страшный запах на свете. Медовый, колокольчиковый запах тления. Собачий оскал. И пустые глазницы.
Вот что такое на самом деле смерть.
Вот что увидел Ося в яме под старой сливой на заднем дворе за сараем.
На нос друга села тяжелая навозная муха с изумрудными крыльями.
Ося с женой Леной и дочкой Саней все еще живет в квартире бабушки с дедушкой.
В квартире родителей у него мастерская.
Он художник. На картинах только лето и зима, осень и весна, цветы и солнце…
До завтра
Двадцать второго июня, ровно в четыре часа,
Киев бомбили, нам объявили, что началася война…
…Однажды, прекрасным весенним утром (22 апреля), два жирных черта, два проклятых небом и землей, ветром и водой, солнцем и луной бездельника…
Два негодяя поговорили друг с другом по телефону (или, может быть, по скайпу, или что у них там?) и решили, от нечего делать, объявить друг другу войну.
Что-то они там друг с дружкой не поделили.
Скажем, какой-нибудь котел.
Один, наверное, говорит: "Это мой котел", а второй говорит, что кто первый в котел плюнул, того и котел. И нечего тут обсуждать.
Второй тогда, конечно, говорит: "Как это нечего, мой рогатый дружок? Я тоже плевал в этот котел, и не раз. И еще, мол, неизвестно, кто из нас больше в него плевал, но дело даже не в этом…"
Тот, что первый, разумеется, интересуется: "А в чем же тогда, любопытно узнать, мой хвостатый друг?"
А друг отвечает, что котел стоит на его территории и в нем все будет вариться так, как он сказал. И на этом решено, и точка.
А второй говорит: "Извините!"
Он говорит: "Минуточку! И подвиньтесь! Точку в вопросе "Котла" будет ставить победитель. И, мол, именно на этом точка в этом неприятном разговоре. И даже никакая не точка, а скорей вопросительный знак".
И ставит вместо "вопросительного" – "восклицательный".
В ответ, конечно, с противоположного конца провода тоже ставится восклицательный знак.
"Позвольте! – говорит первый черт. – Котел прежде стоял на моей территории, и это исторический факт! А то, что какая-то сволочь, под покровом ночи, втихаря передвинула котел за нашу границу и развесила колючую проволоку, так на эту проволоку у него найдутся и рога и копыта, и пушечное мясо, и атомные боеголовки".
Так что, мол, не очень там раскатывай губу. А то получишь по рогам так, что язык на хвост намотается. И хоть ты мне и старинный друг и мы с тобой вместе, на прежних войнах съели не один пуд (сами понимаете кого), но! В общем, – говорит, – мало тебе не покажется.
И ставит восклицательный знак.
Однако в ответ из трубки тоже несется восклицательный знак.
(У нас, мол, на ваши ржавые боеголовки найдутся свои нехреновые "Першинги"…)
Первый говорит: "А у нас на ваши нехреновые "Першинги", вообще есть, между прочим, "Красная кнопочка"".
А тот говорит: "Аха-ха! Да у кого ее нет…"
Первый тогда: "Ах, ты так, рогатый?"
Второй тогда: "Ах, ты эдак, хвостатый?!"
И так далее. Пока окончательно не рассобачились.
В пух и прах…
Побросали трубки.
Один кричит: "Позвать сюда всех моих генералов!" (Свистать всех наверх!) "Где мой чемоданчик?!"
(Где мой черный пистолет?!)
И второй, у себя там, тоже топчет копытцами. Сыплет шерсть клочьями и визжит то же самое…
И объявили, эти две гадины, по обе стороны от котла общую мобилизацию…
И пошли мальчики на войну, за котел. У которого вообще-то тоже была своя территория. И территория у котла была та, на которой он стоял. Куда бы его ни ставили и ни передвигали.
И там (в котле) тоже были у мам любимые мальчики. У мальчиков синеглазые девочки.
Было все. И лютики и незабудки. И весна и лето. И зима и осень…
Но завтра была война.
А война…
Что она такое, война?
Война.
…Искаженные лица. Страх. Тишина без ответа. (Так всегда молчит небо, когда черти играют в войну.)
Исцелованные иконки.
И мальчик с третьим глазом во лбу.
Лишним глазом. Никому на свете не нужным.
"Мама, посмотри, у меня третий глаз…"
Или просто "мама…".
И тот, живой еще мальчик думает: "Слава Богу, это не меня…"
И очень страшно. И очень хочется жить.
Но мало ли что кому-то там хочется. Главное же, война идет за правое дело. И дело это правое со всех сторон.
Черти сидят по домам и потирают над сводками лапки. Булькает котел…
А когда люди спрашивают: "За что?"
Им отвечают: "За родину…", "За правду", "За нами Москва!", "За нами Баден-Баден…".
А на самом деле это просто новая война за старый котел. Просто двум чертям там, внизу, стало скучно на своих сковородках. Они стареют. Жиреют. Над златом чахнут.
И играют в крестики-нолики.
Вычеркивая лапчонкой диагонали и вертикали.
Такова предыстория нашей истории, но наша (она будет очень короткая) история не о войне.
Наша история о любви.
Еще одна самая обыкновенная история.
Против войны, как против любой смерти, есть средство.
Оно не всегда помогает, да…
Войну нельзя, как плохую книгу, перелистнуть на слово "конец".
В ней приходится жить. И ждать. И пережить ее.
Верить.
Любить.
Надеяться.
Молиться.
И ждать.
Жили-были мальчик и девочка. С балконами на 833-ю школу. Сидели за одной партой.
Зимой катались в Серебряном бору на санках. Летом (иногда) мальчик приезжал на пару дней к этой девочке на дачу. Один раз даже жил целый месяц. И мамы у них дружили. А папы их играли весной на балконах в шахматы.
А мальчик и девочка ходили в кино на Октябрьском поле.
Они не думали о любви. Они просто дружили. И даже если и задумывались (иногда) о чем-то таком, то им некуда было торопиться. Ведь впереди у них была целая жизнь.
Была целая жизнь. Да.
Но завтра была война.
И хотя мальчик сказал девочке на лестничной площадке: "До завтра, Катя", но ему было 18 лет.
А черти решили поиграть в свои крестики-нолики.
Шахматы…
Или что там у них.
И много было в тот, четырнадцатый проклятый год на электрических проводах ворон.
И за восемнадцать лет до того, в девяносто (таком-то), слишком (как показалось чертям), слишком много рождались мальчики.
А это плохая примета. Так говорят старушки.
И всем приходилось, волей-неволей, прощаться друг с другом.
И этому мальчику и этой девочке тоже.
У автобуса она сказала ему: "До завтра, Алеша".
А он улыбнулся (хотя ему было очень страшно) и ответил: "До завтра, Катя".
И они не могли даже поцеловать друг друга. Это вышло бы стыдно, на глазах у родителей.
На глазах у родителей, а родителям тоже некуда было девать глаза.
Некуда девать людям глаза и слезы, когда они расстаются перед войной.
Черти имеют отвратительную привычку отбирать у людей самое важное – "завтра".
У мальчика и девочки не было с собой, что подарить друг другу на память.
Но ведь память нельзя… подарить.
И она достала из своего пакета пустую общую тетрадку (48 листов). И написала на первой странице "До завтра".
И отдала ему.
А он наклонился и поднял из лужи десять копеек.
И всю войну эти десять копеек, повешенные на ниточке, касались оловянного бабушкиного крестика у нее на груди.
48 лет шла война.
48 листов тетради с надписью "До завтра" были исписаны красными чернилами. Других чернил не бывает на войне.
Не приходили письма. Приходили только повестки и извещения. Молчали телефонные линии.
Шла война.
Война до победного конца. До победного конца с каждой стороны от котла.
Когда крестики с ноликами вычеркнуты одинаково. А поля выкошены подчистую.
Выли люди. Выли сирены. Собаки. Вороны кружили над крышами. Над черными огнями.
Били колокола.
Отцы хранили молчание.
Матери хранили надежду.
Хоронили молодых и старух.
Царапали землю мертвые пальцы.
Плевали в снег.
Плевали кровью.
Плевали, не дождавшись, в вечный огонь.
Плевали в звезды.
Завтра не наступало.
Все тянулся и тянулся один-единственный день.
Но на сорок восьмой странице, только мальчик подумал, что ему больше негде писать о войне… Война кончилась.
И он вернулся.
Поднялся по лестнице на четвертый этаж, где балконы выходят на 833-ю школу. И позвонил. Открыла Катя.
Алеша положил исписанную тетрадку на подзеркальник.
В обложке была дырка от пули.
Пуля застряла в страницах (все-таки 48 листов надежды).
А черти уже снова поднимали трубки, чтобы позвонить друг другу.
Маша
Скребя просадкой известковую пыль, открылись ржавые врата…
И на стройку въехал, тяжело ворча и отплевываясь выхлопами, здоровенный грузовик с белыми рулонами вилатерма.
Вилатерм – теплоизолятор вспененного полиэтилена.
Терзая окурок "Казбека", к водиле, неторопливо болтая карманами комбинезона, подошел прораб.
Из кабины высунулась улыбающаяся соломенная башка уже знакомого нам молодого человека в поношенном дутике.
Но уже май. Молодой человек в вареной джинсовой куртяшке и майке с эмблемой "РУССТРОЙ-АВТОСЕРВИС" Устроился по случайному случаю. Ну и вообще, кому когда мешали лишние тугрики?
– Куда? – спросил молодой человек.
– А черт его знает. Давай пока туда. – Прораб махнул в сторону забора.
– Там не проеду.
– Тогда туда, – равнодушно согласился прораб, выплевывая под колеса изжёванный "Казбек".
Молодой человек вдавил газ. Подал назад.
Вышел из кабины и стал терпеливо ждать выгрузки.
Он никуда не торопился.
(Одно удовольствие постоять просто так, пока другие работают.)
Одна девочка Маша пошла погулять с Ленкой на детскую площадку за гаражи.
Она сказала: "Мама, я пойду, погуляю за гаражи!"
"Ладно, только не ходите на стройку!" – ответила мама и, вытерев руки о фартук, пошла посмотреть в окошко, как ее Маша пойдет.
"И через час возвращайся!" – крикнула в окошко мама.
"Обедать!" – крикнула мама.
Девочка помахала рукой, и они с Ленкой из шестого подъезда повернули за угол кирпичного дома, где маме их уже было не видно. И конечно, побежали на стройку.
Строили большой дом вдоль улицы Народного ополчения, напротив "медоборудования", в котором сначала был огромный универмаг "Весна", а сегодня там уже четыре больших магазина и "Летуаль".
Но тогда его только строили, и девочки туда пошли.
Стройка была огорожена бетонным высоким забором. В заборе дырка. В дырке прутья арматуры, в расстояние меж которых могла проскользнуть только кошка. И еще две тощие девочки из второго класса 833-й школы.
Проскользнув между прутьями, девочки побежали искать вдоль карьера тянучку. Тянучка – это такая серая штука из ржавого бака, которая тянется лучше, чем пластилин. Отличная штука!
И вот она им была нужна.
Двух маленьких девочек было почти не видно с высоты подъемного крана. Рычали экскаваторы.
Били отбойные молотки.
До места, где стоял ржавый бак, оставалось пройти по кромке бетонного забора над густой серой лужей извести.
Прошли. Еще бы не прошли. Худенькие, ловкие и цеплючие, как две обезьянки. Вскарабкались, помогая друг дружке, на стопку керамоплит. Встали кедами на резиночки.
Заглянули в бак. Но в баке тянучки не было. Даже на дне. Вернее, она, тянучка, прилипла к стенкам и застыла. Ее можно было отколупливать пальцами. Но никак не тянуть. Такая тянучка не годилась.
"Знаю!" – сказала Ленка.
"Пошли!" – сказала она и потащила Машку туда, куда она знала.
По каркасу бетонной лестницы на шестой этаж.
"Там тянучка будет точно!" – сказала Ленка. "Куда ей деваться?" – сказала она.
Дома еще тогда (как мы уже говорили) не было. Были балки, стойки, бетонные поэтажные перегородки, столбы и арматурные стержни. Пролетные панели, заполненные бетонной смесью. Были плоские железобетонные плиты, с отверстиями для колонн.
И голые колодцы лифтовых шахт.
По арматурной сетке две ловкие шустрые обезьянки быстро карабкались на шестой.
Будущие лестничные площадки. Полы-потолки.
Была весна.
Яркий солнечный май. В ушах свистел ветер. Из бетонных рам на девочек смотрело небо.
"Ухты! Зыко!" – сказала Ленка, первая вскарабкавшись "куда надо".
"Ну, что я тебе говорила? Вон тянучка!" – сказала Ленка и торжествующе посмотрела на Машку сверху вниз.
Но Машка мартышкой качалась на отошедшем от перегородки пруте арматуры. Потом ее пальчики расцепились.
Она улыбнулась Ленке и ухнула вниз.
С тяжестью камушка. С легкостью пёрышка.
Ветер завертел и перевернул Машку в воздухе. Дунул, слегка отодвигая от перегородок.
Ленка закричала.
Машка летела молча.
И упала в огромный контейнер грузовика с вилатермом.
В мягкие рулоны не самого плохого, в сущности, утеплителя.
Теперь она работает архитектором, замужем и сыну 15.
Он хочет поступать в Первый мед. На факультет биологической химии.
Он когда-нибудь придумает лекарство от рака.
Придумает.
Обязательно. Пусть даже не он. А его друг Антон. Или они вместе.
Это неважно.
Гроб
Сами знаете, как у нас работают почтовые отделения: "Вчера пришло письмо, из Тольятти, что Вася родился, а он, говорят, уж помер".
Бывает, специально отпросишься с работы часика на два пораньше, чтобы получить по извещению посылку, и стоишь там насмерть, с таким лицом, как будто государственную границу защищаешь, хотя тебя заранее из окошка предупредили, что они в восемь закрываются.
"Мы, говорят, уже через два часа закрываемся! Не вставайте!" – и все тут. Хочешь, стой, хочешь, поворачивай, а хочешь, молись, чтобы впереди тебя все только за конвертами стояли.
Главное же, чтобы, на твою беду, не принесли черти какую-нибудь с удостоверением (как будто тут все не инвалиды) или мамашу с коляской (как будто тут все стоят "просто так" без детей и колясок)… Позагорать пришли.
"Господи, помоги мне! Пусть, хотя бы вон та, толстая, стоит за конвертом! И тот, длинный с затылком, тоже. Прошу тебя, Господи, помоги!.."
"Помоги мне, а? Не этому! Не этой! А главное, Господи, не тому, вон там: посмотри на него, Господи, какой стоит!.. Ну и рожа, напрасно ты ее создал, прости ты меня, Господи! Это же даже не дельфин, а целый дельфинарий, с дипломатом… Пингвин! У него же такая трухомордия, что если ты ему поможешь, а не мне, то я даже не знаю…"
И каждый из очереди с верой и надеждой взывает к небесам, стараясь обратить на себя их благосклонное внимание. А гнев их обернуть против прочего человечества.
Пока из подсобного помещения не выйдет уборщица с ведром и веником и не прижмет тряпкой очередь к прилавку с открытками.
Думается, что если есть очередь в ад – да и почему бы ей не быть, ведь любая система подразумевает очередь, если попасть к окошку много желающих – то это очередь такая же, как в наше почтовое отделение…