Сонечка не сразу смогла понять, что от нее хотят, когда перед ней на белой простыне, как рождественский кабан, появился Серега с палкой. Сонечка потрогала пальчиком палку и удивилась.
Ей наперебой начали объяснять, что личный состав кубрика здесь не при чем, что стояла где-то палка и рука судьбы взяла Серегу за шиворот и надела его на эту палку, и вот теперь он здесь с нетерпением ожидает, когда же он будет без палки. Сонечка еще раз потрогала палку и еще раз ничего не поняла.
Трудно от своих переживаний с ходу перейти к чужим.
В задних рядах испытывали нетерпение.
– Давай вынимай! – кричали в задних рядах. – Человеку же больно!
Тому, кто поставил палку и крикнул "Прыгай!" давно набили рожу, и теперь, с набитой рожей, он суетился больше всех. "Лечи!" – кричал он.
Пришел дежурный врач, выгнал всех и расспросил Сонечку. И Сонечка поведала ему, что личный состав кубрика здесь не при чем, что стояла где-то палка…
"Скорая помощь" пришла всего-то через часок.
В госпитале еще два часа искали хирургов: они куда-то исчезли.
В это время Серега лежал под простыней, а шофер "скорой помощи" выравнивал живую очередь, идущую к телу, и объяснял, что личный состав кубрика, самое смешное, здесь не при чем…
Все подходили, смотрели, трогали палку и удивлялись, как это она прошла через штаны. Палку потрогало минимум сто рук. (Некоторые трогали двумя руками.)
Сереге вырезали полтора метра кишок и уволили в запас.
– Почему в запас? – спросите вы, может быть. Потому что то количество кишок, которое было рассчитано на двадцать пять лет безупречной службы, ему выдернули за один раз.
Ох, уж эти русские!
Нашему командиру дали задание: в походе сфотографировать американский фрегат, для чего его снабдили фотоаппаратом с метровым объективом и научили, как им владеть.
Командир вызвал начальника РТС и обучил его, чтоб самому не забыть.
Начальник РТС вызвал старшину команды и, чтоб где-то отложилось, провел с ним тренировку.
Старшина команды вызвал моряка и провел с ним занятие, чтоб закрепить полученные навыки.
Словом, все было готово: люди, лодка, пленка. И фрегат где-то рядом был.
Как-то днем всплыли. Средиземное море. Духотища. Солнце жарит в затылок. В глазах круги.
И вдруг американский фрегат, черт возьми, вот же он, собака, взял и пошел на сближение. Командир с мостика заорал:
– Аппарат наверх! Жива!
Фрегат приближался исключительно быстро. Аппарат притащили.
– Сейчас мы его нарисуем, – сказал командир и припал к аппарату. Видно было, конечно, но все-таки лучше бы повыше.
– Как РДП, старпом?
– В строю, как всегда, товарищ командир.
– Знаю я ваше "как всегда". Давай его наверх. Я сяду на поплавок, а вы медленно поднимайте. И скажешь там этим… сынам восходящего солнца, если они меня уронят, я им башку оторву.
РДП – это наше выдвижное устройство. Оно удлиняет наши возможности, и без того колоссальные. Это большущая труба. А сверху на ней поплавок, там действительно человека можно поднять.
Такого Средиземное море еще не видело: наш голый худющий командир, с высосанной грудью с метровым аппаратом на шее, медленно плывущий вверх.
– Хватит – крикнул командир, и движение застопорилось.
Фрегат был уже совсем рядом, и командир снова припал к аппарату.
– Давай вниз, – крикнул командир через две минуты. Что-то не получилось вниз. Заклинило что-то.
– Смазан же гад, ездил же вчера, – чуть не плакал старпом.
Фрегат уже давно умчался, а наш полуголый командир все еще торчал высоко поднятый над морской гладью, размахивая аппаратом и вопя что есть силы.
На следующий день итальянские газеты вышли о огромной фотографией. На ней была наша лодка с поднятым РДП, а на нем наш мечущийся командир с высосанной грудью; на шее у командира висело чудо техники – фотоаппарат с метровым объективом. Отдельно была помещена вопящая командирская физиономия. Надпись под ней гласила: "Ох, уж эти непонятные русские".
А вот наши снимки не получились, впопыхах забыли в аппарат вложить пленку.
Пенообразователь
Настоящий офицер легко теряет ботинки. Выходит из дома в ботинках, а потом, смотришь, уже карабкается, уже ползет в коленнолоктевом преклоненном суставе, без ботинок, в одних носках.
У меня командир любил без ботинок лазить по торцу здания. Скинет ботиночки – и полез. Сейчас он уже адмирал. Должен же кто-то служить в жутких условиях вечного безмолвия. Вот и служит, а чтоб сам лучше служил да еще и других заставлял, – адмирала дали.
Все его считали балбесом. Он ни бельмеса ни в чем не понимал. Даже за оскорбление считал что-то понимать, но мог потребовать со всей строгостью, привлечь, понимаешь, мог к ответственности.
Кличка у него была – Пенообразователь. Когда он вырывался на трибуну речь говорить, то из всего сказанного, кроме "ядрена вошь!", ничего не было понятно. Но зато все первые ряды были усеяны слюнями и пену он ронял буйными хлопьями, как хороший волкодав.
Скажет речь, коснется падения нравов с основным упором на безобразном отношении, завопит на трибуне: "Ядрена вошь!!!" – забьется, слюнями изойдет, погрозит народу, потычет, взбодрит, а сам, смотришь, в два часа ночи уже готов, уже пополз на свежем воздухе, как по ниточке, на одном мозжечке. Дотянет на автомате до торца здания и начинает подниматься, поднимается и падает, ползет-ползет и падает. Инстинкт у него такой был, у балбеса, рефлекс. И дополз. Теперь адмирал в скотских условиях вечного безмолвия…
Ой, что будет! Ой, что будет, если адмиралы этот мой рассказик прочитают. Отловят они меня и начнут, как всегда, орать: "Кто вы такой?! Кто вам дал право?! Вон отсюда!"
И я выйду вон. Я так здорово умею выходить вон, мой дорогой читатель, что, наверное, никто в мире лучше меня это делать не умеет.
УМЛ
УМЛ – это университет миллионов. Университет марксизма-ленинизма. И занимались мы этим делом по ночам. То есть по вечерам, я хотел сказать. А действительно, чего не заняться, если все остальные в это время чапают в бидон? То есть в подводную лодку, я хотел сказать. Но самое сладкое в этом моменте – это сон в понедельник до обеда. Хрюкаешь – просто стекла резонируют. Народ с утра корячится на галере, а ты занимаешься самоподготовкой. Колоссально хорошо! Правда, расплата все равно будет, но сначала она где-то там, на горизонте.
Когда меня сватали в этот УМЛ уродов, я серьезно хотел обогатить свой внутренний мир, или там развить свой духовный потенциал и вооружить себя самой передовой, поступательно-наступательной идеологией, но через пару занятий я уже видел, что уровень преподавания не выше уровня моря и приближается к "устному народному творчеству". Утомило меня это деревянное зодчество, честно говоря, такая зубная боль, я не знаю. Раскатывают мозг в папиросную бумагу, пудрят его пылью. Ну, невозможно же! Захотелось сохранить себя. Не ходил я туда. Университет для миллионов, а среди миллионов легко потеряться.
Потерялся я до экзаменов. И вот экзамены. Все наши ходят с толстыми конспектами первоисточников и делают из конских рож умные лица, а у меня даже конспекта нет. Не написал я его… еще. А тут квартиру у меня залило из прорвавшейся батареи, все мое барахло погибло, и под этот залив я решил списать все свои конспекты. На стихийное бедствие.
И тут начпо флотилии позвонил начпо нашей дивизии:
– У вас там есть такой Петров, так вот он занятия в УМЛе не посещает и экзамены не сдает.
– Петров? – переспросил наш начпо. – Сейчас разберемся и доложим.
А начпо у нас вечно был рассеянный, несобранный, вечно у него что-то терялось, торчало, что-то он все время не помнил. Ни одного подводника он в лицо не знал, ни одна фамилия у него не откладывалась.
К офицерам он обращался "Эй, вы!", а к мичманам – "Эй, ты".
Вот он меня и вызвал.
Запасся я наглостью, захожу к нему, а он в это время стоя разговаривает по телефону.
– Да, да, да, – говорит он в трубку, поворачивается ко мне и кивает, мол, давай, заходи быстрей, – да, да, да, я его сейчас к вам прямо и направляю скоренько, да… – Потом прикрывает трубку рукой и говорит мне шепотом:
– Петров, ты почему УМЛ не посещаешь? А я ему тоже шепотом:
– Потому что конспектов нет. И он в трубку громко:
– Потому что конспектов нет. Да, да, да…
И тут до него самого доходит, и он мне возмущенно опять шепотом:
– А почему это у тебя их нет?
– Потому что утопли. Он в трубку быстро:
– Потому что утопли… да…
– Как это "утопли"? – видимо, спрашивают его там.
– Как это "утопли"? – спрашивает он у меня.
– А так, – говорю, – батарею прорвало и все залило, и все конспекты развалились.
– Батарею у него прорвало, – торопится он в трубку, – и все конспекты залило, и они развалились.
– А как они развалились? – спрашивает он у меня.
– А совсем, – делаю я брезгливую рожу, – в кашу. Он делает точно такую же рожу в телефон.
– А совсем, – говорит он, – в кашу… да… ага… ага… так я вам его посылаю?
– Ну давай, – говорит он мне, – пулей туда, ждут. Вздохнул я и пошел туда пулей, мечтая по дороге, чтоб кто-нибудь там сдох. Но не дошел я. Меня отловили и в тот же день отправили в автономку. На три месяца. Правда, не совсем отловили, я сам отловился: зашел к флагману и узнал, не нужно ли вместо кого-нибудь в автономку сходить. Оказалось, нужно.
Экзамены я потом сдал, естественно, задним числом, чтоб окончательно не задолбали, а вот за дипломом так и не явился. Некогда было. Начальник этого вечернего сборища придурков и наш начпо просто рыдали непотребно. На каждом собрании меня клеймили. Просто удила грызли, честное слово.
Так и пропал мой диплом. Сожгли его. Да и пес с ним, на кой он мне…
Методически неверно
Продать человека трудно. Это раньше можно было продать. Несешь его на базар – и все! Золотое было время. Теперь все сложно в нашем мире бушующем.
Его звали Петей. По фамилии – Громадный. Петя Громадный. Он выговаривал через "х" и без последней – "Хромадны" – и вытягивал шею вперед, как черепаха Тор-тила, жрущая целлофановый пакет. "Ну-у, чаво там", – говорил он. Лучше б "му-у", так ближе к биологии вида. Он был радиоэлектронщик и жвачное одновременно. А еще он был мичманом. Наемным убийцей.
Он говорил "мыкросхэма" – и тут же засыпал наповал. Так мелко он не понимал. А командир группы общекорабельных систем – группман – все проводил с ним занятия, все проводил. Оглянулся – спит! Чем бы его? Журналом в кило по голове – раз!
– Ты что, спишь, что ли?!
– Я-та?..
– Ты-та…
– Не-е…
– Ах ты…
– Все! Не могу! – группман сверкал глазами перед командиром БЧ-5 и сочно тянул при этом носом. – Хоть режьте, не могу я проводить с ним занятия.
– Ну как это?
– А так! Не могу.
– Значит, не так учишь! Неправильно. Методически неверно. Вот тебе "Волгу" ГАЗ-24 дай за него – наверное, тогда бы выучил. И потом он жалуется, что вы его за человека не считаете. Оскорбляете его человеческое достоинство. Ну, это вообще… методически неверно.
– Ме-то-ди-чес-ки?!. – группман заикался не от рожденья, не с детства заикался. Дальше он шипел носом, как кипятильник перед взрывом. Одним носом. Ртом уже больше не мог.
– Да. Методически. Вот давайте его сюда, я вам покажу, как проводится занятие.
Целый час бэчепятый бился-бился и разбился, как яйца об дверь, и тогда в центральном заорало:
– Идиот, сука, идиот! Ну, твердый! Ну, чалдон! Чайник! Ну, вощ-ще! Дерево! Дуремар! Ты что ж, думаешь!
Петя моргал и смотрел в глаза.
– Презерватив всмятку, если лодку набить таким деревом, как ты, она не утонет?! А?! Ну, страна дураков! Поле чудес! Ведро!!! Не женским местом тебя родило!!! Родине нужны герои, а… родит дураков! – бэчепятый плеснул руками, как доярка, и повернулся к группману. – Ведро даю. Спирта. Ректификата. Чтоб продал его. – Он ткнул Петю в грудь – Продать! За неделю. Я в море ухожу. Чтоб я пришел и было продано! Куда хочешь! Кому хочешь! Как хочешь! Продать дерево. Хоть кубометрами. Вон!!!
До Петиной щекастой рожи долетели его теплые брызги.
– Вон!!! На корабль с настоящего момента не пускать! Ни ногой. Стрелять, если полезет. Проберется – стрелять! Была б лицензия на отстрел кабана – сам бы уложил! Уйди, убью!!! – (Слюни – просто кипяток.) – Ну, сука, ну, сука, ну, сука… – бэчепятый кончался по затухающей, в конце он опять отыскал глазами группмана: – Ну я – старый дурак, а твои глаза где были, когда его на корабль брали? Чего хлопаешь? Откуда его вообще откопали? Это ж мамонт. Ископаемое. Сука, жираф! Канавы ему рыть! Воду носить! Дерьмо копать! Но к матчасти его нельзя допускать! Поймите вы! Нельзя! Это ж камикадзе!..
– Я же докладывал… – зашевелился группман.
– "Я же – я жо"… жопа, докладывал он…
Петю сразу не продали. Некогда было. В автономку собирались. Но в автономку его не взяли. Костьми легли, а не взяли.
– Петя, ты чего не в море?
– Та вот… в отпуск выгнали…
Он ждал на пирсе, как верный пес. Деньги у него кончились. После автономки наклевывался Северодвинск. Постановка в завод с потерей в зарплате. С корабля бежали, как от нищеты. Группман сам подошел к командиру:
– Товарищ командир, отпустите Громадного.
– Шиш ему. Чтоб здесь остался и деньги греб? Вот ему! Пусть пойдет. Подрастратится. Вот ему а не деньги!
– Товарищ командир! Это единственная возможность! По-другому от него не избавиться. Хотите, я на колени встану?!
Группман встал:
– Товарищ командир! Я сам все буду делать! Замечаний в группе вообще не будет!
– А-а… черт…
В центральный группман вошел с просветленным лицом. Петя ждал его, как корова автопоилку. Даже встал и повел ушами.
– Три дня даю. – сказал ему группман, – три дня. Ищи себе место. Командир дал добро.
Через три дня группмана нашел однокашник;
– Слушай, у тебя есть такой Громадный? Группман облегченно вздохнул, но тут же спохватился. Осторожный, как старик из моря, Хемингуэя. 3 а б и р а е т. Так клюет только большая рыба.
– Ну, нет! – возмутился группман для видимости. – Все разбегаются. Единственный мужик нормальный. Специалист. Не курит, не пьет, на службу не опаздывает. Нет, нет… – и прислушался, не сильно ли? Да нет, вроде нормально… Петю встречали:
– Петя, ты, говорят, от нас уходишь?
– А чаво я в энтом Северодвинске не видел? Чаво я там забыл? За человека не считают! Скоро они встретились: группман и однокашник.
– Ну, Андрюха, вот это ты дал! Вот это подложил! Ну, спасибо! Куда я его теперь дену?
– А ты его продай кому-нибудь. Я как купил – в мешке, так и продал.
– Ну да. Я его теперь за вагон не продам. Все уже знают: "не курит, не пьет, на службу не опаздывает"…
Мда… теперь продать человека трудно. Это раньше можно было продать: на базар – и все. Золотое было время.
Бомжи
(собрание офицеров, не имеющих жилья; в конспективном изложении)
Офицеры, не имеющие жилья в России, собраны в актовом зале для совершения акта. Входит адмирал. Подается команда:
– Товарищи офицеры! Возникает звук встающих стульев. Адмирал:
– Товарищи офицеры. (Звук садящихся стульев.)
Затем следует адмиральское оглядывание зала (оно у адмирала такое, будто перед ним Куликово поле), потом:
– Вы! (Куда-то вглубь, может быть, поля.) Вы! Вот вы! Да… да, вы! Нет, не вы! Вы сядьте! А вот вы! Да, именно вы, рыжий, встаньте! Почему в таком виде… прибываете на совещание?.. Не-на-до на себя смотреть так, будто вы только что себя увидели. Почему не стрижен? Что? А где ваши медали? Что вы смотрите себе на грудь? Я вас спрашиваю, почему у вас одна медаль? Где остальные? Это с какого экипажа? Безобразие! Где ваши начальники?.. Это ваш офицер? а? Вы что, не узнаете своего офицера?.. Что? Допштатник? Ну и что, что допштатник? Он что, не офицер?.. Или его некому привести в чувство?.. Разберитесь… Потом мне доклад… Потом доложите, я сказал… И по каждому человеку… пофамильно… Ну, это отдельный разговор… Я вижу, вы не понимаете… После роспуска строя… ко мне… Я вам объясню, если вы не понимаете. Так! Товарищи! Для чего мы, в сущности, вас собрали? Да! Что у нас складывается с квартирами… Вопрос сложный… положение непростое… недопоставки… трубы… сложная обстановка… Нам недодано (много-много цифр) метров квадратных… Но! Мы – офицеры! (Едрена вошь!) Все знали, на что шли! (Маму пополам!..) Тяготы и лишения! (Ы-ы!) Стойко переносить! (Ы-ых!) И чтоб ваши жены больше не ходили! (Мда…) Тут не детский сад… Так! С квартирами все ясно! Квартир нет и не будет… в ближайшее время… Но!.. Списки очередности… Всем проверить фамилии своих офицеров… Чтоб… Никто не забыт! Кроме квартир ко мне вопросы есть? Нет? Так, все свободны. Командование прошу задержаться.
– Товарищи офицеры!
Звук встающих стульев.
Свинья!
Утро. Сейчас наш командир начнет делить те яйца, которые мы снесли за ночь.
Вчера было увольнение. Отличился Попов. За ним пьяный дебош и бегство от дежурного по училищу по кустам шиповника.
– Разрешите войти? Курсант Попов…
Во рту лошади ночевали, в глазах – слизь, рожа опухла так, будто ею молотили по ступенькам. Безнадежно болен. Это не замаскировать.
Попов волнуется, то есть находится в том состоянии, которое курсанты называют "не наложить бы". Он виноват, виноват, осознал…
– Попов!!!
– И-я-я!
– Вы пили?
Вопрос кажется Попову до того нелепым – по роже же видно, – что он хихикает, кашляет и говорит неожиданно: "Не пил".
От этого дикого ответа он еще раз хихикает и замолкает, с беспокойством ожидая.
– Нехорошо, Попов!
И тут вместо мата, вместо обычного "к херам из списков" Попов выслушивает повесть о том, что вредно пить, как потом приходишь домой и жена не разговаривает, дети шарахаются и вообще, вообще…
Командир внезапно вдохновляется и, заломив руки своему воображению, говорит долго, ярко, красочно, сочно. Картины, истинные картины встают перед Поповым. Он смотрит удивленно, а затем и влюбленно.
Души. Души командира и подчиненного взлетают и парят, парят… воедино… И звучат, звучат… вместе…
Они готовы слиться – сливаются. Как два желтка.
Оба растроганы.
– Попов… Попов… – звучит командир.
Слезы… Они готовы пролиться (и затечь в яловые ботинки).
Проливаются…
– Попов… Попов… Горло… его перехватывает.
Да. Кончилось. Необычно, непривычно. Мда.
Попов чувствует себя обновленным. Ему как-то хорошо. Пьянит как-то. Ему даже кажется, что за пережитое, за ожидание он достоин поощрения, награды.
– А в увольнение можно? – повернулся язык у Попова, к удивлению самого Попова.
– Можно, – вдруг кивает командир, – скажите старшине.
Все удивляются. Попов не чувствует под собой ног. А ночью дебош, и дежурный по училищу, и кусты…
Строй замер. Строй щурится. По нему бродит солнце, закатав штаны, как сказал бы настоящий поэт.