* * *
Я не помню такого времени, когда я не знал бы Поля Франкенталя. Закрывая глаза, я снова ясно вижу, как мы сидим во франкенталевской квартире, Поль, Ли и я, и играем в казино, а за окном, на Олдэс-стрит - кррак! кррак! кррак! - грохочет гроза. Я вздрагиваю и моргаю, когда вспыхивает зазубренная бело-голубая молния; с неба низвергаются потоки воды, расплескиваясь серыми звездочками на мокром тротуаре под окном. Меня взбудораживают яркие рисунки на игральных картах - плосколицые короли, дамы и валеты, джокер в желто-красном охотничьем костюме. В нашей квартире карты под запретом. В свои преклонные годы мама стала заядлой картежницей, грозой всех игроков в канасту в Майами-Бич, но в те годы она еще сохраняла приличествующее раввинской дочке отвращение к карточной игре. Это так вульгарно! Франкентали жили окнами на улицу. Наша квартира выходила окнами во двор, где на высоких голых шестах красовались пять этажей веревок для сушки белья. Из франкенталевской квартиры мы могли обозревать прохожих и автомобили, а это гораздо более интересное зрелище, чем вид множества мокрых простыней, рубашек и комбинезонов, полощущихся на ветру.
Возможно, я несправедлив к Полю, связывая с ним первый случай, когда меня побили, но я не думаю, что без его влияния я стал бы играть в доктора с девочкой из квартиры 5-В. Мне было тогда четыре года, и девочки меня еще не очень интересовали. Мать девочки застукала нас в тот момент, когда девочка лежала на кровати лицом вниз, задрав юбку, а я осматривал ее обнаженные ягодицы. Поднялся страшный скандал, в квартиру 5-В ввалилась толпа взрослых, и я был в конце концов препровожден в квартиру 5-Б, где мама, не откладывая дела в долгий ящик, тут же, с помощью ремня, на котором папа точил свою бритву, постаралась сделать все возможное, чтобы выбить из своего сокровища привычку смотреть на интимные части тела лиц противоположного пола.
Однако получилось так, что вместо этого она внушила мне ощущение, что в запретном созерцании голых девичьих ягодиц есть нечто чудесное и волнующее. Конечно, так оно и есть, но мама слишком торопила события - в моем-то тогдашнем нежном возрасте. До сих пор я отчетливо помню, что Поль Франкенталь был там, среди всех этих ввалившихся в квартиру взрослых. Вопрос: что он там делал? Я предполагаю, что он втравил меня в эту игру, а потом пошел и наябедничал, чем задал тон и характер нашим отношениям на много лет вперед. Может быть, все это было и не так. Позднее Поль сделал мне немало гадостей, но это обвинение я сейчас снимаю как недоказанное. К маминой чести, она об этом не рассказала папе - по крайней мере, насколько мне известно. Следующие два-три дня я очень внимательно следил за выражением его лица. И если бы он знал об этой истории, я бы это понял.
* * *
В многосерийных немых фильмах моего детства злодея сразу можно было опознать по усам. Возьмите хоть мистера Диринга, злодея, который в течение пятнадцати эпизодов фильма "Грабеж" неустанно преследовал очаровательную Перл Уайт, пытаясь отнять у нее карту алмазных копей. Какой негодяй! Какие усы! Отец Поля Франкенталя внешне очень смахивал на мистера Диринга, и у него были точно такие же усы - густые, прилизанные, черные, нафабренные. Когда Поль вырос, он тоже отрастил усы под мистера Диринга, и, мало того, он тоже угодил за решетку, и притом за то же самое, за что сел его отец, - за какие-то аферы в строительном бизнесе. Однако в первые годы нашего знакомства Поль был для меня чем-то вроде героя - и не только для меня, но и для всех мальчиков и девочек нашего квартала.
Например, когда Фэйли-стрит вышла с камнями в руках драться с Хоу-авеню, Поль шел в атаку в авангарде, бросая камни и увертываясь от камней неприятеля, тогда как я оставался в глубоком тылу. Фэйли-стрит для меня ничего не значила, равно как я не имел ничего против Хоу-авеню. Но наш дом был рядом с Фэйли-стрит, и эта географическая случайность обязала нас выйти на поле чести - то есть на пустырь между Фэйли и Хоу, - дабы проявить свое мужество - или мальчишество. Видите ли, со всей округи собрались девочки поглазеть на сражение. Боевая позиция, которую я себе выбрал, находилась очень близко от девочек. Чтобы поразить меня на таком расстоянии, боец из армии Хоу-авеню должен был быть метателем такого высокого класса, что это в дальнейшей жизни обеспечило бы ему хороший заработок, займись он спортом. Я не выделялся своей трусостью: весь арьергард армии Фэйли-стрит был укомплектован пушечным мясом, не испытывавшим особого задора, - но я не был и Полем Франкенталем. Моя сестра Ли с ума сходила от восхищения его отвагой, и после драки она только о нем и говорила, аж тошно было.
Насколько я могу упомнить, в этой драке никто - то есть никто из дравшихся - не пострадал. Никто не упал, и никто даже не был поранен: ни среди тех, кто не рвался в бой и оставался в боевом прикрытии, ни среди более воодушевленных воинов в центре, беспорядочно бегавших, увертывавшихся и оравших, ни даже среди немногих опьяненных боевым азартом командиров на линии огня - таких, как Поль Франкенталь. Полнейшая неразбериха, град камней, брошенных на авось и никого не задевших, - таковы были мальчишеские битвы в те былые дни давно утраченной невинности Бронкса - задолго до того, как банды, разделенные по расовому принципу, превратили эти драки в кровавые побоища. Дитя улицы, Поль Франкенталь отлично осознавал, что демонстративный рывок вперед на толпу мальчишек, старающихся бросать камни как можно дальше, весьма эффектно выглядит и не чреват особой опасностью. Я не стал бы такого делать, даже если бы я это сообразил, но я отдаю должное Полю Франкенталю. Однако его последующее бахвальство отнюдь не покоилось на прочном фундаменте смертельного риска, которому он якобы подвергался, и меня бесило, что этот факт ускользнул от понимания моей сестры.
В целом я бы назвал Поля первым из злодеев в этой эпопее. Как Яго, как Урия Гип, как Ричард Третий, Поль Франкенталь был завистлив и подозрителен и потому решил стать злодеем. Это свойство он унаследовал от своей матери. Миссис Франкенталь в нашей истории - лишь второстепенный персонаж, как Розенкранц или Гильденстерн, но вот настал ее час, и она заслуживает того, чтобы посвятить ей короткую главу.
Глава 11
Во славу голода
У Франкенталей было больше денег, чем у нас, - вплоть до того момента, когда Франкенталь-старший уплыл куда-то вверх по реке и оставил свою семью дожидаться его в изящном собственном доме возле бульвара Грэнд-Конкорс. Так что, казалось бы, у миссис Франкенталь не было причин кому-то завидовать. Это была красивая женщина с большими темными глазами, вьющимися черными волосами и обаятельной белозубой улыбкой. Однако же она была не "йох-сенте", а ее усатый муж был совсем-совсем не "йохсен". Может быть, в этом-то и все дело. Франкенталям не хватало родовитости, благородного воспитания. Поль Франкенталь пил кофе. А моя сестра Ли и я вынуждены были поступать согласно песенке, которой нас обучила мама:
Молоко получай -
Пей и в завтрак и в обед, -
Но не кофе и не чай,
Пока тебе не двадцать лет.
Однако миссис Франкенталь, жившая от нас через лестничную площадку, попыталась ввести меня в соблазн, и это привело к тому, что я получил вторую трепку, запавшую мне в память.
Мы сидели у нее на кухне - миссис Франкенталь и я. Вошел Поль, запыхавшийся после того, как взбежал по лестни-це на пятый этаж; он вспотел и хотел пить. Миссис Франкенталь предложила ему стакан молока.
- Вместе с кофе, - командирским тоном сказал Поль.
Миссис Франкенталь дала ему кофе, пополам разбавленный молоком. Поль выпил, поглядывая на меня с презрительным торжеством, и снова убежал играть на улицу, полную стольких увлекательных нечестивостей. Миссис Франкенталь предложила и мне выпить молока. Я согласился. Печенья. Я согласился.
- Добавить кофе в молоко? - спросила она с белозубой улыбкой.
- Нет, спасибо, миссис Франкенталь.
- А вот Поль любит кофе с молоком.
- Мне мама не разрешает.
- О! Хорошо, возьми молоко и печенье в гостиную.
Я пошел за ней в гостиную, выходившую окнами на улицу, захватив с собой свой стакан молока и очень вкусное шоколадное печенье с начинкой из пастилы. Такое печенье я мог есть только у Франкенталей: может быть, потому-то я так любил бывать у них на кухне. Мама пекла печенье сама. Она объясняла, что магазинное печенье вредно для здоровья, да к тому же нет никаких гарантий, что оно не испечено на свином жиру. Но я быстро учился не тревожиться о нечестивых ингредиентах в печенье и конфетах. Греховная Америка!
- Значит, мама запрещает тебе пить кофе? - сказала миссис Франкенталь, устраиваясь рядом со мной на длинном мягком диване.
- О, да.
- Только кофе?
- Нет, еще и чай.
- Неужели? И что-нибудь еще?
- Конечно. Еще много чего.
- А что еще тебе запрещают есть, Дэвид? - спросила миссис Франкенталь, улыбаясь, как Бабушка в сказке "Красная Шапочка".
Сцепив пальцы на затылке - так, как, я это видел, часто делали взрослые мужчины, - я откинулся на диване и принялся рассказывать миссис Франкенталь о суровых запретах в доме Гудкиндов. Моя основная мысль заключалась в том, что мама морит нас с сестрой голодом, чтобы исправить наш характер. А миссис Франкенталь все называла и называла разные кушанья и напитки. И я все отвечал, что, дескать, нет, нет, нет, нам нельзя есть и то, и это, и вот это; и с упоминанием каждого нового запретного продукта миссис Франкен-галь становилась все более смиренной и преисполненной восхищения перед маминым нравственным величием. Я был на седьмом небе, когда сидел, откинувшись на диване и сцепив пальцы на затылке, и потрясал эту взрослую женщину каждым своим словом.
- А хлеб тебе есть разрешают?
- Немного. Может быть, один ломтик в неделю.
- Неужели? Только один ломтик хлеба в неделю? Ты уверен? Не больше?
- Конечно. Иногда даже меньше.
Порка, которую я потом получил, стерла из моей памяти многие подробности. Но до сего дня - а ведь это произошло пятьдесят лет тому назад, - до сего дня, если мне случится откинуться на диване и сцепить пальцы на затылке, у меня в мозгу начинает мигать предупреждающий красный свет, и холодный компьютерный голос бесстрастно произносит: "Сейчас ты, того и гляди, сваляешь дурака!". Так что, видимо, порка сделала свое дело. Но наказание настигло меня не сразу. Я весь день играл на улице. Только когда Ли вышла забрать меня домой, у меня возникло ощущение, что быть беде.
Кстати, Ли до сих пор жалуется - даже сейчас, когда она уже седая и у нее артрит, - что со стороны наших родителей было очень нехорошо возложить на нее обязанность каждый вечер идти на улицу и разыскивать меня, чтобы привести домой к ужину. Она утверждает, что ей приходилось кричать: "Дэ-э-э-эвид! Дэ-э-э-эвид!" - на весь квартал, рыская по задним дворам и пустырям - иногда добрый час, - прежде чем она меня находила. Мне больно слушать, как она сейчас сводит старые счеты. Но эта ее обида - полнейшая нелепость. Большей частью я вечером сам приходил домой, голодный, как волк, еще до того, как папа возвращался из прачечной "Голубая мечта". Для Ли нет большего удовольствия, чем ворошить свои давние обиды; по-моему, от этого у нее повышается адреналин, что полезно при ее артрите, и к тому же обходится даром, в отличие от кортизона, который стоит бешеные деньги. По крайней мере в тот вечер ей не пришлось меня долго искать: я сидел прямо на ступеньках нашего подъезда на Олдэс-стрит, болтая с другими мальчишками. В тот вечер, вместо того чтобы, как обычно, сказать, что пора ужинать, Ли с каким-то таинственным видом заявила, что меня требует мама.
Ну что ж, я потопал вверх по лестнице, почему-то предчувствуя, что мне достанется на орехи. Маму я застал на кухне, она была в ярости.
- Исроэлке!
- Да, мама.
- Миссис Лессинг сказала мне, что ты сказал миссис Франкенталь, что я морю тебя голодом.
(О, Боже!)
- Она так сказала?
- Один ломтик хлеба в неделю! Один ломтик! Ты это сказал миссис Франкенталь? Да или нет?
Продолжая что-то чистить или мыть в раковине, мама глядела на меня, сверкая глазами. Она не любила тратить время попусту и вполне могла устроить бурную сцену, продолжая в то же время выковыривать глазки из картофелин. Как выяснилось, миссис Франкенталь целый день рассказывала всем и каждому на всех пяти этажах нашего дома, как Гудкинды морят голодом своих детей; не удовлетворившись нашим домом, она понесла эту историю дальше - в соседний дом, где жила миссис Лессинг, мамина давняя приятельница еще по "Кружку".
Что ж, я был вынужден признаться. И я не мог даже сделать попытку оправдаться тем, что эта Бабушка Красной Шапочки, живущая в соседней квартире, сбила меня с толку, заставив поверить, что, рассказывая о наших гастрономических запретах, я, в сущности, расхваливаю свою мать. Я этого и сам тогда не понимал. Я просто-напросто попал в западню. Все детство - это серия таких западней, и, попадая в них, мы постепенно учимся жить.
- Ну почему ты лгал? Почему ты всегда так лжешь? Или ты не знаешь, что бывает с лгунами? Или тебе в этом доме не дают есть сколько хочешь? Ну, погоди, придет папа…
- Мама, пожалуйста, не рассказывай папе!
Но, когда папа пришел домой, она ему все рассказала - и поручила наказать меня за то, что я лгал. И хотя я был маленьким, и хоть мне было очень больно, я видел, что папа страдает не меньше меня. Когда он меня порол, у него было такое выражение, как будто пороли его самого. Это был эпизод с глыбой льда, повторившийся в следующем поколении. Мы, мужчины из семьи Гудкиндов, не созданы бить своих детей. Мне мучительно вспоминать о том единственном случае, когда я ударил свою дочь Сандру; что же до моих сыновей… Ладно, к черту все это! После порки я заполз на стоявший в гостиной диван-кровать, который на ночь раскладывали для нас с Ли. Там, лежа на жестком кожимите, я выплакался. А потом пришла Ли и положила мне руку на плечо. Я посмотрел на нее. Она сжимала в руке кусок шоколадного печенья с начинкой из пастилы, и она дала его мне.
Это был ее звездный час. Я бы мог понять, если бы она стала злорадствовать над моим несчастьем. Но вместо этого она дала мне печенье, она ласково на меня посмотрела, и в глазах у нее стояли слезы; тогда-то я понял, что такое сестра, больше того - я начал понимать, что такое женское сердце. Этим поступком Ли искупила то, что случилось в метель, - это моя на нее единственная серьезная обида; и, кроме того, я тогда понял, что Ли тоже не очень-то соблюдает запрет на магазинное печенье. Я подумал, что это печенье Ли, наверно, получила не от миссис Франкенталь, а от Поля; и, вместо того чтобы сразу же это печенье съесть, как сделал бы всякий разумный ребенок, она оставила его на потом, по какой-то странной причуде, понятной только девочкам.
Когда я сел, утешенный, вытирая глаза и жадно поглощая шоколадное печенье, Ли шумно накрывала в кухне на стол для ужина, а папа с мамой беседовали, как обычно, о делах в прачечной. И тут я успокоился и понял, что наказали меня не за дело. Конечно, я лгал. Но ведь на эту ложь меня натолкнула взрослая миссис Франкенталь. А мама рассердилась не на то, что я солгал; просто ее вывело из себя то, что из-за этого она глупо выглядела в глазах миссис Франкенталь. Ее бесило, что эта баба из квартиры 5-А сумела опозорить большую "йохсенте", и поэтому мама приказала папе устроить мне выволочку. Только и всего! Это был тот же уровень, что и перебранки между мной и Ли. Мягкое место у меня все еще побаливало от папиной порки, но я вдруг ощутил жалость к нему и высокомерное презрение к маме. За один день я стал намного старше.
* * *
Ну, а теперь - о том, что случилось в метель. Я никогда не попрекал Ли этой историей. Но я ее не забыл.
Я был в первом классе, а Ли - в третьем или четвертом. Наша школа была кварталах в десяти от дома. По утрам мы шли в школу вместе. В то утро небо было все в тучах, и мама дала Ли зонтик. Разумеется, я шумно потребовал, чтобы зонтик дали и мне, но в доме был только один зонтик. Хотя, когда мы шли в школу, немного распогодилось, и даже выглянуло солнце. Ли сказала, что чувствует грибной дождик; она гордо раскрыла зонтик и всю дорогу красовалась под ним и только о нем и говорила, да еще жаловалась, что я занимаю под зонтиком слишком много места и вытесняю ее под дождь. Она носилась с этим зонтиком как дурень с писаной торбой, и я преисполнился решимости во что бы то ни стало завладеть зонтиком, когда пойду домой.
Ближе к полудню погода снова испортилась, и повалил снег. После полудня нам объявили чудесную новость: уроки отменяются! Учителя раздали всем по пятицентовику, чтобы мы могли поехать домой на трамвае. К тому времени уже вовсю свирепствовала вьюга, и на улицах намело высокие сугробы. На трамвайной остановке в толпе закутанных до ушей школьников я натолкнулся на Ли с Полем Франкенталем: он ел некошерную булочку с горячей сосиской, стоившую ровно пять центов. Я ничего не выдумываю, я, как сейчас, вижу Поля Франкенталя, который стоит в своей клетчатой куртке, засыпанной снегом, и уплетает булочку с сосиской, купленную у уличного лоточника, а Ли рассказывает мне какую-то запутанную историю о том, как он потерял свой пятицентовик; так что не хочется ли мне пойти домой пешком под зонтиком, а свои пять центов отдать Полю? Он их мне отдаст, и я потом смогу их истратить на что мне захочется.
Вы можете сказать, что я совершил глупость, согласившись на такую сделку. Но ведь она была моя сестра, не так ли? И это будет так приятно, заверяла она, - шагать домой под зонтиком! Раз у меня будет зонтик, никакой снег мне не страшен, и все такое. Я сказал: "Ладно", отдал свои пять центов, получил зонтик. Ли и Поль влезли в освещенный трамвай, а я отправился домой сквозь вьюгу, раскрыв над собой зонтик.
Ветер швырял меня то в одну, то в другую сторону, я то и дело скользил и спотыкался на снегу, пытаясь удержаться на ногах и обеими руками вцепившись в гладкую черную ручку зонтика, пока в один далеко не прекрасный момент сильный порыв ветра развернул меня на сто восемьдесят градусов и в мгновение ока вывернул зонтик наизнанку. Это было очень кстати, иначе я, наверно, взмыл бы на зонтике в небо, как Мэри Поппинс. Я попытался было вывернуть зонтик обратно, но ветер вырвал его у меня из рук и умчал куда-то вверх; и вот я был один как перст в восьми кварталах от дома, и мне ничего не оставалось, как ковылять дальше сквозь слепящую пургу по снегу глубиной в добрый фут или больше, среди сугробов, которые были выше меня.
Впрочем, идти без зонтика было легче. Я плелся вперед, с каждый шагом все глубже и глубже проваливаясь в свежий снег и даже с некоторым интересом разглядывая остающиеся после меня следы. Но становилось все холоднее и мрачнее, а я, казалось, совсем не продвигался к дому. Вскоре я стал оставлять после себя в снегу не следы, а круглые ямы, потому что я стал проваливаться уже чуть ли не по бедра. Мне становилось немного страшно. Опускались синие сумерки, уличные фонари сквозь пелену снега были лишь тусклыми желтыми кружками, которые только сбивали меня с толку. Все время вытаскивать ноги из глубокого снега было трудно, я устал, и на меня напала сонливость; я решил сесть на снег и немного отдохнуть: конечно, это была ошибка, известная всем, кто читал описания путешествий по Арктике, но я к тому времени ничего подобного не читал.