Жребий, вытянутый Людмилой, нельзя было назвать счастливым. Поэтому она искала у учеников немножко братского понимания. Когда появился Станислаус, Людмила прямо-таки дрожала от сочувствия и по-сестрински подробно расспрашивала его:
- Ты силой заставил пасторскую дочку любить себя?
- Нет, не силой, она и без того любила меня.
- Ты ее повалил, и она забеременела?
- Нет, у нас с ней ничего такого не было. Все это выдумки и обман.
Станислаус не знал, чего хочет от него Людмила.
Она расправила свой накрахмаленный передничек.
- Со мной ты ничего такого не добьешься. Меня тебе не удастся повалить.
- Да, да, - сказал Станислаус, - люди ведь все разные.
Так оно было на первых порах. Станислаус чувствовал себя в новой пекарне, как напуганная птица в чужом гнезде. Но вот он получил письмо от Марлен. Сладок звук-ты-ты… Станислаус писал, черкал и опять писал. То, что рвалось из-под его пера, в самом деле было песней или стихотворением. Сладок звук-ты-ты! Станислаус соскочил с постели, принялся кружить по каморке и вслух читать все, что он написал:
Дождь над крышею шумит.
Кто-то в комнате грустит.
И тоскует о руке,
Белой девичьей руке.
Незнакомая радость обуяла его. Писчая бумага кончилась, но была еще коричневая упаковочная бумага балдахина. Он и на ней стал царапать путаные сладостные строчки. Весь свет превратился вдруг в музыку и укладывался в рифмы. О чудо! В рифмы сочетались самые разные слова: даль - печаль, стена - слеза, вершины - георгины… Станислаус исписал почти половину балдахина и уснул радостный.
Хозяин на свой лад расценил нового ученика. Станислаус был для него чем-то вроде ротного писаря. Такой тип ученого тихони никогда не бывает хорошим солдатом. Он может сидеть в канцелярии и составлять разные списки, но до нормального человека ему далеко.
- Говорят, ты умеешь немножко ворожить и колдовать, правда это?
- Нет, хозяин.
- Наворожи мне, чтобы я в тире три раза подряд попал в десятку.
- Я не ворожей.
Хозяин вспылил.
- Погоди, я тебя научу ворожить!
Станислаус повернулся спиной и зашаркал своими шлепанцами так, что мучная пыль поднялась столбом.
- Ты мне наворожишь, чтобы я три раза попал в десятку, не то я тебя вздую так, что сесть не сможешь!
Станислаус не остановился, только и слышно было, что удаляющееся шарканье его шлепанцев.
Клунтш состоял членом не только "Стального шлема", но и ферейна, который именовался "Ферейн воинов". В "Ферейне воинов" ничего не давали, надо было еще кое-что принести с собой. Националистический образ мыслей, например. И еще - верность кайзеру, который жил в Голландии в ожидании, пока ферейн не доставит его оттуда под гром оркестров домой, в Германскую империю. Каждый член ферейна обязан почитать некоего господина Гинденбурга точно бога: если бы все делали так, как говорил названный господин, немцы выиграли бы войну. Каждый член ферейна обязан также повесить его портрет в своей лучшей комнате, а в день рождения генерал-фельдмаршала украшать портрет венком из дубовых листьев. Члены ферейна обязаны также презирать всех, кто имел что-нибудь против Гинденбурга или кайзера. Таких людей следовало считать антинемцами и низшей расой. Даже господь бог знать ничего не хотел об этих отщепенцах, он карал их безработицей и нищенским пособием. Истинный немец должен, разумеется, быть и отличным стрелком: ведь надо охранять жизнь Гинденбурга и кайзера. Тот, кто на стрельбах попадал только в край мишени, считался пустым номером и плохим членом ферейна. Его обязывали охранять Гинденбурга и кайзера двадцатью марками, которые он вносил в кассу ферейна.
Пекарь Клунтш пользовался громкой славой в ферейне воинов: во-первых, он переписывался с генерал-фельдмаршалом Маккензеном, а во-вторых, он пек такие слоеные пироги на свином сале, которыми не гнушался даже столь высокий полководец, как упомянутый фельдмаршал. К сожалению, пекарь Клунтш не был отличным стрелком, но зато он по очереди предоставлял в распоряжение "Ферейна воинов" своих четырех учеников на роль отметчиков на стрельбах. Клунтш так хорошо натренировал учеников, что мог хоть в воздух выстрелить - на счету все равно оказывалось девять. Не угодно ли?
А каким тупицей проявил себя как отметчик Станислаус! Клунтш выстрелил. Станислаус вышел из укрытия и не увидел в мишени ни одного попадания. Он снял свой синий картуз и помахал им над головой. Публика ответила злорадным ревом. Пекарь Клунтш промахнулся! С каких пор повелась такая мода? Вслед за тем он попал в край мишени и в тройку. Стрелковый бог покинул Клунтша. Хозяин позеленел от гнева, выпил подряд две кружки пива и, сославшись на деловые заботы, удалился. Обойдя тир, он влетел в укрытие с заднего хода и застал Станислауса за сочинением стихов:
С неба ль слетела любовь ко мне
Или примчалась на белом коне?
- Ты что, не слышал моего приказа наворожить мне три раза подряд по десяти?
- Так точно, хозяин, но я не умею ворожить.
Хозяин отвесил Станислаусу десяток затрещин. Станислаус шатался, бегал по укрытию, у него пошла кровь носом, однако он ни слезинки не проронил. Страшный гнев душил его.
Но и после небольшой прогулки ру́ки пекаря Клунтша не обрели уверенности. С большим трудом и великим усилием он тремя выстрелами выбил пять очков.
Пекарь Реш был конкурентом Клунтша. Он тоже попытался печь слоеные пироги на свином сале, но, по мнению Клунтша, они представляли собой лишь жалкое подобие его пирогов, они пахли тмином, только и всего. По сути дела такому горе-пекарю не место в "Ферейне воинов"; помимо всего прочего, он держал у себя подмастерья, который состоял в социал-демократической партии. Пекарь Реш протянул свою кружку пекарю Клунтшу, чокнулся с ним и сказал:
- Сегодня, видно, ты не того ученика захватил с собой?
Пекарь Клунтш кипел незримо для окружающих, точно оладьи в масле. И у Станислауса гнев еще не остыл. Он страстно желал, чтобы винтовка Клунтша выстрелила в обратную сторону. Она не выстрелила в обратную сторону, и Клунтш вторично бросился в укрытие. Станислаус выбежал в сад, перемахнул через забор и понесся по ухабистым улочкам к себе в каморку. Он защелкнул дверь на задвижку. Сердце у него неистово колотилось. Месть! Он оторвал кусок заклопленной упаковочной бумаги и излил свою месть в словах и строках стихотворения:
Пускай враги за дверью стоят.
Я не боюсь их. Ни шага назад!
На каждый удар я отвечу ударом.
Всем отомстив, проживу я недаром.
Каждый пусть убедится сам:
Я плюну прямо в лицо врагам.
С каждым словом, которое писал Станислаус, он все больше успокаивался.
Наутро ученик Герман отрапортовал:
- Четыре ученика построились для работы. Больных нет, все чисты как стеклышко!
Хозяин стоял перед фронтом учеников, и глаза у него были, как у волкодава мясника Хойхельмана.
- Новичок, три шага вперед! Бегом марш!
Станислаус выступил на три шага вперед.
- Я сказал: бегом марш! На место, бегом марш!
Станислаус вернулся в шеренгу учеников.
- Три шага вперед! Марш, марш!
Станислаус быстрее вышел вперед. Хозяин и на этот раз не удовлетворился. Он погнал Станислауса назад. Потом скомандовал:
- Встать! Лечь! Встать! Лечь!
Пекарь Клунтш забыл, что он в собственной пекарне. Перед ним был не ученик, а новобранец. На нем, на Клунтше, были уже не шлепанцы, не белый пекарский колпак на голове, не белый фартук пекаря, и стоял он не в пекарне между тестом разных сортов и мешками с мукой, а в Данциге на казарменном дворе, замощенном щебнем. Черт возьми! Он даже сунул руку за борт пекарской рубашки, туда, где некогда лежала в кармане мундира между второй и третьей пуговицей обязательная записная книжка фельдфебеля. Разумеется, под рубашкой не было никакой фельдфебельской книжки, а была лишь голая грудь, поросшая жесткой шерстью.
- Левое плечо вперед! Правое плечо вперед! Кругом марш! Лечь! Встать! Лечь! Ляжешь ты, сукин сын?
Остальные ученики стояли "смирно" и зевали. Ничего нового под луной. Хозяин муштрует новичка, а тот молчит. Каждый из них прошел сквозь такое. Не из-за чего волноваться. Только Карл бормотал про себя:
- Смотри, придет день! Социал-демократическая молодежь не вечно будет терпеть подобное издевательство!
Хозяин между тем дошел уже до приседаний. Станислаус садился на корточки, как самец куницы, выпрямлялся, опять приседал. По щекам у него катился пот. У него не было времени собрать свои тайные силы. Необходимо спокойствие, много спокойствия, чтобы заставить их действовать. И он прибег к простому средству: хозяин скомандовал стойку на руках. Станислаус постарался так вытянуть ноги, чтобы толкнуть горку намасленных противней. Она зашаталась. Он быстро, точно блоха, подобрал ноги. Тр-ра-ах! Сложенные штабелем противни разлетелись в разные стороны. Они не посмотрели, что перед ними вице-фельдфебель. Клунтш запрыгал на одной ноге, но и ее подшибло острым краем железного противня. Вице-фельдфебель во весь рост растянулся на полу своей пекарни. Очередной противень хлопнулся на его мягкое, как тесто, брюхо. У Клунтша перехватило дыхание, и ни одна команда не слетела более с его уст. Возможно, что он вообразил себя засыпанным в окопе.
В этот день хлебцы поспели на час позднее обычного. Постоянные покупатели пошли за хлебцами к конкуренту. Хозяин хромал, и время от времени его рвало. Он изрыгал потоки пива и водки.
Никто не пожалел его, даже хозяйка. А Станислаусом все восхищались.
- Это он ловко сообразил, - говорили ученики. - Пусть старик поваляется в постели. Мы хоть вздохнем свободно!
И Людмила восхищалась Станислаусом:
- Мне кажется, что ты крепко изнасиловал пасторскую дочку.
- Брось, Людмила!
- Ты больше не любишь ее?
- День и ночь люблю.
- Я думала, если бы ты ее не любил, я могла бы… Кстати, она не ответила на твое письмецо или ответила?
- Она прислала мне два большущих письма и вложила в них целую кучу поцелуев и локонов. А в одним письме была ее ресничка, а на ресничке висела слеза, - импровизировал Станислаус.
- Слеза?
- Не настоящая слеза, а пятнышко от слезы - на письме.
- Так у тебя все хорошо, значит?
- Жаловаться не на что, Людмила.
- Пусть пишет тебе на мой адрес.
Станислауса осенила новая идея.
- Я укажу твою фамилию в обратном адресе. В тюрьме, куда заперли Марлен, читают ее письма, всё ищут, нет ли там чего-нибудь про любовь. Если прочтут твою фамилию, никому в голову не придет, что письмо про любовь.
Ну что ж, пожалуйста, Людмила готова быть столь любезной. Сама не познав любви, она хоть поможет чужой любви.
22
Дух поэзии продолжает петь в Станислаусе, и некая совратительница является в каморку Станислауса совращать его.
Хозяин не простил Станислаусу прерванное штрафное ученье. Неужели он не укротит этого строптивого ученика? Станислаус получил штрафной наряд. Хозяин приставил его подручным к Людмиле; по вечерам, когда на столиках кафе горели маленькие лампочки и кафе наводняли посетители, он должен был ей помогать. Норовистую лошадь надо изнурять работой.
Станислаус мыл стаканы, откупоривал бочки с пивом, подсыпал в них лед, относил в кухню грязную кофейную посуду. С пяти часов утра и до двенадцати ночи он был на ногах, и ноги очень болели. Они постепенно искривлялись и в конце концов искривились, тут уж ничего нельзя было поделать. Они с Людмилой страстно ждали воскресенья. Воскресенье покупалось шестью долгими, долгими днями; в воскресенье Людмилу подменяла судомойка, а Станислауса - другой ученик.
- В ночи сколько часов, Людмила?
- Благо тому, кто спит и не считает!
Станислаус на минутку присел на краешек стула за стойкой: хоть бы на одно мгновение не чувствовать боли в ногах! Воздух был сизый от табачного дыма. Вентилятор, точно маленькое легкое, выдувал дым на улицу, в листву жалких городских лип, но посетители быстро накуривали новые облака дыма, дымом окутывали свои разговоры, выталкивая из себя слова вместе с ним. Гомон и звон стояли в зале кафе. Так шумит море в Бразилии! Станислаус вскочил. Он задремал на краешке стула. Слава богу, никто ничего не заметил, даже Людмила. Из пивного крана била пена. Станислауса послали в погреб откупорить свежую бочку пива. Там он льдом охладил лоб, кусочек льда бросил в рот, понесся наверх, убрал со столов чашки, на краях которых застыли капельки кофе, и отнес их на кухню.
Кафе Клунтша посещали иногда и широкие натуры. Такие господа некоторое время пили в одиночку, а когда настроение у них поднималось, приглашали к своему столу даму и просили ее выпить с ними. Были такие дамы, которые отказывались.
- Они из хорошей семьи, - говорила Людмила.
Но были и такие, которые не отказывались.
- Они из плохой семьи, - говорила Людмила.
Нередко случалось поэтому, что кто-нибудь из господ приходил в кафе один, а покидал его с дамой. Такой господин бывал весел, пел и, проходя мимо Людмилы, совал ей полмарки, а иногда и марку. Людмила отдавала свою марку Станислаусу.
- Я и не подумаю брать чаевые от этакого кутилы. Я потеряла бы к себе всякое уважение, - говорила она.
Станислаус брал марку, которую ему отдавала Людмила, и благодарил девушку. Ему было безразлично, от кого эта марка - от кутилы или от сквалыги. Он прочитал в газете про средство, излечивающее кривизну ног, и собирался выписать его. А кроме того, он отнюдь не забыл насчет книги о бабочках.
В кафе Клунтша бывали не только коммивояжеры, но и более чистая публика. Например, члены "Стального шлема". "Стальной шлем" был более аристократической организацией, чем "Ферейн воинов". В последний входили и такие люди, которые собирались лишь затем, чтобы пострелять, выпить пива, поделиться воспоминаниями о своих храбрых воинских подвигах. В "Стальном шлеме" для подобных вояк, питающихся одними воспоминаниями, не было места. Его руководители, Дюстерберг и Зельдте, смотрели в будущее. Воспоминания о войне - это выжатая половая тряпка. Члены "Стального шлема" были полны решимости в любой день начать новую войну и вернуть Германии колонии и кайзера. Таких слов, как этаж, дебаты и туалет, они старательно избегали. Это были слова французские, враждебные и исконно чуждые. Вместо них говорили: "один марш" (или два, или три), "словесная дуэль" и "нужник". Члены "Стального шлема" были не какие-нибудь инородцы, а немцы, вот именно немцы! Среди них имелся ученый, преподаватель истории, так он утверждал, что и слово "дуэль" французского происхождения. Поэтому, указывал он, вместо "дебаты" следовало говорить не "словесная дуэль", а "выражение мнений". И сам никогда не говорил "электричество", а только "новый вид энергии".
Как сказано выше, пекарю Клунтшу не дано было судьбой дойти до чина капитана. А здесь, в "Стальном шлеме", он мог держать себя с кадровыми офицерами на равной ноге. Аристократические члены "Стального шлема" не хлебали одно пиво. Они пили коньяк, а в разгар вечера и вино. Клунтш считал своим долгом позаботиться о наличии у себя ассортимента вин. Случалось, что в поздние ночные часы господа офицеры без дальних околичностей вступали в новую войну. Она велась винными бокалами и бутылками, а поводом служили дамы известного пошиба. После заседаний такие дамы получали доступ в кафе.
Однажды Клунтшу пришлось даже стерпеть сцену, разыгравшуюся между одним майором и одним капитаном по поводу его собственной жены. Господа из "Стального шлема" были большими почитателями хозяйки кафе. Клунтш был на верху блаженства: ведь глядя на его жену, даже господин майор пальчики облизывал. На собраниях "Стального шлема" царила атмосфера - простите! - царили пары́ великодушия. К лицу ли Клунтшу проявлять мелочность, брюзжать, выходить из себя оттого, что в пробных военных стычках несколько винных бокалов разбивалось вдребезги? Господа офицеры во всех смыслах были великодушны. Они платили крупными купюрами, не требуя ни пфеннига сдачи, либо ничего не платили и называли предъявляемые им счета безделицей. Люди, готовые драться за колонии, колонии, которые были в десять раз обширнее этой ободранной Германии, не могли, разумеется, ограничиться двумя-тремя бутылками вина!
"Стальной шлем" имел и собственную песенку в отличие от тупоумного "Ферейна воинов". "Свастика на шлеме и имперский флаг…" - пели господа. Кроме того, они пели вопреки всем запретам: "Многая лета тебе, в венце побед, многая лета тебе, о кайзер наш…" Господа пели громко, как барды. Преподаватель истории великолепно сопровождал хор на фортепьяно. Он играл воинственные песни, а когда господа разогревались, исполнял и немецкие танцы: "Посмотри, вот он шагает, ноги задирает…" или "Мы, лихие, бесшабашные лютцевские егеря…"
Вожделенное воскресенье наступило. Станислаус все еще обитал в своей изолированной каморке. Хозяин не мог взять на себя ответственность и освободить из-под ареста такого плохого патриота и негодного отметчика по мишени. Расхлябанного солдата следует навечно упрятать за решетку, иначе он других заразит своей расхлябанностью. Станислаус не скучал по общей спальне учеников. Он лежал один и вел разговор с обуявшими его новыми тайными силами. Они шумели в нем и не давали покоя, пока не выливались в стихотворные строчки.
Он опять принялся за длинное письмо к Марлен. Как-то, принеся в кондитерскую медовые рожки, он попросил у Людмилы немного белой оберточной бумаги для письма. Людмила показала себя не мелочной. Небольшой рулончик бумаги Станислаус унес с собой под нагрудником фартука. Он чувствовал, что способен исписать стихами, посвященными Марлен, весь рулон.
"Стальной шлем" пел и музицировал. Во всем доме дрожали стекла в окнах. "О Германия, все чтят тебя…" Басы гудели, как раздраженные медведи. Между ними стрекотали, точно кузнечики, женские голоса: "Будьте сильны, будьте стойки, если буря налетит…"
Станислаус натянул на уши свой пекарский колпак. Поэтому, кстати, он не услышал деликатного стука в дверь. Людмила в ночной рубашке стояла в коридоре.
- Готово письмо, Станислаус?
- Нет, не готово еще.
Людмила переступила порог.
- Может, лучше будет, если я своей рукой напишу на конверте обратный адрес? Ведь никогда не знаешь…
Станислауса тронуло желание Людмилы удружить. Он не возражал против того, чтобы она присела на краешек кровати и смотрела, как он пишет и пишет. Людмила не мешала ему.
- По мне, хоть всю бумагу испиши, - сказала Людмила. Она лязгала зубами от холода. - Я только ноги суну под одеяло. Ночь холодная, а я… Да ты посмотри, я совсем раздета.
Станислаус легко мог убедиться, что Людмила раздета. Прохладный воздух свободно обвевал грудь Людмилы через вырез сорочки.
- Ты ложишься в постель без очков, Людмила?
- А зачем они мне ночью? - Глаза у Людмилы были большие и неподвижные, чуть-чуть мертвые, как маленькие заводи, в которых и травинки не растет.