"Так, - продолжала она лихорадочно обдумывать ситуацию, - если скинуть оптом, то потеряю серьезно, зато все можно сделать почти моментально. На операцию - все равно даже больше, чем требуется. Остаток отложу для Рыхлого, остальное - пусть будет долг. Выйду - отработаю. Или он выйдет - я пока заработаю. Или вместе выйдем - договоримся. Не это сейчас главное. Главное - первая ампутация, начать второй этап! И как можно быстрее: что для тюрьмы, что для воли - без разницы. Пока Рыхлый про меня не узнал…"
Рыхлый и правда не знал, что Ларэ отпустили под подписку. В тот вечер, когда ему стало известно, что ее повязали с товаром, он чуть не сошел с ума от страха. Товар был чужой, а партия висела на Ларэ этой, на пидоре этом, полубабе. Он лихорадочно начал рыть во всех направлениях, заплатил кому надо, не торгуясь, и узнал-таки про освобождение. Узнал, правда, на следующий день после того, как Ларэ, тоже не торгуясь, сдала за полцены весь товар оптом и снова схоронила деньги там же, в чемодане, под Анны Андреевны кроватью.
- Отпустили, значит, - разочарованно произнесла мать, обнаружив в промежутке между очередными тиражами возвратившегося домой сына, и не в состоянии расставить, что в этом и для кого хорошего и что плохого. - Лучше б в госпиталь тюремный спровадили, разум назад повернуть, - она с горечью посмотрела на Лариосика, - и все остальное тоже…
Ларэ не ответила, в это время она набирала номер. Она знала - это номер ее надежды, номер с помощью которого должна осуществиться ее мечта, номер, который принесет ей счастье, самое обыкновенное счастье, такое, как у всех, и сделает ее такой же, как и все нормальные женщины, любящие и любимые, красивые и не очень, рожавшие детей или нет, такой, как ее мама, Изабелла Владиславовна, - пусть даже и несчастной, но настоящей…
В клинике она тоже не торговалась, наоборот, максимально придвинула возможный срок первой операции, заплатив по высшей ставке. И она знала - оставались дни. Дни всего лишь…
Из клиники она вернулась довольно рано, переговоры закончились даже лучше, чем она ожидала. Деньги она внесла сразу, всю сумму целиком, чтобы не жгли ей руки, и чтобы знать теперь наверняка - обратной дороги нет и не будет.
Она впорхнула в лифт и нажала свою кнопку. Лифт тронулся, и в это мгновение снова екнуло у нее в паху и дернулась у крестца, два раза, как было раньше, и еще раньше и тогда еще, совсем давно… И сразу вслед за этим - она это знала - должен глухо бухнуть за грудиной удар, признак заветного зова, волнующего и глубокого… Но бухнуло иначе, не как обычно. Сердце заколотилось вдруг, как молотилка, как перед прыжком в пропасть, где внизу вода, но сверху ее не видно…
Она вышла из лифта и, продолжая удивленно думать о причинах такого странного чувства, опустила руку в сумку, где лежали ключи от квартиры. Последнее, о чем она успела подумать, пока летела вниз, что надо бы проведать Анну Андреевну, посидеть с ней, поговорить, а то все время в спешке, все эти дни, эти месяцы, эти годы…
Когда она очнулась, обнаружив себя привязанной к стулу, то почти не удивилась. Рыхлый сидел перед ней, тоже на стуле, спинкой вперед, и ждал, пока она придет в себя.
- Слушай сюда, сука, - тихо сказал он Ларэ. - То, что ты меня сдал, это хуйня все, не докажут. Меня сейчас одно только интересует - хочешь ты жить или нет. - Ларэ смотрела на Рыхлого, к немалому собственному удивлению, спокойно и не мигая. - Что ты товар скинул, я уже знаю. И кому - тоже известно. - Двое других, что были с Рыхлым, безразлично сидели в стороне, она заметила их боковым зрением, сил повернуть голову не было. Шею и выше, у основания черепа, ломило так, что слова доходили до нее с трудом, но от этого их безразличия вдруг повеяло каким-то особым страхом, несуетливым и губительным, а потому - самым настоящим. - Я не против, в общем, - тихим голосом продолжал Рыхлый, - отдай бабки, добавь еще столько и гуляй себе. В других только направлениях, - он привстал со своего стула. - Так где бабки, Ларочка?
Только теперь она увидала, что все вокруг было разбросано и вывернуто наизнанку, книжный шкаф был опрокинут на пол.
- Здесь ведь их нету, да?
- Я отдам, - с трудом выдавила Ларэ, - заработаю и отдам…
- Когда ты, милая, такие бабки заработаешь, боюсь, их некому отдавать уже будет, - он нехорошо улыбнулся. - А списывать долг мы не будем, - он многозначительно кивнул туда, где расположились бандиты. - Да, хлопчики?
- Я отдам, но не сейчас, - упрямо повторила Ларэ. - Сейчас их у меня нет… уже…
Рыхлый снова нехорошо улыбнулся:
- А где ж они, Ларочка? Ты, чего, на спину тоже сиси поставить хочешь? Чтобы падать не больно было? - он обошел ее сзади. - А мы это легко проверить можем, ну-ка… - он распустил веревку, просунул руки ей под мышки, приподнял и поставил на ноги. Тут же один из парней резко подошел и с короткого энергичного размаха с невероятной силой хлестанул ей по коленной чашечке круглым стальным прутом. В колене хрустнуло, и Ларэ, теряя сознание, рухнула на пол…
Сколько прошло времени, пока она находилась без сознания, Ларэ не знала. Она очнулась от водяных брызг, которые Рыхлый набрасывал ей на лицо. Набрасывал аккуратно, чтобы не замочиться самому.
- Видишь, - вкрадчивым голосом сказал он, - больно было пока не о-о-о-очень, - он снова улыбнулся. - Больно нам еще только бу-у-у-удет… А ножки одной, считай, нет уже. Если по нормальному - ей землю не топтать, без костылика…
Она перевела глаза на ноги. Крови через брючину не просматривалось никакой, но что-то было не так. Боли, и правда, не чувствовалось, но нога вывернулась как-то неправильно, как не могла быть. Ларэ потянулась было рукой к коленке, но дотянуться не смогла и, охнув, отвалилась назад, на пол.
- Когда мать твоя придет? - неожиданно резко спросил один из бандитов. - А то поглядеть не успеет, как ты про бабки нам расскажешь.
Ларэ вздрогнула. То, что эти люди способны на все что угодно, теперь было совершенно очевидно. И тут же сердце в ужасе сжалось в узел, узел затянулся еще сильнее и замолотил, раскачиваясь, как маятник. Сильно, еще сильнее, еще… Как та сердечная молотилка, в лифте. Про изувеченную ногу она уже не думала.
"Господи Боже, - пронеслось в голове, - они же могут маму… Маму мою… Тоже…"
- Ну, чего, одноногая, надумала? - спросил молчавший до сих пор третий бандит, самый невзрачный, и посмотрел на нее холодными равнодушными глазами. - Лучше отдай сама, - повторил он, после чего распахнул вынутую из кармана опасную бритву, сделал два шага к Ларэ, нагнулся над ней и молча, неторопливым жестом руки, сделал длинный разрез поперек ее лица: из-под правого глаза, через верхнюю губу, левую щеку, почти до шеи. Брызнула кровь и полилась струей на пол. Рыхлый быстро отдернул ногу от наплывавшей ему под ноги лужи. Ларэ смотрела, как расползается по полу красное пятно, и снова не ощущала боли. Это была та самая точка, после которой уже могло быть все равно. Женщине, у которой отсутствует женское лицо, все остальное в жизни не мешает, просто не может мешать, просто не доставляет никаких хлопот. Никогда больше и никаких… Она подняла глаза вверх и посмотрела по очереди на каждого:
- Никогда вы этих денег не получите, недоноски. Теперь - никогда… Пусть вас за них уроют, болваны, мне уже все равно. Мне так даже лучше, даже спокойней, - знать, что вас тоже скоро, как меня… Только мне уже не надо ничего, хуже уже не будет. А вам будет… - она утерла ладонью кровь, продолжавшую обильно литься с лица, и стряхнула ее на пол. - Ох как будет… По роже твоей видно, Рыхлый, как будет…
Рыхлый вздрогнул и кивнул первому бандиту, который бил стальным прутом:
- Заткни ей пасть, суке!
Тот подошел к Ларэ, одним движением руки перевернул ее на живот, накинул на голову полиэтиленовый пакет и передавил концы. Ларэ схватила ртом спасительного воздуха, сколько смогла, и закрыла глаза:
"Скорее бы… Только бы скорее… Нужно успеть умереть до маминого прихода…"
Она выдохнула отработанный легкими воздух и попыталась задержать дыхание. Внутри глаз медленно, слева направо поплыли тучи, они были большие и черные, как в страшной сказке, где все время ночь и поэтому все кругом черным-черно. А потом они разделились на мелкие тучки, тоже черные, и те потекли уже быстрей, задевая и цепляясь друг за друга. А потом они кончились, и небо снова стало белым-белым, как молоко, - сразу стало, в один миг, - и откуда-то вылетело солнце, вылетело, как ракета, и загорелось ярко-ярко - и захотелось зажмуриться, и Ларэ зажмурилась, но глаза, наоборот, не закрылись, а распахнулись еще шире…
Одновременно она открыла рот, машинально, чтобы прихватить еще воздуха, много воздуха, но схватить не получилось, потому что не давала пленка…
Рыхлый пнул ее ногой в голову:
- Ну, чего, сука, надумала говорить? - он снова кивнул первому, который заведовал умерщвлением. - Добавь-ка, а то этому пидору, как с гуся вода всё.
Бандит поджал края у пакета и стянул их ближе к центру…
…Пленка надвинулась на лицо совсем близко и, соединившись с кровью, прилипла к лицу, придавив ресницы. Ларэ сделала почти рефлекторное усилие и закрыла глаза. И тут же угасающее сознание определило - это не пленка, это ткань… Тонкая ткань носового платка, того самого, целовального, над бутылочкой… И это Юлик так сильно, но аккуратно расправил его по лицу Ларэ… Расправил и внезапно резко припал к ее, Ларэ, губам. И пытался разжать их и поцеловать в самый центр, в самую влажную их мякоть, но платок словно прирос к лицу и не позволял добраться до них, ни до краев, ни до самой сердцевины, ни до чего… Ларэ попыталась было помочь Юлику, она тоже хотела скинуть прочь ненавистную эту преграду, но руки не слушались, они как будто окаменели, и она не могла оторвать их от пола, а сам Юлик почему-то другим способом помочь себе не хотел, а только все прорывался и прорывался губами сквозь тонкую ткань платка, прорывался и прорывался…
- Даже не корчится, падло, - не отпуская краев пакета, сказал бандит и придавил спину Ларэ коленом к полу.
…В этот же момент чья-то рука дотронулась до ее спины и нежными круговыми движениями начала растирать ее вместе с мыльной пеной…
"Мосейчук… - подумала Ларэ. - Как хорошо, что он снова рядом… Что он снова мой учитель…"
…Отовсюду полилась вода, и она лилась, не прекращая… И струи этой ласковой воды омывали ее кожу, ее бедра, ее новую грудь, настоящую, размером два с половиной, ее живот… и стекали вниз, по ногам, проливаясь по икрам, щиколоткам, стопам… И вновь охнуло внизу, у крестца, и отдалось за грудиной, где молотилка… Но молотилка на этот раз не завелась. Она дернулась… раз… еще… еще… и заглохла…
- Мудаки, - презрительно произнес третий бандит, тот, который был с бритвой, и сплюнул на пол. - Объяснять сами всё будете. Меня здесь не было… - он развернулся и пошел на выход…
Рыхлого потом били страшно, били те же самые бандиты, что вместе с ним убивали Лариосика, но до смерти не убили, а велено было поставить его на счетчик…
Старший следователь Слепаков получил взыскание в виде предупреждения о неполном служебном соответствии и остался на прежней должности…
Инсульт, опрокинувший Изабеллу Владиславовну на пол, в промежуток между убитым Лариосиком и "Днями Турбиных", отлетевшими в сторону дверного проема во время второго, бандитского, обыска, уложил ее надолго в Боткинскую неврологию с неясными для будущих коммерческих тиражей перспективами…
Тихая старушка Анна Андреевна, обнаружившая в чемодане под кроватью остаток наркодолларов, честно ходила навещать Изабеллу Владиславовну, чтобы утешать, как было можно, и разговаривать. Деньги вместе с чемоданом она перенесла в квартиру Тилле, но оставила себе небольшую часть, поменяв по курсу, чтобы купить потом, когда все уляжется, новый холодильник…
Гутен морген, Аусвайс!
Прием в немецком посольстве начинался в восемь, сегодня, а приглашение Юлия Фридриховна обнаружила у себя на столе, в издательстве "Мировая драматургия", без четверти шесть, когда окончательно разложила вдоль длинной стороны стола в порядке возрастания глав перевод с последними правками, уже окончательно выверенный, но внести правки в компьютерный файл она все равно не успевала. В связи с неожиданной находкой, начать писать послесловие к пьесе, тоже заказанное редакцией одновременно с переводом, было делом на сегодня уже совершенно невозможным, несмотря на приготовленный к вечернему процессу сочинительства трехтомник Корнблатта, немецкого драматурга начала века. Мода на него в последнее время стала повсеместной, стартовав одновременно везде: в ведущих столичных театрах, в многочисленных антрепризах и даже - в провинции, и, к радости Юлии Фридриховны, обозначила вызов засилью пошлых и неумных книжек, миллионами разноперых экземпляров, замусоривших московские книжные прилавки. Правда, любимого ею Брехта эта мода тоже заслонила собой, но ненадолго, надеялась она, на время - потом они оба, лучшие в XX веке немецкие драматурги, пойдут рука об руку и непременно с ее, Юлиной, помощью…
Трехтомник был ее собственным, изданным, как ни странно, в Германии, в 1938-м, при фашистах, когда, наоборот, все талантливое выжигалось там на корню, и стоил безумных денег. Достался же он ей почти даром - в обмен на бывшую в употреблении, однако вполне еще пригодную, стиральную машину "Малютка", что без всякой надобности уже восьмой к тому времени постперестроечный год бестолково занимала место у Владика в гараже, на антресолях. Трехтомник содержал все из написанного рано умершим Корнблаттом: пьесы, эссе, переписка с друзьями и почти все о нем: статьи, рецензии, воспоминания. Тогда она и узнала, изучив третий том, что над пьесами Корнблатта в середине тридцатых плакал сентиментальный многодетный Геббельс, идеолог третьего рейха, плакал и рыдал, онанируя в туалете собственной канцелярии. И по этой, вероятно, причине не сжигал его пьесы, а наоборот - приказал издать ставший библиографической ценностью трехтомник.
Владлен Евгеньевич тогда, помнится, поразился обнаружившейся у жены предпринимательской жилке и сделку сумел оценить по достоинству. Сам он немецким не владел, то есть, читал и говорил неплохо, конечно же, но не так все-таки безукоризненно, как владел другими пятью, основными для него, филолога, переводчика и эссеиста, языками - тремя европейскими и двумя восточными.
В отличие от мужа Юлия Фридриховна, имея поразительную одаренность к языкам, к своим пятидесяти шести годам так и не удосужилась отступить хотя бы на полшага в сторону от любимого немецкого, на запад или на восток - неважно, рассматривая такой поступок как предательство по отношению к единственному и неповторимому на целом свете слиянию букв и звуков и их причудливому, гортанно-нежному сочетанию, соединяемым, в свою очередь, в отдельные фразы и законченные предложения так изысканно и органично, как соединить подобное ни в одном другом языке, включая родной, наверняка было бы невозможно.
Конверт с посольским приглашением лежал под первым вариантом рукописи. Край его попал под основание монитора, а может, был прижат так специально, во избежание последующей утери, очень вероятной при таком смешении обычного для Юлии Фридриховны накала творческого градуса со спешкой, сопутствующей каждой сдаче большой и важной работы.
"Алиска, - подумала Юлия Фридриховна. - Ну конечно, Алиска подсунула. Позаботилась…"
Она еще раз перечитала содержимое: "Уважаемый господин… - далее было подчеркнуто и вписано рукой: - Эленбаум. Посольство Германии, лично господин Посол, а также издательство "Люфт" имеют честь пригласить Вас с супругой на прием, устраиваемый 22 мая с. г. в связи с вручением ежегодной литературной премии лучшему иностранному автору. Начало в 20.00. Туалет вечерний".
"Супруга не пойдет, - мысленно подвела итог прочитанному Юлия Фридриховна, подумав о Владике. - Как обычно, скажет: я по-немецки - ни бум-бум, премия - тоже не наша, жрать стоя не желаю, а бабочка опять душить будет - когда ты резинку перетянешь по новой, наконец, я устал повторять без конца?.. Любовника, жалко, не завела, старая образованная дура, - вздохнула про себя Юлия. - Она посмотрела на часы - было начало восьмого. - А в восемь Алиска придет, немецким заниматься. - Юлия Фридриховна покачала головой, прикинув, что переназначить уже не успеет. - Ладно, Владьке скажу, чтобы извинился перед ней. Попьют чайку, в крайнем случае, с вафельным тортом, там остался еще кусок, надо сказать…"
Алиска работала в той же "Мировой драматургии" младшим редактором и несмотря на молодость уже была в штате. Кроме филфаковского диплома у нее еще имелся языковый, немецкий, и поэтому ее сразу сделали главной Юлиной помощницей по издательским и редакторским делам. Так случилось, что постепенно она стала незаменимой и в делах домашних, ненавидимых Юлией Фридриховной одинаково с другими языками, не имеющими отношения к прямому немецкому или всем видам его диалектов, просочившихся вместе со средневековыми завоевателями кое-куда понемногу - в Шотландию, Голландию, Швейцарию, ну и по легкой зацепивших Скандинавские страны. Алискин немецкий был средним, но по мнению Юлии Фридриховны - никаким, и поэтому бесплатные уроки эти, что она давала помощнице в принудительном порядке, вполне могли рассматриваться ею в качестве частичной компенсации Алиске за доброту и подмогу семейству Эленбаум по быту и во всей остальной, нетворческой части жизни…
…Она быстро накинула жилетку, тканую, как гобелен, любимую еще со времени приобретения ее двенадцать лет назад, в Англии, где по случаю, по пути в Шотландию, ее занесло в маленький городок, в Стрэтфорд, туда, где родился Шекспир, величайший - такая гипотеза была, и у нее на этот счет не было ни малейших сомнений - жулик всех времен и народов, присвоивший труды так и не узнанного миром неизвестного шотландца с настоящими немецкими корнями. Рукопись она оставила разложенной по главам - чтобы не путать, поправила последнюю стопку и подвинула чуть дальше от края стола - не смахнул бы кто. Ненароком бросила взгляд на последнюю страницу, ту, на которой всегда писала справа внизу: Москва, день, месяц. Взгляд упал на заключительное предложение перевода, перед словом "Конец". Юлия еще не остыла от почти законченной работы и, не в состоянии себя преодолеть, сладострастно пробежала ее глазами: "…Тогда она подняла глаза к небу, черному, густо заправленному яркими звездами, - яркими, подумала она, но мертвыми. И тут одна из них, словно услыхав эти ее слова, шевельнулась, стронулась с места и, оставляя световой зеленоватый хвост, ринулась вниз и куда-то в сторону. Секунда, другая, третья… и вот она рассыпалась на едва видимые точки, тысячи маленьких звездочек, уже живых, и каждая из них растаяла в ночи, унося в бесконечность тысячи загаданных желаний, одно из которых принадлежало и ей…"