Алик глядела с улыбчивым вызовом, обхватив себя за красиво оголённые предплечья. Он подождал, когда она возьмёт стопку тарелок, и пошёл за нею в столовую накрывать на стол.
8
Алик не бывала за столом со слепыми и была впечатлена тем, как управляется профессор, как безошибочно находит вилку, нож, рюмку... Моментами ей казалось даже, что он видит.
Заправив салфетку, он поднял стопку, налитую ему Виктором:
– Нашему другу нельзя – он будет за рулём, а вы, Альхен, должны хлопнуть "ерофеича"!
Она не слыхала названия и обогатилась сведением: не бывающая в продаже "посольская" водка, настоянная на мяте, померанцевых орехах и других штуках, и есть "ерофеич".
Алик в компаниях не отказывалась от сухого вина, ей нравилось крымское шампанское, довелось попробовать и водку, отчего сейчас к ней никак не тянуло. Но чтобы угодить профессору, она торопливо чокнулась с ним и с трогательной смелостью "хлопнула" полрюмки.
Он аппетитно поглощал солянку и говорил:
– Жаль, осень на носу. Был бы апрель, я угостил бы вас весенним лесным вином. Уверен – не пробовали. Оно приготавливается из берёзового сока. А-аа, ка-а-кой у него запах! Я чувствую ваши флюиды, Альхен, и слышу аромат лесного вина. Благодаря ему я вижувас! – обратив к ней лицо, он выделил слово "вижу", и она чуть не поверила, что этот человек в тёмных очках зряч.
– Женское очарование есть творческая миссия, – произнёс проникновенно, – оно побуждает лучших из мужчин стремиться к тому, чтобы их выбирали создания, пахнущие лесным вином. Стремиться – значит творить свою личность. Преодолевая препятствия, делаться сложнее, глубже, тоньше. За тем и посылаются в жизнь мужчины, наделённые талантами: чтобы бороться за прелестную женщину, сдавая экзамены. Раскрывай то, что заложено в тебе, и набирай баллы. Чем больше их, тем интереснее личность, которую ты творишь. Максимум баллов к уходу из жизни – вот ответ на извечный вопрос о её смысле.
Девушка восприняла сказанное как блестяще закрученный комплимент, она подобного не слыхала. Взгляд на Виктора – занят своей тарелкой или делает вид. Алик сказала:
– А люди живут и ничего этого не думают… и хотят не препятствий, а тепла, гармонии.
Профессор выпил рюмку и нашёл вилкой малосольный огурчик.
– Гармонии… поэтичное выражение… – он вдруг словно отстранился от разговора, и Алик рискнула тронуть поводья:
– У вас столько поэзии собрано… Гумилёв…
Лонгин Антонович издал одобрительное "угу". Иногда он просит Виктора почитать ему Гумилёва.
– И сейчас, Альхен, Виктор мог бы прочесть, если бы помнил наизусть:
Да, я знаю – я Вам не пара,
Я пришёл из другой страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны…
Алик обласкала молодого человека глазами: обожаю восточное! это мой стиль, я бы станцевала под зурну и бубен!.. Прелестно! – подхватил профессор: имейте в виду, я вам прочёл сейчас о Викторе. А теперь представьте, Альхен, вы с ним… дружите. И представьте – у нас разрешены поединки. Какой-то наглец сказал что-то, бросающее на вас тень. Виктор вызовет его? Встанет под его пулю? Пусть всего этого нет, но – сможете вы жить с Виктором в гармонии, не зная ответа на вопрос?
Она при словах "жить с Виктором" ощутила жар на лице, слабо улыбнулась:
– Но ведь этого действительно нет… – миг-другой думала: "Неужели не встанет?"
Профессор ждал. Она сказала чуть слышно:
– Для меня не было бы вопроса.
– Спасибо, – произнёс, не глядя на неё, парень, поднялся, чтобы переменить блюда, и вдруг обратился к Лонгину Антоновичу: – Пока меня не будет, вы Бальмонта почитайте.
Профессор, казалось, вперил в малого взгляд сквозь очки.
– Боюсь, я ничего не помню…
– А вот это… – начал Виктор и с наигранной театральностью выдал:
Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Из сочных гроздий венки свивать.
Хочу упиться роскошным телом…
Алик замерла в ощущении скандала, но молодой человек замолчал и вышел. Лонгин Антонович благодушно гмыкнул и ничего не сказал. Молчала и гостья – чувствуя гнёт каких-то трений, каких-то счётов.
Когда вернулся Виктор с подносом, хозяин застолья сказал с безоблачной заботливостью:
– Альхен, вам должен прийтись заливной судак! Нравится с лимонным соком? Виктор, будь добр – полей. А я, с вашего позволения, ещё чуточку "ерофеича"…
Принялись за судака. Профессор заговорил, словно припоминая: да… о чём бишь я хотел? Вот… Ему рассказали о случае, разбиравшемся в суде. Муж и жена возвращались из поездки, ночью шли с вокзала домой по глухому месту. На них напали два хулигана. Муж убежал. Они схватили женщину, та в крик. Подбежал прохожий, крепкий мужик, стал её отбивать и подвернувшимся под руку кирпичом двинул одного из хулиганов по хребту. Сделал инвалидом. И попал под суд. Женщина была свидетелем. Между прочим, её спросили: как она смотрит на то, что муж убежал? Оказалось, нормально смотрит: правильно сделал. Не убеги он, его могли бы ударить кирпичом и сделать инвалидом. А стукни он – то был бы под судом.
– Прохожего осудили, хотя и условно, – с расстановкой проговорил профессор. – А как ему помотали нервы!
Лонгин Антонович ждал, что скажет Алик, но она посчитала – разве же и так не понятно? она всей душой за прохожего!
Повисшую на несколько секунд тишину вновь оборвал густой баритон хозяина:
– Я рассказал о паре людей, которые, как вы, Альхен, выразились, не думают, а хотят тепла и гармонии. Они и живут в гармонии, неисчислимые массы простых людей. Это удобно тем, кто, может, и непрост, но о себе знает: добровольно он под пулю не встанет. Эти знающие укрепили мнение, будто дуэли глупы, смешны. Как удалось трусам навязать всем такую гадость? Благодаря несчётным, живущим в гармонии!
Он сказал вдруг потеплевшим до ласковости голосом:
– Что-то мы замолчали…
Девушка меж тем открыла невероятную для себя важность в услышанном: ради неё встанет под выстрел Боб? Дэн? Данков? Гаплов? Взглянула на Виктора: не поспешила она со своим заверением о нём? Заговорила с тихим напряжением:
– Я не хочу, чтобы тот, кого… кто мне нравится… чтобы его убили. Поэтому я рада, что дуэлей нет. – Она тряхнула головой, отчего метнулись змейками её пряди цвета южного солнца. – Но… но мне не надо, чтобы он побоялся вызвать того, кто меня оскорбит.
Профессор проговорил с добродушной подковыркой:
– А ведь одно исключает другое… какая уж гармония?.. – покачал головой и вдруг произнёс другим тоном: – Скажите, Альхен, эта женщина ничтожна?
В Алике забродило что-то горькое и сильное, она не скрыла страстности:
– Но вы не можете знать, чтопереживает та женщина – сравнивая мужа и другого… того подбежавшего человека!
Виктор, с ленцой ковырявшийся в тарелке, живо заметил:
– Женская психология! Свои тонкости.
Лонгин Антонович в рассеянной задумчивости сказал:
– Она не могла не сравнить… Альхен, вы замечательно поправили меня, – Ну да, – продолжил он, – от сравнений бывает больно. Чем лечиться? Не забывать войну.
"О, Боже… – девушку облило тоской, – съехали!" Он, разумеется, воевал, и потянется рассказ… На войне были оба её деда, заслужили ордена, медали, один особенно охотно рассказывал, как поднимал роту в атаку, шёл грудью на… как правильно-то – дот? дзот?
Профессор проговорил с едва заметным лукавством:
– Война, о которой я, хм… это осмысленная повседневность…
Алика прохватил острый сквознячок недосказанности, она ждала продолжения. Вдруг Виктор обратился к хозяину:
– А почему вы никогда не рассказываете о той войне? Вы как-то сказали – были в партизанах…
Вопрос окрашивала вкрадчивость, близость некоего намёка. Девушка почувствовала невнятную тревогу. Парень с неотступной настойчивостью ждал ответа. Не выдержав, добавил:
– Вы… убивали?
Лонгин Антонович с осторожностью повёл пальцами по столу, нащупал нож, приподнял его, говоря с фальшивой игривостью:
– Крови!.. После рассказа об избиении нужен рассказ о кровопролитии – по нарастающей… – он издал смешок.
– Интересно, каким вы сами-то были… – невинным тоном обронил Виктор.
Профессор сделал вид, будто сосредотачивается на чём-то необыкновенно значимом и вдруг искренне просто сказал:
– Выпьем за псковские леса!
Он выпил стопку медленно, словно мысленно уносясь в далёкое уединение, молодой человек неохотно хлебнул нарзана, Алик лишь пригубила рюмку.
Беседу следовало возобновить, дабы гостья не решила, что пора прощаться, и хозяин задал ей вопрос с удавшейся непринуждённостью:
– Альхен, если парень вертит в пальцах спичку, а девушка её отнимает, что сие значит?
Удивлённая быстротой перехода, Алик улыбнулась:
– Она согласна с ним дружить.
– Видите, какой я эрудит! – с нарочитым самодовольством произнёс Лонгин Антонович.
9
Хозяин желал затеять чаепитие, но Алик почувствовала в себе тончайшую границу, отмерявшую время визита. Стала прощаться, а он перечислял названия варений, которые она могла бы отведать, и вдруг на её: – Я не в силах, профессор! – воскликнул:
– Назовите меня Велимир-заде!
– Что, что?
– Покличьте Велимиром-заде!
– Ну почему?
– Ум-мереть можно, до чего прелестно это ваше "ну почему"!
Сидя в машине рядом с Виктором, отвозившим её домой, Алик не могла не вспоминать вслух о настроении слепого, столь необычном для калеки.
– Велимир-заде – и придумал же! Ему действительно идёт.
Парень помалкивал, небрежно держа руки на руле. Глядя на дорогу, попросил:
– Можешь дать ему характеристику?
Она взглянула на Виктора сбоку в чувстве: он зол на профессора. Волевой, властный, тот может этим надоесть и предстать деспотом.
– Тебя глубоко волнует моё мнение? – спросила неторопливо.
– Интересно…
Понимая: он изучает её, Алик стала подбирать слова. Её затрудняет его слепота. Если о ней не думать, то налицо: пример птицы высокого полёта. Привык к тому, что преуспевает. Выражаясь по-книжному, произнесла она, светский лев. Добавила: "в прошлом". И заключила:
– Хотя и теперь ещё бабник.
Виктор чуть заметно кивнул и покривил губы, не дав себе улыбнуться. Она спросила:
– Зачем тебе, как он воевал в партизанах?
Остановив "волгу" перед светофором, парень повернул голову и вдруг показался расслабленно-понурым:
– Хотелось услышать что-то…
Дом, где она жила, был уже недалеко, девушка занервничала – миг прощания! – и завернула в фантастику:
– Он был штурмбаннфюрер, прятался в лесах, одичал, обрусел и проник в советскую науку!
Виктор сказал без тени иронии:
– Куда до него штурмбаннфюреру.
Она указала на дом, парень подрулил к подъезду. Вряд ли он дерзнёт с поцелуем, полагала она, но всё же поспешила выпорхнуть из машины и, уже стоя на тротуаре, назвала свой номер телефона и поблагодарила "за всё сегодняшнее".
Он чувствовал, как сердце отсчитывает каждый её удаляющийся шаг, и упрямо хотел быть насмешливым и злым. Вспоминался рассказ профессора о муже, что бросил жену, убегая от хулиганов, и думалось – он обязательно напал бы на них: и лишь потом, наверное, стал бы считать, будто причиной была женщина... Кирпич необходимо метко направлять в голову, как нож – в подреберье. Услышь он это в детстве – чтил бы как зарок.
10
Физически очень развитый, Виктор и в двенадцать лет не допускал неосторожности к себе, особенно при неблагоприятном встречном ветре.
Приятного ему недоставало и чаще – при его избытке, а ветер охотно кидался навстречу, и можно взять мутный зимний день, когда Виктор с приятелями бежал на каток по выглаженному позёмкой скользкому тротуару. Гнулись тонкие ветви деревьев, и мальчики отворачивали лица от прокалённых стужей порывов. Товарищ отчего-то сплюнул на бегу, и плевок прибило к рукаву Виктора. От омерзения натянулась под шапкой кожа головы.
Виновник наспех крикнул: – Случайно! – что надо было понять как извинение.
– Эй! Вытри!
Тот не внял, и Виктор поймал его за конец шарфа.
– Отстань, я не хотел! Это ветер! – мальчик начинал злиться, а по виду был он не слабее приятеля.
– Вынь платок и вытри.
– Нет у меня платка!
– Шарфом! – и Виктор за рукав потянул его с тротуара на глубокий снег.
Другие мальчики окружили их, уважая сшибку и ценя случай вынести приговор.
– Драться хочешь? – сказал угрожающе виновный, заводя себя, чтобы не отступить.
Виктор дурашливо сорвал шапку и кинул на снег. Кто-то хохотнул – оказывается, они ошиблись и ожидалась комическая выходка. А он взаправду улыбался и широко, кладя руки приятелю на плечи... ладони переместились тому на затылок в дружеской фамильярности, рывок – и нос расплющился о лоб Виктора. Для чего и была предварительно сброшена шапка.
Мальчик обмяк – оттого что напружился от боли, какой ещё не испытывал. Горло не сумело крикнуть, тело клонилось вперёд, и Виктор, сцепив пятерни "в замок", развернулся влево и изо всей силы ударил его в лицо. Кулаки заходили по упавшему, брызги крови отлетали на снег, и все услышали:
– Прости-ии!!!
Мальчики-зрители имели крепкие холки, что отвечало назначению ходить в упряжке, и пока ещё были не прочь полягаться и даже выбить копытцем кровь из податливого. Но сейчас бляшки их глаз отразили некий иной проблеск. Над ними возымело власть деяние леопарда...
Избитый, самозабвенно отвечая какой-то болезненно разгоревшейся потребности, объяснил дома, будто вблизи катка, в тёмном проходе, на него бросился неизвестный наголо обритый мужик. Товарищи это подтвердили с жаром, вдохновляемые чувством, что они по-своему честны и верны чему-то зловеще-священному и повелительному.
На Виктора теперь смотрели ночными светящимися глазами ожидания. Он должен был дарить радость – выборочно выплёскивая ненависть. В нём обнаружили сердце, в которое можно красться повинуясь, чтобы, хваля и льстя, прививать свою трусливую злобность к смелости истого зла.
Но он бывал жесток лишь из страха презрения к себе, и, когда не стало для этого оснований, оказалось, что злоба не трепещет в нём от жажды самоотдачи. Его сердца с полным правом требовали девочки, с которыми, замечательно красивый, обворожительный, он рано начал читать загадочную, сладко запутывающую сказку. Он сделался любителем приключений под звуки лиры и бубна, а не барабана, дрался, лишь будучи задетым, и не думал, как несправедлив к мальчикам. Они хотели вожаком леопарда – а он не замечал, бессильный выбирать для битья кого-то из презираемых.
Отец его не понял бы – если можно быть лидером, то и нужно. Но одарённый Виктор учился отлично, и занятой специалист не видел необходимости распространять внимание к нему за эти рамки. Он установил для сына: сначала стать военным лётчиком, а затем – "асом в области ракетостроения", к каковым принадлежал он сам, главный инженер Можов. Полноценными людьми он считал лишь профессиональных военных и "специалистов оборонно-интеллектуальной сферы".
Он в душе молился на милитаристскую мощь СССР, но в домашнем кругу самоуверенно подтрунивал над партийной идеологией и вообще завёл манеру вне работы холодно "юморить". С детьми снисходительно играл в надзирающую строгость: "Хулиганишь? Лентяйничаешь? В угол поставлю!" Заглянув в комнату, когда там сын смотрел телевизор, он, выйдя, громко произносил: "Виктор всё ещё стоит в углу?" Раза два в неделю он совершал пробежку по скверу, по стадиону, старался почаще заниматься гимнастикой, но здоровьем не отличался. Иногда у него на работе устраивались полулегальные мужские попойки "сабантуи", тогда он приходил домой пошатываясь, говоря: "Я смирненький, я не шумлю, я положу себя сейчас в гор-ризонтальное положение..."
Мать наутро напоминала, что "необидчива и этим жестоко пользуются". Она была не против почтить присутствием сабантуй. Миловидная, наигранно-изнеженная "женщина-девочка", она считалась в кругу мужа "изюмистой". Посредственный работник, кандидатскую, однако, защитила – как жена Можова. Она волнующе выделялась на праздничных сборищах, когда во дворе какой-нибудь обширной государственной дачи, на фоне пышных кустов сирени, устраивались танцы. Выглядела избалованной и в то же время подкупающе-растерянной, что так и влекло мужчин, создавая вокруг неё атмосферу какого-то озорного беспокойства. Её кружили в танцах, а она предвкушала, как продемонстрирует прекрасный, по её убеждению, голос. Когда мужчины подвыпьют, её попросят петь... Пела она романсы.
11
Романс из иных, не менее прелестных, иногда слышал в себе Виктор. Его товарищи между тем умели несмолкаемо кричать, не слыша и упоённо слушая себя, и шум сгущённо оседал к земле, тогда как дым костра тянулся в небо столбом, розовевшим на солнце. Десятый класс в свои последние, весенние, каникулы совершал лесной поход.
Тональность возгласов изменилась оттого, что одного паренька скрутил приступ аппендицита. Молодая учительница физкультуры, отвечавшая за школьников, принялась действовать. Больного уложили на плащ-палатку, и четверо понесли его. Подтаявший рыхло-липучий снег сопротивлялся спешке, и, хотя четвёрки часто менялись, все были вымотаны, когда опустили ношу на обочине глухой дороги. У нескольких всё же достало сил пуститься к ближайшему посёлку за помощью. Остальные уселись на рюкзаки.
Корчи кидали больного то на один бок, то на другой, сгибали его пополам, он вскрикивал быстро, часто и слабо, точно не желая отдаться тяжкому воплю, и всё-таки натужный вопль выворачивал его. Учительница, в слезах, одичалым от сострадания и ужаса голосом умоляла:
– Потерпи-и... сейчас "скорая" будет, сейчас...
Виктор, странно невозмутимый, стоял рядом и казался отупело-вежливым болваном. Он чувствовал: паренёк, возможно, сейчас избирается Смертью. Переход в гибель заставлял ощущать некую необъяснимую ответственность – надо, чтобы Смерть видела связь забираемого с живущими.
Он наклонился над больным, поднял и понёс. Кругом кричали: – Оставь! Ему только хуже! – а он шептал пареньку что-то ласковое и, покрываясь испариной, пытался перейти на бег в чувстве, что выносит человека из смертельного одиночества. Кто-то поспешал следом и со злостью доказывал:
– Нет смысла! Протащишь сто метров – а тут "скорая". Что для неё – сто метров?!
Впереди показались домики посёлка, и, в самом деле, на дорогу выкатила и понеслась навстречу "скорая помощь". Можов перевёл дух, лишь когда заскрежетали тормоза. Потом ему казалось, он уже тогда знал, что аппендикс вырежут благополучно.