Первые дни после моего возвращения в собственную квартиру вселили в меня надежду на положительные перемены: Аманда относилась ко мне с непривычной душевностью. Она явно чувствовала, что с поселением Люси в нашей квартире она зашла слишком далеко. И, что для меня было еще важней, она определенно не хотела заходить так далеко. Она опять целовала меня, она спрашивала, что мне приготовить на ужин, она не просто позволяла склонить себя к любовным утехам с выражением обреченности, как это было раньше, но и сама проявляла определенные усилия в этом направлении. Если все это - награда за мои муки, думал я, то я готов каждый год какое-то время соседствовать с Люси в нашей квартире. Она даже стирала мое белье, хотя до того у нас царил неписаный закон, по которому каждый сам заботился о чистоте своего белья. На какое-то мимолетное, но тем более сладостное мгновение я даже уверовал в то, что поведение Аманды - не угрызения совести, а искренняя радость по поводу моего возвращения.
Потом произошла катастрофа, которая все испортила. Мне было поручено следить за ребенком, спавшим на диване, пока Аманда хозяйничала на кухне. Работал телевизор, я увлекся спортивной передачей, и, как это всегда бывает по закону подлости, Себастьян совершенно неожиданно проснулся, перевернулся не на тот бок и упал с дивана. Конечно, это была моя вина, спору нет. Себастьян заорал как резаный, Аманда примчалась из кухни; мы испугались, что у него перелом черепа, повезли его в больницу; оказалось, ничего страшного, он отделался шишкой на лбу. Но душевность Аманды с тех пор опять как корова языком слизала.
Представьте себе, она несколько дней не разрешала мне даже прикоснуться к ребенку. Глядя на нее, можно было подумать, что он нуждается в защите от своего собственного отца. Она дошла до совершенно абсурдного заявления, будто случившееся - никакой не несчастный случай, а неизбежное следствие моего безразличия к ребенку, которое в свою очередь является частью моего равнодушия вообще. Я якобы абсолютно не испытываю интереса к собственному ребенку, мне скучно смотреть, как он играет, как он ест или спит; я даже, наверное, не знаю, какого цвета у него глаза. Такие обвинения врезаются в память навсегда. Она вдруг крикнула: ну, давай скажи, какого цвета у него глаза! Я ответил, что не потерплю, чтобы меня экзаменовали, как мальчишку. Она продолжала кричать: "Нет, скажи! Скажи!" - и я опять ушел из дому. Когда я вернулся, меня ожидало следующее оскорбление: воспитывать ребенка, говорила она, это больше чем просто кормить его до совершеннолетия. Но вот теперь она уже не знает, требовать от меня, чтобы я принимал большее участие в воспитании Себастьяна, или нет, потому что возникает опасность, что он вырастет таким же хладнокровным, равнодушным, духовно ущербным человеком, как я, - этого не пожелает своему ребенку ни одна нормальная мать.
Даю вам честное слово, что я мало чему так радовался в своей жизни, как рождению Себастьяна. Правда, мне хотелось дочку, но моего разочарования хватило на два-три дня, не больше. Вы можете спросить кого угодно, я как сумасшедший радовался малышу. Я часами пел ему, я кормил его - все мои рубахи были обслюнявлены и заляпаны шпинатом. В первое лето я затянул окно марлей, чтобы он мог спать у открытого окна. Его фотография стояла на моем столе в редакции, а после работы я иногда часами, до изнеможения, стоял в очереди за бананами.
Аманде всего этого, очевидно, было мало. Хоть она никогда этого и не требовала, но, по ее убеждению, я должен был быть главным ответственным лицом в деле воспитания ребенка, а я им не был. Я не считаю пережитком Средневековья требование, чтобы мать больше занималась ребенком, чем отец. Особенно если отец один несет бремя пропитания семьи. И поскольку в нашем случае это более чем очевидно, то Аманда выражала свои претензии на этот счет не открыто, а в зашифрованном виде. Например, когда мы находились в состоянии ссоры, у меня пе было более надежного средства вернуть себе ее благосклонность, чем дополнительное внимание к Себастьяну. Часто я не мог позволить себе этого из-за отсутствия времени. Но существовала еще одна трудность, по поводу которой вы, возможно, презрительно сморщитесь, как это делала Аманда: я не умел с ним обращаться, я не знал, что с ним делать.
Не забывайте: речь идет о ребенке, которому сейчас два года. Что я должен был с ним делать? Как я должен был "заниматься" им? Я таскал его по комнате, подбрасывал его вверх, поднимал с пола все, что он непрерывно ронял, я цокал языком, крякал и улюлюкал, пока он наконец не растягивал губы в ленивой улыбке. Я сто раз показывал ему какие-нибудь манипуляции, которые он так и не мог повторить. Поймите меня правильно, я не жалуюсь, я просто хочу сказать, что проведенные с ним часы были далеко не самыми захватывающими в моей жизни. Все было бы иначе, если бы я "занимался" им, так сказать, в отключенном состоянии, без отдачи, как это могла делать Аманда. Я не такой человек. Если я сидел в комнате и читал газету и Себастьян начинал раздраженно хныкать в своем манеже, она, конечно, тут же появлялась на пороге и вопрошала, почему я не реагирую; если же я отвечал, что это только кажется, будто мне нет до него никакого дела, что я просто приучаю его самостоятельно развлекать себя, она брала несчастное, обиженное дитя на руки, целовала его в утешение, и первые признаки раздора были налицо. Я никогда не встречал женщину, которая способна была бы выразить на лице столько презрения.
Сейчас я понимаю, что мне будет страшно не хватать Себастьяна. Если у вас сложилось впечатление, будто вся наша жизнь состояла исключительно из раздоров и размолвок, то это оттого, что я, конечно же, выбираю преимущественно отрицательные моменты. Радужные воспоминания нам с вами едва ли могут помочь. Какой смысл в том, чтобы расписывать вам или судье приятные стороны нашей семейной жизни? Однако существует еще одна причина, по которой я опускаю идиллические картины, и понять ее постороннему человеку нелегко: я не хочу вспоминать о них. Я не хочу лишних травм, поэтому печально-ностальгические ретроспективы мне ни к чему. Я должен избавляться от тоски, а не давать ей все новую и новую пищу.
Может, это была ошибка - то, что я так рьяно отстаивал свою свободу? Аманда не раз мне говорила, что я напрасно не ценю тепло, вошедшее в мою жизнь вместе с Себастьяном. Неужели я не понимаю, спрашивала она, что валяющиеся повсюду кубики, плюшевые мишки и клочья бумаги придают квартире своеобразный уют, которого ей раньше не хватало. Во время ссор она то грубила мне, то впадала в такой пафос, что я чувствовал себя как в театре.
В ранний период нашей семейной жизни, когда еще вроде бы ничто не предвещало катаклизмов, я испытал одно странное чувство, заставившее меня усомниться в здравости собственного рассудка. Я вернулся с работы в дурном настроении, потому что в редакции у меня целый день ничего не клеилось, и надеялся, что вид спящего ребенка окажет на меня благотворно-умиротворяющее действие. Я вошел в детскую, встал у его кроватки, и мне вдруг почудилось в полутьме (со мной никогда в жизни такого не случалось!), будто эти крохотные пухлые ручонки начали расти на глазах, вначале пальцы, потом кисти; предплечья раздувались, словно шары, которые он с каждым вздохом накачивал все сильнее. В конце концов огромные лапы, выросшие из маленького нежного тельца, обхватили мое горло и принялись душить меня. Но тут вошла Аманда и шепотом сказала мне, чтобы я не сопел так, а то еще разбужу ребенка. С тех пор всякий раз, проходя мимо спящего в своей кроватке сына, я невольно бросаю взгляд на его руки - украдкой, словно желая скрыть от самого себя этот контрольный взгляд. Я знаю, все это выглядит в высшей мере странно.
Если я еще когда-нибудь соберусь жениться, я не стану пренебрегать определенными мерами предосторожности, о которых при первой попытке устроить свою личную жизнь даже не подумал. Еще до свадьбы в мое сознание поступило несколько тревожных сигналов. Другой бы на моем месте насторожился, я же в своей влюбленности не обращал на них внимания. И даже когда они были слишком отчетливыми, я говорил себе: ерунда, это все мелочи по сравнению с Амандой в целом. А это зачастую были далеко не мелочи. Другие оказались не такими легковерными, как я. Например, моя сестра, специально приехавшая из Дрездена в Берлин, чтобы посмотреть на свою будущую невестку. Ее оценка личностных качеств Аманды была на удивление жесткой, и это после одного-единственного вечера, проведенного с нами: она будто бы слишком высокого мнения о себе, она настолько заражена недовольством по отношению к окружающему миру, что это не может не отразиться отрицательно на семейной жизни; она очень неестественна и вынуждена постоянно разыгрывать какую-нибудь роль, потому что еще не нашла свою собственную. Моя сестра - психолог по образованию. Однако, вместо того чтобы прислушаться к ее мнению, я отмахнулся от него, приняв его за ревность.
Я хочу вам рассказать одну очень показательную историю. Прошлой осенью мне нужно было написать репортаж о команде московских боксеров, приезжавших в Берлин, потому что коллега, специализировавшийся на боксе, был как раз в отпуске. В репортаже надо было рассказать не только о спортивных состязаниях, но и о приеме, который устроил главный бургомистр в честь советских гостей. Прием затянулся до полуночи, а материал нужно было сдать в редакцию не позже четырех часов утра. Когда я вернулся домой, Аманда уже спала, я разбудил ее и попросил мне помочь - в машинописи она могла дать мне огромную фору. Она мгновенно с готовностью включилась в работу, я писал от руки, она тут же печатала это на машинке. Чтобы сэкономить время, я не стал перечитывать готовую рукопись. На следующий день, прочитав текст репортажа в газете, я увидел, что Аманда самовольно выступила в роли редактора и не поскупилась на правку.
Вы только представьте себе - не спросив разрешения автора, заменить не понравившиеся слова, переписать, на ее взгляд, неудачно сформулированные пассажи и просто вычеркнуть целый абзац! Я до сих пор точно помню количество исправлений: девятнадцать. Девятнадцать случаев вероломства. Я не могу сказать, что во всех этих случаях измененный текст выглядел хуже, чем оригинал, но сам факт такого поведения Аманды привел меня в ужас. Оттого что в редакции репортаж похвалили, мне было не легче. Я потребовал у Аманды объяснений, она ухмыльнулась и заявила, что ночью просто не было времени для дискуссий. Тем более, возмутился я, не надо было лезть не в свое дело, на что она посоветовала мне не корчить из себя светило журналистики. Когда я заметил, что отсутствие времени, может быть, и можно было скрепя сердце принять как аргумент в защиту мелкой правки, но вычеркивание целого абзаца - это уже чересчур, она ответила, что этот пассаж был настолько подхалимским, что даже мне самому это не могло не броситься в глаза. Пару каких-то вшивых боксерских поединков еще не повод для дешевых гимнов в честь германо-советской дружбы. Или, может быть, кто-то в редакции заметил отсутствие моих панегириков и обиделся на меня за это?
Факт то, что мой брак с Амандой повредил моему профессиональному авторитету в редакции. Там ее сектантские воззрения всем хорошо известны, а ее выпады в адрес партии и правительства уже стали легендой. Мужа такой жены можно легко заподозрить в том, что личные симпатии для него важнее политической твердости. И, если вас интересует мое мнение, в этом есть свой резон. Руководство редакции уже не считает меня таким же политически надежным, как раньше; для выполнения определенных задач я им уже не подхожу. Официально мне этого никто не говорил, но это так. Не может быть простым совпадением, что до женитьбы меня регулярно посылали в командировки в капиталистические страны, а после свадьбы - всего один - единственный раз. Не поймите меня превратно, Аманда всегда была мне дороже всех капиталистических стран, вместе взятых. Я просто говорю о некой неприятной тенденции, которая не могла не огорчать меня, потому что очень напоминала понижение по службе.
Аманда обладала верным чутьем: я, конечно же, сигнализировал в злополучном репортаже о своей лояльности. В конце концов, любая статья - это не только информация о предмете или событии, но в то же время и о самом авторе. Если я говорю, что не жалуюсь на свое "понижение по службе", то это вовсе не значит, что я принял его без боя. Я хотел двумя-тремя фразами, ласкающими слух начальства, намекнуть, что совсем не изменился, и как раз это-то она мне и испортила. Зачем? Что за этим стояло? Убеждения? Чувство стыда за меня? Боевой задор? Я скажу вам, что было истинной причиной: высокомерие. Высокомерие и беспардонность плюс отсутствие чувства солидарности.
Мне кажется, это вполне законное требование к жене - чтобы она с пониманием относилась к взглядам своего мужа, если эти взгляды являются неотъемлемой частью его профессии. Но для Аманды это, по-видимому, неприемлемое требование. Мера ее терпимости и готовности к компромиссам оказалась настолько мала, что мне приходилось постоянно быть начеку. Разве можно чувствовать себя комфортно в браке, если в общении с женой нужно взвешивать на золотых весах каждое свое слово, если двигаться можно только ползком или короткими перебежками, как в тылу врага? Только в отношении ребенка и Люси она являла чудеса снисходительности и терпимости. Мне кажется, я бы лучше относился к Себастьяну, если бы видел в нем товарища по несчастью. В сущности, я испытывал к нему чувство зависти.
Счастья видеть, как жена хотя бы изредка поступается собственными убеждениями или принципами ради мужа, я так и не познал. Сначала я ждал этого как чего-то само собой разумеющегося, потом - как чуда. И наконец я этого от нее потребовал. Не думайте, что речь всегда шла о каких-нибудь мелочах, иногда мне просто необходима была ее помощь, как спасательный круг утопающему. Но она молча смотрела, как я иду ко дну. Однажды мы попали в автодорожное происшествие. Мы ехали ночью из гостей, я немного выпил, реакция, конечно, была замедленной, и я на прямой, как струна, дороге, врезался в придорожное дерево. Никто не пострадал. Кроме машины. На нее было больно смотреть. Свидетелей не было, но, пока мы стояли перед машиной и препирались, неожиданно появился пожилой мужчина с собакой. От вызова дорожной полиции было уже не отвертеться. Я просил Аманду сказать инспектору, что это она была за рулем, я умолш ее сделать это. Во-первых, она была трезва, во-вторых, права были мне нужнее, чем ей. В-третьих, нежелательные пересуды коллег. Аманде ничего такого не грозило, она не член коллектива. Но она не согласилась. Результат оказался таким, как я и ожидал: лишение водительских прав на год, штраф пятьсот марок и щедрая порция шпицрутенов в редакции. На собрании мои соратники битый час сурово осуждали мое пьянство за рулем; стоя у позорного столба и объясняя, как я мог дойти до такого безобразия, я впервые почувствовал что-то вроде ненависти к Аманде.
Я понимаю, эта история вряд ли годится для суда, но вы теперь хотя бы знаете, с кем мы имеем дело. Аманда обвиняет меня в бесчувственности, при этом сама она безжалостна. Хотите узнать, чем она обосновала свой отказ взять на себя вину за ночное происшествие на дороге? Если бы я послушал ее, сказала она, ничего бы не случилось - она предлагала оставить машину перед домом знакомых, у которых мы были в гостях, и вызвать такси. Как будто это было так уж важно, кто прав, а кто виноват! Ремонт стоил четыре с половиной тысячи марок, все до единого пфеннига из моего кармана: страховая компания не заплатила ни гроша, потому что я был в "нетрезвом состоянии". То, что это были и ее деньги, Аманду не заботило, тут ее жадность вдруг уступила место желанию во что бы то ни стало доказать свою правоту.
Да, хотя она производит впечатление человека, у которого разум преобладает над чувствами, она часто становится жертвой своих эмоций. Я, собственно, мог бы только радоваться этому, меня всегда больше привлекали женщины импульсивные, но у Аманды это обязательно оказывались негативные чувства: своеволие, отвращение, гнев, ярость. Я не помню, чтобы она когда-нибудь потеряла контроль над собой от радости или восторга. Любое удовольствие у нее, похоже, имеет свои границы, которые она не смеет нарушать, словно боится того, что находится по ту сторону этой границы. Только в спорах она не знает никаких границ.
Должен вам сказать, что это качество Аманды не оставило без последствий и интимную часть нашей супружеской жизни. Я уже упоминал вскользь, что у меня довольно солидный опыт полового общения с женщинами, и поэтому я вполне могу себе позволить оценку сексуальных потребностей Аманды: они у нее за чертой посредственности. Может быть, в этом есть доля и моей вины, хотя я, честно говоря, не припоминаю никаких ошибок и просчетов со своей стороны. Начало было обнадеживающим: мы иногда предавались маленьким безобидным буйствам; Аманда без всяких комплексов могла отпускать фривольные замечания, приводившие меня в экстаз. Когда она, например, хвалила удачный "угол атаки" или, скажем, хихикая, просила меня в виде исключения обойтись без того, что в научно-популярных медицинских брошюрах называется "предварительной любовной игрой" или "прелюдией", я готов был дать голову наотрез, что с этой стороны нашему браку никакой опасности не грозит.
Однажды она выдала довольно странное определение мужской импотенции: это якобы неспособность обеспечить женщине оргазм. Меня это определение сначала развеселило, но потом я подумал: а не критика ли это в мой адрес? Я не знаю, какого рода детали интимной жизни могут быть предложены для рассмотрения судье на бракоразводном процессе, но не исключаю, что Аманда заявит, будто за все время нашего брака она ни разу не испытала оргазма. Она начала говорить мне это через какое-то время после женитьбы, вероятно, лишь потому, что знала, насколько мне это будет неприятно. А поскольку слова ничего не стоят, то она заодно обвинила меня еще и в том, что это именно я во всем виноват.
Ничем она не могла меня так вывести из равновесия, как этой злобной инсинуацией. Она долго искала мое уязвимое место, нашла его и нанесла удар именно в эту точку. Больные мозоли, образно выражаясь, не выбирают - какая досталась, такая и досталась. Я могу поклясться, что Аманда лжет. Благодаря своему изощренному уму, она нашла тот единственный вид лжи, в котором ее невозможно уличить. Разумеется, я не могу доказать, что она испытывала оргазм, хотя, по моим очень приблизительным подсчетам, это случилось с ней не меньше четырехсот раз. Единственное, что я мог бы доказать, так это то, что другие женщины были мной вполне довольны, и, следовательно, я не подпадаю под ее определение импотенции. А еще я вам вот что скажу: если Аманда все же говорит правду - что мало вероятно, - то получается, что это страшный человек. Получается, что она четыреста раз обманула меня самым бессовестным образом - жестами, гримасами, вздохами, закатыванием глаз, когтями, вонзившимися в мою спину.
Зачем ей это было нужно? Меня, наоборот, больше возбуждало, если она неподвижно лежала подо мной, бесстрастная, с холодным, пытливым взглядом исследователя. Вот вы, господин адвокат, - можете вы представить себе женщину, которой нравится разыгрывать удовлетворение, будучи далекой от него, как Земля от Марса? Я готов предположить, чтобы хоть как-то оправдать Аманду, что она, во власти своего гнева по поводу бракоразводного процесса, просто хотела побольнее ужалить меня. Ведь я и сам пытался сделать то же самое, хотя и с несоизмеримо меньшим успехом.