- Много возни… Мне сейчас сына в санаторий надо… путевку и на дорогу ему… и вообще… а у меня премию начисто украли. - Коля налил до краев маленькие пластмассовые стаканчики, из кармана пиджака достал пакет и вывернул оттуда два сплюснутых бутерброда: один с сыром, другой с яйцом и килькой. - Заснул вчера на скамейке в садике днем… в обеденный перерыв… пригрелся, там и заснул… и обобрали… всю. Мне сейчас в долг сто рублей надо позарез… сына в санаторий… с ножками у него, сам знаешь… суставы и всякое такое, а меня обобрали… всю премию. А вагон сделать можно… мне бы в долг сто рублей… я отдам, вон макет стоит, заверну налево для Дома культуры и отдам… Вагон я тебе сделаю, и восемь рублей забери… Ну, с праздничком!
Выпили. Жевали отсыревшую булку и затвердевшие сыр и яйца.
- Сто рублей я не могу сейчас. Я, Коля, прямо тебе скажу - не могу. Я дам двадцать пять и вот эти восемь - тридцать три.
- Да не надо, - Коля обиженно щурил глаза, глядел в угол,- мне сто рублей, а эти не надо.
- Ну все же… остальные еще у кого-нибудь…
- Да ладно… давай еще по одной, - Коля налил. - Это мне все до луковки. У сына… ножки… понял? Тут подвал, дома подвал - генетика, понял? Ревматическая болезнь. Ну, будь здоров!
Выпили.
- Коля! Я дам тебе пятьдесят! - Чернов решительно полез за бумажником.
- Иди ты отсюда знаешь куда? - Колю развозило. - И пятьдесят свои забери… Уснул тут на скамеечке, понял? Я в долг прошу! У меня вон - левый макет… к десятому числу дили-донн!.. и сто восемьдесят рублей. А мне сейчас надо… Обобрали, так? А санаторий ждать будет? Ни х… Всю премию… кудык… и дили-донн!
Чернов потел и мучился. Он с тоской думал, что все и правда, и беззастенчивая ложь одновременно. Про ножки, и про сына, и про подвалы - правда. Только никто Колю не обворовывал, пропил он все в компании с институтским художником-диаграммистом Асеевым и лаборанткой Зоей. И эти пропьет. Чернов совал ему в карман две бумажки по двадцать пять рублей. Коля отбивался.
- Иди ты… не надо, не купишь… знаю я вас…
- Да Коля, да возьми, я от души…
- Иди ты… знаю, зачем тебе спальный вагон… мне снизу видно все.
Смолк вентилятор. У рубильника стояла Ирина Одинцова в очень светлом пыльнике, с очень строгим лицом, с очень тонкими губами. Всегда тонкими, а теперь еще обиженно поджатыми. Стало тихо и гулко. Чернов представил, как выглядят они с Колей со стороны: борющиеся с деньгами в руках в этой захламленной комнате. И эта водка… и этот кусочек кильки на листе хорошей белой бумаги, и расплывающееся вокруг него масляное пятно.
- Я искала тебя по всему зданию!
Коля встал, сложил руки в замок, покачался и с маху, как топором, стиснув зубы, толкнул локтями нагромождение банок, книжек и рулонов. Посыпалось, зашуршало, покатилось. И очистился кусок скамейки.
- Садитесь, Ирина Андреевна.
- Спасибо, я спешу.
- Я сейчас, - сказал Чернов Ирине.
- Мне ведь ничего не надо. Это ты меня должен искать.
- Я сейчас, - сказал Чернов Коле и взял Ирину за локоть.
Ирина вырвала руку и вышла. Чернов переступил через высокий порог и закрыл за собой тяжелую железную дверь.
Они стояли в подвальном тамбуре среди мешков с песком и огнетушителей. Одинцова нервничала. Шрам над бровью покраснел, и лицо ее в свете засетченной дежурной лампочки было некрасивым.
- Что с тобой происходит? - говорила она. - Если ты болен, то пойди к врачу, а если здоров, то отвечай за свои поступки. Мы идем к Севке или нет? Мне безразлично, но я должна знать.
- И мне безразлично, - сказал Чернов, тюкая носком ботинка в мешок с песком.
- А тебе все безразлично, кроме твоих идиотских вагонов. Знаешь, мне стало скучно с тобой. И странности твои больше меня не привлекают. Раньше мне казалось, что за этим есть какая-то идея, какое-то зерно, а теперь - нет. С тобой душно, как в этом подвале. Хочу рядом нормального мужчину, ну тебя к черту! - Одинцова начала подниматься по каменной лестнице. Вот исчезла ее голова… плечи.
Чернов понимал, что должен окликнуть ее, но ему не хотелось. Он с трудом разлепил губы, прямо силой оторвал верхнюю от нижней, но десятки каких-то липких ниточек связывали еще одну с другой. Он провел тыльной стороной запястья по губам, сорвал ниточки, скатал в комок.
- Ирина!
Нижняя половина Ирины остановилась. Повернулась к нему.
- Ну? Что?
Чернов облизывал губы и думал о двадцатипятирублевках, которые, кажется, упали в хлам возле скамейки. Он думал о том, что надо скорее вернуться в макетную и найти их, потому что Коля может их забрать и спьяну забыть, а потом напомнить неловко… И тогда они вообще пропадут… совсем… Коля их пропьет и не заметит.
- Я тебя сейчас догоню.
Одинцова спускалась. Появились плечи. Потом голова.
- Ты к Всеволоду Матвеевичу собираешься?
- Да.
- Дай мне денег.
- Сколько?
- Дай пятьдесят. Я куплю подарок от всех. Потом они с тобой рассчитаются.
- Сейчас…
Чернов вернулся в макетную. Коля спал на скамейке откинув голову, привалившись спиной к бумажным рулонам. Смял их. Длинные тяжелые руки с брезгливо растопыренными пальцами свисали между колен. Рот был открыт, и дышал Коля тяжело. Из левого кармана куртки высовывались две двадцатипятирублевки. Александр Петрович оглянулся. На дне бутылки еще было на полногтя водки. Чернов схватил бутылку и стал пить из горлышка. Спиной почувствовал, что Ирина стоит в дверях. Дернулся. Жгучая жидкость попала не в то горло. Закашлялся, как залаял, сотрясаясь всем телом. Замахал на Ирину руками, затопал ногами, не в силах сказать ни слова. Лоб и вся голова под волосами густо вспотели. Ирина пожала плечами и вышла. Чернов, тяжело дыша и все еще изредка кашляя, повернулся и увидел, что Коля не пошевелился. Спал. Александр Петрович решительно выдернул двадцатипятирублевки из Колиного кармана, со стола из-под гвоздей вытянул пятерку и трешку. Уже протянул руку, чтобы засунуть их в Колину куртку. И тут Коля открыл глаза. Смотрел на Чернова зло и трезво. Дышал с шумом. Сердце у Чернова испуганно колыхнулось. Он почувствовал, что у него вспотели ноги и брюки сразу прилипли к икрам. Краснолицый Коля начал бледнеть на глазах. Дышал все чаще и шумнее.
"Сейчас он меня ударит, - подумал Чернов. - Я украл у него свои собственные деньги и ничего не могу объяснить. Это ужасно".
Коля все бледнел.
"Я потом отдам ему, - думал Чернов, - он пьян, ему нельзя иметь много денег, его обкрадут".
Коля с лицом цвета бумаги взревел и выплюнул на пол желтую жижу с почти не прожеванными кильками с яйцом, потом повалился боком на рулоны, на коробки, на банки, на гвозди и захрапел.
Чернов сунул пятерку и трешку в оттопырившийся карман его брюк. Сжимая в потной руке две двадцатипятирублевки, кашляя и отплевываясь, Александр Петрович бежал вверх по каменной лестнице.
3
Господин Пьер Ч. постукивал пальцами по столику. Вторые сутки в Вене шел дождь. Вторые сутки бастовали железнодорожники. Поезда стояли. Вчера еще было электричество. Сегодня аккумуляторы сели, и никто не хотел их подзарядить, боясь обвинения в штрейкбрехерстве. В купе было почти темно. Было семь часов вечера. Поезд стоял у второй платформы Нордбанхофа.
Соседний путь был свободен, а на следующем застыл "Восточный экспресс". Господин Пьер Ч. неподвижно смотрел на темно-зеленый вагон с крупными серебряными накладными буквами поверху, во всю длину: "ОРИЕНТ-ЭКСПРЕСС", и на маленькую белую табличку под центральным окном: "ОСТЕНДЕ-БЕОГРАД". Это был вагон номер восемь. В вагоне ходили люди, опускали окна, кричали на непонятном языке. Потом появились длинноволосые тощие парни, видимо нанятые вместо носильщиков, и начали вытаскивать чемоданы. Пассажиры перебирались в город. Большинство было навеселе. Женщины взвизгивали, соскакивая с высоких подножек. Мужчины смеялись и непрерывно говорили что-то звучными сдобными голосами. Раскрывали зонты, прикрывались газетами, прыгали через лужи. Уходили направо по узкому туннелю между поездами.
- Надо и нам уходить, милый, - сказала Айрин, - я не могу без света.
- Наш поезд не могут оставить без света. Они обязаны подумать о нас.
- В поезде никого нет. Я думаю, мы остались одни, - сказала Айрин.
- Они не имеют права. По расписанию… - начал господин Пьер Ч.
- Ах, какое там расписание. Ты же видишь! - сказала Айрин. - Не говоря уже о том, что вместо Швейцарии мы оказались в совсем другой стране.
- Да, - сказал господин Пьер Ч.
Но они все еще сидели в темноте. Сидели и молчали. Они сидели, когда дождь превратился в ливень, и потом, когда опять стал моросить, и потом, когда капли стали редкими и крупными и медленно стекали по стеклу, каждая отдельно. Господин Пьер Ч. барабанил пальцами по столику.
Стало темно и на улице. Уже нельзя было разглядеть надпись "ОСТЕНДЕ-БЕОГРАД" на белой табличке, но большая надпись еще прочитывалась. Потом темнота стала поглощать и серебряные буквы. По свободному пути проехала дрезина с яркой фарой. Двое людей в шляпах держали над головами мокрый плакат с лозунгом. Третий кричал что-то в рупор по-немецки.
- Мне скучно, милый, - сказала Айрин.
Из-под колес "Восточного экспресса" вылез человек в белой куртке и с красным фонарем в руках. Человек раскрыл зонт и стал махать фонарем.
- Проводник вернулся, - сказала Айрин.
Господин Пьер Ч. опустил стекло. Дождь был холодный и косой. Дождь летел внутрь вагона, больно бил по глазам. Проводник приблизился.
- Что нового, Клод? - спросил господин Пьер Ч. - Будет движение?
- Нет. По крайней мере еще сутки. Вам надо уходить. На всей станции нет ни одной души, кроме пикетчиков.
- А где вы сами собираетесь ночевать, Клод?
- Я бы хотел уйти в город. У меня здесь есть подруга. Я бы запер вагон. Но если вы останетесь…
- Мы сейчас решим. - Господин Пьер Ч. поднял стекло. - Как ты хочешь, Айрин?
- Я не могу без света. Мне ничего не нужно, но я не могу без света. И потом, я хочу вымыться.
- Если ты так хочешь…
- Я не могу без света, - повторила Айрин.
Господин Пьер Ч. снова опустил окно.
- Мы уходим.
- Я возьму ваши чемоданы и провожу вас до такси, - сказал Клод.
Они шли по пустому темному вокзалу. Впереди Клод с чемоданами, за ним Айрин с открытым зонтом. Последним шел господин Пьер Ч. с красным фонарем проводника и двумя сложенными зонтами - Клода и своим. Господин Пьер Ч. смотрел на Айрин. Смотрел на ее спину, бедра, зад, мягко обрисованные кожей дорогого пальто, на ее ноги в брюках и в туфлях на очень высоком каблуке. Айрин шла прямо, почти не раскачивая бедрами. У нее был короткий шаг с четкой и очень прямой постановкой ноги - носок туфли смотрел точно по направлению движения. Потом, когда нога перекатывалась с пятки на носок, она делала легкий, едва заметный поворотик на носке. С легким бесстыдством приоткрывалась полная икра, носок смотрел в сторону, наружную от оси движения, и тогда происходил толчок внешней стороной большого пальца, спрятанного в чулок и в туфлю. Все туфли у Айрин снашивались именно здесь, почти у самого носка, на внутренней стороне. Когда-то его сводила с ума ее походка. Когда она впервые, сидя на его кровати, сняла туфлю и он увидел этот живой, почти пульсирующий след ее отталкиваний от земли, эту трогательную, едва заметную потертость на подошве, у него закружилась голова от нежности и желания. Туфли хранили живые усилия ее тела. Ни одна другая часть туалета не говорила ему о ней так много и так интимно.
Потом, когда они уже не будут вместе, господин Пьер Ч. увидит однажды в гостиничном коридоре пару чуть стоптанных у носка женских туфель и задохнется от жалости к себе и к ней, к тому, что все это уже прошло, и со слезами на глазах поймет то, чего он никак не может понять сейчас, идя вслед за ней с красным фонарем проводника, - понять, нужна она ему или нет, испытывает он к ней что-нибудь, кроме чувства собственника и привычной нежности к чуть надоевшей вещи.
Красный свет изменил все цвета - розовое пальто Айрин выцвело и стало серым, синие брюки и синие туфли обрели глубокий черный цвет, белые волосы стали желтыми, и ослепительно белой, как бенгальский огонь, точкой светилась сигарета в тонкой, элегантно изломанной кисти, зажатая в двух напряженно вытянутых пальцах.
Шофер такси посоветовал "Центрум-Отель". Машина свернула с Пратера на Ринг. Слева возникали и исчезали буйно освещенные улицы. Дождь не переставал.
- Ты жалеешь, что связалась со мной? - спросил господин Пьер Ч. Он долго обдумывал эту фразу, от самого вокзала. Несколько раз произнес ее про себя, предположил ответ Айрин, и потом, когда фраза ему совсем разонравилась и он решил не говорить ее, она вдруг сказалась сама собой, эта глупая фраза: - Ты жалеешь, что связалась со мной?
- Иногда.
Такого ответа господин Пьер Ч. не ожидал, и у него заболело сердце.
- Почему?
- Потому что тебе нужна другая женщина. Вернее, тебе вообще не нужна женщина. Я обещала доехать с тобой до конца, и я поеду, если ты меня не выгонишь. Но это очень долго.
- Подумаешь, три года, - сказал господин Пьер Ч.
- Я уже состарюсь.
- Ты и старая будешь красивая.
Айрин расхохоталась и закурила.
- Почему у тебя плохое настроение? - спросил господин Пьер Ч.
- Это у тебя плохое настроение, милый.
Господину Пьеру Ч. стало очень грустно и обидно.
- Да - сказал он. - Потому что я не люблю городов. Я люблю поезда.
4
Город захлебывался в предпраздничной суете. В отчаянном рывке, до судороги напрягши ноги и сплюснув спиной чье-то влажное жирное тело, ударившись о толстую резину уже закрывающихся дверей, Чернов выскочил из троллейбуса. Уличные громкоговорители готовились к завтрашним лозунгам и маршам, а пока пробовали себя вполголоса на заурядных последних известиях. Сквозь уличный шум Чернов расслышал, как тонко пропели сигналы времени - пять часов. Чернов побежал. Пот тек из-под волос на лоб, набухал в бровях, скапливался в глазных впадинах. Чернов его не вытирал: все равно через секунду было все то же самое. Левым плечом вклиниваясь в массу идущих навстречу, делая непрерывные зигзаги, он медленно бежал в праздничной жаркой полуобнаженной толпе. Он продирался сквозь женские плечи, его прижимало к тугим и вялым грудям, об него терлись боками, он утыкался в туго обтянутые зады. Чернов задыхался от жары. Злился. Медленно бежал. Зигзагами. В пустом холодном туннеле подворотни он перешел на шаг. Всем телом толкнул тяжелую дверь парадной и, закрыв глаза, стараясь сдержать громкое дыхание, начал подниматься по лестнице.
На подоконнике возле его двери сидел очень маленький человек. Миниатюрные ножки далеко не доставали до пола. Постукивали пяточками по ребрам батареи. Сильный слепящий свет лился в окно, и лицо человечка было неразборчивым. Чернов разглядел только большие очки, коротенькую аккуратную стрижку с проборчиком и белый отложной воротничок на темном костюме. Человечек спрыгнул с подоконника.
- Александр Петрович! - сказал он утвердительно, то ли опознавая Чернова, то ли сам представляясь.
- Да, извините, я чуть опоздал… - выдохнул Чернов. - Вы Деян?
- Лев Бенедиктович, - так же утвердительно и раздельно, почти по буквам, сказал человек. Голос у него был тоненький, по интонация уверенная, достойная.
Они шли по длинному коммунальному коридору, заставленному обшарпанными шкафами. В пещерных углублениях между шкафами густо лежала темнота. По мере их хода темнота надрезалась сама собой ослепительной вертикальной чертой дневного света, и обнаруживалась дверь, а за ней голова с подозрительными глазами. Голов было много - мужские, женские, детские и старческие. Чернов здоровался направо и налево с пещерными жителями, и Деян за его спиной вторил своим писклявым, но достойным голоском. Тусклая лампочка освещала нагромождение сундуков, велосипедов, детскую коляску, одну лыжу, груду оконных рам и заднюю половину мопеда. Девять счетчиков гнездились над низкой дверью в кухне и зловеще зацокали при появлении людей.
- Вас не пугают коммуналки? - спросил Чернов.
- Нет, не пугают. Мне много пришлось жить в коммунальных квартирах.