Миссис Грэхем явилась в судебное заседание без адвоката, но зато в сопровождении восьми телохранителей из агентства "Пинкертон инкорпорейтед", входящего в корпорацию РАМДЖЕК. У одного из этих стражей был в руках микрофон с усилителем и рупором. На миссис Грэхем красовался широченный черный халат с поднятым капюшоном, застегнутым по краям крупными булавками, так что она в прорезь все видит, а ее саму никто не мог разглядеть. Одни только руки видны. Еще один телохранитель от "Пинкертона" чернильницу принес, бумагу и листок с ее отпечатками пальцев из архива федерального Бюро Расследований. Отпечатки эти ФБР приобрело, когда полиция задержала миссис Грэхем во Фрэнкфорте, штат Кентукки, за то, что она, находясь в состоянии опьянения, вела машину - в тысяча девятьсот пятьдесят втором году это было, вскоре после смерти ее мужа. Права у нее тогда отобрали на какой-то срок. А меня как раз в то время погнали с государственной службы.
Настроили усилитель, а микрофон она сунула в рукав халата, так что собравшимся было слышно каждое ее словечко. Доказала миссис Грэхем, что она миссис Грэхем, а не кто другой, вот так, прямо на месте отпечатки пальцев сделала и предложила сравнить с теми, которые доставили из архива ФБР. Под присягой заверила, что со здоровьем у нее все в порядке - физический ли аспект подразумевать или интеллектуальный - и что она осуществляет руководство всеми главными отделами своей корпорации, но никогда не присутствует на совещаниях. Она по телефону ими руководит, пароль есть, чтобы не сомневались, что с нею разговаривают. Время от времени пароль меняется, никто не знает - когда. Помню, судья попросил, чтобы она назвала какой-нибудь один, и тот, который она назвала, до того мне показался волшебным, что я никогда его не забуду. "Сапожник" - вот какой был пароль. А все распоряжения, отданные по телефону, затем подтверждались по почте, она им письма посылала - всегда от руки. И в конце каждого письма была не только ее подпись, а отпечаток всех десяти ее пальцев, даже больших, хотя на самом деле они у нее тоже маленькие. Сама про них говорит: "Восемь крохотулек и две крохи".
Так-то. В общем, никаких сомнений не осталось, что миссис Грэхем действительно жива-здорова и теперь можно ей опять исчезнуть из виду, если она так хочет.
- Я мистера Лина видел, - говорит Кливленд Лоуз, - много раз видел. - Это он про Арпада Лина говорит, президента и председателя совета директоров корпорации РАМДЖЕК, очень активного и общительного человека. Он для меня самым главным начальником сделается, а также и для Кливленда, когда мы начнем работать в корпорации РАМДЖЕК. Могу заверить вас, что Арпад Лин - самый толковый, знающий, талантливый и обаятельный начальник из всех, под чьим руководством я имел честь служить. Он просто гений по своей части - никто лучше его не умеет вовремя приобрести какую-нибудь компанию и не дать ей развалиться.
Много раз я от него слышал: "Кто со мной сработаться не может, ни с кем не сработается".
Правильно говорит, правильно.
Лоуз рассказал мне, что всего два месяца назад возил Арпада Лина, когда тот находился в Атланте. Тут, в Атланте, обанкротилось много магазинчиков, где продают журналы и кассеты, а также роскошных отелей, и Лин примчался, чтобы всех их скупить для корпорации РАМДЖЕК. Только его обскакала одна южнокорейская секта.
Лоуз спрашивает: а дети у вас есть? Есть, говорю, сын, он в "Нью-Йорк таймс" работает. Лоуз рассмеялся и заметил, что, получается, у него и у моего сына один и тот же босс - Арпад Лин. Я сегодня утром выпуск новостей не смотрел, вот и пришлось Лину объяснять мне, что корпорация РАМДЖЕК только что приобрела контрольный пакет акций "Нью-Йорк таймс" со всеми ее приложениями и подчиненными фирмами, включая фабрику, производящую консервы для кошек, - вторую по мощности в целом мире.
- Он еще когда здесь был, мистер Лин то есть, сказал, что скоро ее купит. Ему в основном фабрика эта была нужна кошачья, а не "Нью-Йорк таймс".
Влезли наконец в машину оба адвоката. Все никак не успокоятся. Смешно им, что конвоир так на президента Соединенных Штатов похож. Один говорит: "Так меня и тянуло к нему обратиться, не могли бы вы, мистер президент, прямо сейчас ему амнистию объявить? Ведь он достаточно всего натерпелся. И мы бы еще в гольф сегодня успели сыграть".
Один нацепил бороду фальшивую, а другой хохочет, ну прямо Карл Маркс, говорит. И все такое. До меня им дела не было. Кливленд Лоуз говорит: вот, сына навестить приезжал. Спрашивают, за что сына-то посадили, а я в ответ: "Махинации с чеками по почте". Всего и разговора.
Покатили, стало быть, в Атланту. Помню, штучка там была одна любопытная вроде чашки, к отделению для перчаток приклеена скотчем. А из чашки выскакивает, чуть в грудь меня не ударив, длинный - с фут, не меньше - шланг, из таких цветы в саду поливают. И на самом его конце белое колесо пластмассовое размером с тарелку. Только мы двинулись, колесо это давай меня гипнотизировать - то вверх, то вниз, когда выбоина попадется, а когда сворачиваем, то вправо сместится, то влево.
Зачем это, спрашиваю. Оказывается, игрушечный руль. У Лоуза сынишка семи лет, он его иногда с собой берет. И мальчишка это пластиковое колесо вертит, вроде как управляет лимузином. Когда мой сын маленький был, таких игрушек еще не придумали. Хотя вообще-то ему бы и не понравилось. Уже и в семь лет Уолтер терпеть не мог со мной или с матерью куда-нибудь ходить.
Хитрая, говорю, игрушка.
А Лоуз отвечает - еще какая интересная, особенно если водитель, который за настоящим рулем сидит, выпил и гонит машину, не оглядываясь, бортами встречные грузовики чуть не задевает, машины, на обочине припаркованные, и так далее. Вот бы, говорит, президенту Соединенных Штатов такое колесо при вступлении в должность вручать, чтобы не забывал: ему только кажется, что он нашей колымагой управляет.
Высадили меня у аэропорта.
Оказывается, ни на один рейс в Нью-Йорк мест нет. Только в пять вечера удалось мне из Атланты вылететь. Ну и ладно, мне-то не все равно? Обошелся без ленча, аппетита не было. В кабинке туалета нашел книжку, мягкий переплет, почитал немножко. Там про одного типа, который никому спуску не давал и поэтому сделался главой большого международного концерна. Женщины по нему с ума сходили. Он об них ноги вытирал, а им нравится - еще, мол, еще. Сын у него наркотиками колется, а дочь нимфоманка.
Только разобрался, что к чему в книжке этой, какой-то француз ко мне пристал - лопочет по-французски и пальцем тычет, где у меня левый нагрудный карман. Я было подумал: опять прожег, хотя курить-то ведь бросил. А потом сообразил, что там, над карманом все еще пришита узкая красная ленточка, означающая, что я кавалер французского ордена Почетного легиона. Из глупой своей страсти к патетике я эту ленточку не спарывал, пока процесс шел, и в тюрьму меня с нею привезли.
Отвечаю ему по-французски, что костюм вместе с ленточкой мне достался в лавке подержанных вещей, а что эта ленточка символизирует, понятия не имею.
Тут он ледяным тоном говорит мне: "Permettez-moi, monsieur", - и резким таким движением эту ленточку с кармана содрал, словно муху прихлопнул.
- Merci - говорю и снова берусь за свою книжку.
Когда наконец отыскали для меня местечко на очередной рейс, по радио несколько раз на весь аэропорт объявили: "Мистер Уолтер Ф.Старбек, пройдите на регистрацию". Одно время кто же эту фамилию не слыхал, а теперь что-то незаметно, чтобы хоть один сообразил, кого это выкликивают, да брезгливо поморщился, догадавшись.
Через два с половиной часа я шагал по острову Манхеттен, надев свою шинель, потому что к ночи стало холодать. Солнце уже зашло. Я остановился перед витриной магазина, где продавались одни только игрушечные поезда, и полюбовался, как красиво там все оборудовано.
Не то чтобы мне негде было переночевать. Я уж почти пришел, куда следовало. Я им загодя написал. Заказал себе номер без ванной и телевизора, за неделю вперед оплатил, - отель "Арапахо", когда-то был в моде, а теперь приют для тех, кому совсем уже деться некуда, и заодно бордель, это в двух шагах от Таймс-сквер.
Глава 9
Один раз я в "Арапахо" уже жил - осенью тысяча девятьсот тридцать первого. Еще только предстояло укротить огонь. Альберт Эйнштейн предсказал скорое изобретение колеса, однако не мог описать его форму и назначение так, чтобы поняли обычные женщины и мужчины. Президентом был Герберт Гувер, горный инженер. Продажа алкогольных напитков запрещалась законом, а я учился на первом курсе в Гарварде.
Действовал я согласно указаниям моего наставника Александра Гамильтона Маккоуна. Он мне написал, что я должен гульнуть в точности, как он сам гульнул, будучи первокурсником, - позвать какую-нибудь хорошенькую девочку на футбольный матч между командами Гарварда и Колумбийского университета в Нью-Йорке, а потом на всю сумму, покрывавшую мои месячные расходы, закатить ей обед с омаром, устрицами, икрой и всем прочим в знаменитом ресторане отеля "Арапахо". "После обеда отведи девушку куда-нибудь потанцевать. Надень смокинг, - писал он. - Чаевые раздавай с щедростью напившегося матроса". Знаменитый бейсболист Джим Брейди, писал он, как-то раз съел четыре дюжины устриц, четырех омаров, четырех цыплят, четырех зажаренных голубей и четыре отбивные на косточке, четыре эскалопа и четыре бараньи котлеты - пари хотел выиграть. Все это на глазах у Лилиан Рассел.
Похоже, мистер Маккоун порядочно выпил, прежде чем взяться за это письмо. "Все над книжками корпеть, - писал он, - этак можно отупеть".
А девушка, получившая от меня приглашение, была сестрой-двойняшкой моего соседа по комнате, она станет одной из четырех женщин, которых я по-настоящему любил. Первой была мама. А последней - моя жена.
Сара Уайет, так эту девушку звали. Ей недавно исполнилось восемнадцать, как и мне. Училась она в колледже для девушек из богатых семей в Уэллесли, штат Массачусетс, - колледж Пайн Мэнор, курс обучения там занимал два года, а порядки были самые либеральные. Жила же их семья в Правде Кроссинг, это на пути из Бостона к Глостеру, на север то есть. Приезжая в Нью-Йорк, Сара останавливалась у своей бабушки с материнской стороны, вдовы маклера, обитавшей в явно не подходящем для людей такого круга квартале тесно перепутавшихся улочек-тупиков, крохотных сквериков и гостиниц в елизаветинском стиле, где можно было снять апартамент, - Тюдор-сити называется этот район, выходящий на Истривер до Сорок второй, которую он перекрыл, словно мостом. Надо же, теперь в Тюдор-сити живет мой сын, а также мистер и миссис Леланд Клюз.
Мир тесен.
Все в этом Тюдор-сити было недавней постройки, но в тысяча девятьсот тридцать первом году уже обветшало, и довольно унылый вид открылся мне из окошка такси, когда я приехал за Сарой, чтобы везти ее в отель "Арапахо". На мне был смокинг, который подогнал по фигуре лучший портной Кливленда. В кармане лежал серебряный портсигар и зажигалка, тоже из серебра, - и то, и другое подарок мистера Маккоуна. В бумажнике было сорок долларов. За сорок долларов наличными в тысяча девятьсот тридцать первом можно было купить весь штат Арканзас.
Тут опять придется вспомнить о том, кто какого роста: Сара была выше меня на три дюйма. Ее это не смущало. Совершенно не смущало, и, когда я приехал за ней в Тюдор-сити, она ко мне вышла разряженная, на высоких каблуках. Вот вам еще более убедительное доказательство, что ничуть это ее не смущало: через семь лет Сара Уайет согласится стать моей женой.
Она была еще не совсем готова, когда я за ней явился, так что пришлось мне немножко побеседовать с бабушкой, миссис Саттон. Днем, на футболе Сара меня предупредила, что в присутствии миссис Саттон нельзя говорить про самоубийства, потому что мистер Саттон выпрыгнул из окна своего кабинета на Уолл-стрит, когда в тысяча девятьсот двадцать девятом разразился биржевой кризис.
- Какой у вас дом очаровательный, миссис Саттон, - сказал я.
- Только вам одному так кажется, - ответила она. - Уж очень он перенаселен. Да еще из кухни несет, чувствуете?
И правда, у них в квартире было всего две спальни. Все понятно, знавала миссис Саттон времена и получше. По словам Сары, был когда-то у бабушки конный завод в Коннектикуте, особняк на Пятой авеню и прочее.
Стены в их крохотной прихожей были увешаны дипломами с конных испытаний, проходивших еще до Депрессии.
- Вижу, вы часто на бегах выигрывали, - заметил я.
- Это не я выигрывала, - говорит, - выигрывали лошади.
Мы с нею расположились на складных стульях у ломберного столика, стоявшего посередине гостиной. Ни кресел, ни дивана не было. Но комната так была заставлена стеллажами, секретерами, конторками, буфетиками, комодами, гардеробами валлийской работы, платяными шкафами, старинными напольными часами и прочим, что и не догадаешься, где же окна. Выяснилось, что, помимо всего этого, она коллекционирует слуг, причем очень старых. Горничная в наколке впустила меня и удалилась, отыскав сбоку какой-то узкий проход между двумя впечатляющими образцами кабинетного мебельного искусства.
А теперь из этого же прохода появился шофер в форменной тужурке, осведомляясь у миссис Саттон, собирается ли она нынче вечером воспользоваться "электрической". Тогда у многих, а особенно - такое создавалось впечатление - у старух, были электромобили. Выглядели они как телефонные будки на колесах. Внизу на них были закреплены ужасающе тяжелые батареи. Предельная скорость равнялась примерно одиннадцати милям в час, и каждые миль тридцать или около этого приходилось делать остановку, чтобы перезарядиться. Вместо руля там был румпель, как на яхтах.
Миссис Саттон ответила, что электрическая ей сегодня не понадобится, а старик-шофер сказал, тогда, значит, он к себе в гостиницу поедет. Были в доме еще двое слуг, которых я не увидел. Всем им пришлось ночевать в гостинице, пока вторую спальню, обычно занимаемую ими, отвели Саре.
- Наверно, думаете: живут, как на бивуаке, - сказала миссис Саттон.
- Нет, мэм.
- Да уж будьте уверены, так все и останется. Мужчины в доме нет, а одной мне где же порядок навести? Меня так воспитали, что делами должен мужчина заниматься. И в школе так говорили.
- Совершенно верно, мэм.
- Так только к английской королеве нужно обращаться, тем более что на вас такой замечательный смокинг.
- Постараюсь запомнить, - сказал я.
- Впрочем, что с вас взять, вы же совсем ребенок.
- Да, мэм.
- Так, стало быть, кем вы доводитесь Маккоунам? Никогда я не делал вида, будто состою с Маккоунами в родстве. Но нередко пускал в ход другую легенду, которую, как и все остальное, что меня касается, придумал мистер Маккоун. Он мне не раз говорил: ничего страшного, если скажешь, что отец у тебя совсем бедный, это даже модно, а вот если признаешься, что он слуга на жалованье, такое не понравится.
Легенда состояла в следующем - и я ее повторил, беседуя с миссис Саттон:
- Мой отец - хранитель художественной коллекции мистера Маккоуна. Кроме того, он консультирует мистера Маккоуна на аукционах картин.
- Образованный человек, - заметила она.
- Он изучал историю искусств в Европе, - говорю. - Только он совсем не бизнесмен.
- Стало быть, романтик.
- Вот именно, - отозвался я. - Если бы не помощь мистера Маккоуна, не учиться бы мне в Гарварде.
- Старбек, - задумчиво произнесла она. - Почему-то Нантакет вспомнился, когда услышала вашу фамилию. К этому я был готов.
- Да-да, - говорю, - только уже мой прадед уехал из Нантакета, когда началась золотая лихорадка, и больше туда не вернулся. Надо бы мне как-нибудь туда съездить, полистать старые бумаги, нет ли чего про нашу родословную.
- Так вы, выходит, калифорнийцы?
- Вернее будет сказать, бродяги, - уточнил я. - Конечно, в Калифорнии родичи мои пожили, но потом в Орегон перебрались, оттуда в Вайоминг, в Канаду, в Европу. Хотя предки у меня все были народ читающий, учителя и так далее.
Вот вам в чистом виде флогистон, воображаемая субстанция, которую пытались отыскать в старину.
- Но происходите-то вы от китобоев, - констатирует она.
- Наверное, - соглашаюсь. Вру как по маслу, и хоть бы споткнулся.
- А китобои ведут свой род от викингов.
Я пожал плечами.
В общем, она решила, что я ей очень нравлюсь, и так до конца от этого решения не отступалась. Сара говорила мне, что бабушка часто называет меня своим юным викингом. Не дожила старушка до тех дней, когда Сара примет мое предложение, а потом меня бросит. Миссис Саттон умерла в тысяча девятьсот тридцать седьмом без цента в кармане, а из всей мебели остались только ломберный столик, два складных стула да ее кровать. Все прочие сокровища пришлось распродать, чтобы прокормить себя и старых слуг, которым без нее есть было нечего и жить негде. Они все умерли еще раньше ее. Последней умерла Тилли, старуха-горничная. Через две недели после кончины Тилли покинула сей мир и сама миссис Саттон.
А тогда, в тысяча девятьсот тридцать первом, сидел я с ней, дожидаясь, пока Сара завершит свой туалет, и она мне рассказывала, что отец мистера Маккоуна, основатель компании "Кайахога. Сталь и мосты", выстроил в Бар-Харбор, на побережье Мэна, огромный дом, где она девочкой всегда проводила лето. Когда дом был закончен, он устроил роскошный бал, наняв четыре оркестра, но никто из приглашенных не явился.
- Сочли, что это очень остроумно и аристократично вот так щелкнуть его по носу, - заметила она. - Помню, как мне было весело на следующий день. А теперь думаю: может, мы тогда просто глупые были? Нет, не потому что прекрасный бал сорвали и обидели Дэниела Маккоуна. Этот Дэниел Маккоун отвратительный был тип, вы не поверите. Глупо было воображать, как мы воображали, будто Господь Бог с восторгом взирает на наши затеи и вознаградит, забронировав нам по местечку одесную Себя, за то, что мы щелкнули по носу Дэниела Маккоуна.
Я спросил, что же сталось с этим особняком Маккоуна в Бар-Харборе. Мой наставник никогда о нем не упоминал.
- Мистер и миссис Маккоун уехали из Бар-Харбора на следующий же день, - сказала она, - вместе со своими юными сыновьями - кажется, у них двое было.
- Двое, - подтвердил я. И один из них стал моим наставником. А другой председателем совета директоров и президентом "Кайахога. Сталь и мосты".