В тот момент я слабо разбирался в политике, но даже мне было ясно, что приложение, означавшее ни больше ни меньше, чем оккупацию страны, не подписало бы ни одно государство на земле. Услышанное мной тогда мнение, что целью переговоров являлась война, уже не вызывало во мне протеста. В этой истории были два момента, сильно смахивавшие на надувательство и задевавшие мои, как выразился бы N, немецкие струны. Первый состоял в том, что основной пункт договора был стыдливо спрятан в приложение, второй - в том, что, информируя о переговорах Бундестаг, министр иностранных дел Фишер о нем не обмолвился ни словом. Депутатка Бэр возмущенно указывала, что приложение В в корне меняет представления о том, что происходило в Рамбуйе, что, знай она об этом приложении, она никогда не голосовала бы за войну.
Депутатку удалось впоследствии урезонить, но я - я вдруг оказался перед фактом, что все манипуляции с приложением В скрывали одну-единственную истину: войны можно было избежать. Эта истина, которой я поначалу даже испугался, все более овладевала мною, пока, наконец, не прожгла меня изнутри на манер натовского снаряда. Какими бы ни изображались сербы, присутствие в Косово двухтысячного контингента ООН не допустило бы самого худшего - того, что происходило сейчас: массовой смерти. Впоследствии я слышал странные возражения, что в виду-де имелись легковооруженные войска ООН, которые бы все равно ничего не решили. Позволю себе в этом усомниться. Две тысячи свидетелей - пусть и легковооруженных! - решили бы очень многое. Для государства, задумай оно заняться уничтожением своих граждан, это было бы серьезным препятствием. Таким препятствием, увы, не стали тяжеловооруженные войска НАТО, когда, войдя позднее в Косово, в наступившем безвластии они безучастно наблюдали за массовым истреблением сербов.
В эти весенние дни происходили и приятные события, пусть и меньшего исторического масштаба. Князь выразил готовность взять к себе Самурая. Тот быстро освоился в просторном княжеском доме и вместе с Валентиной встречал нас у входа. Было забавно наблюдать, как, помахивая хвостом, он по-хозяйски перебегал из комнаты в комнату. Самурай перенял общее почтительное отношение к князю и в его отношении не допускал никаких вольностей. Свои эмоции он выражал, прыгая на Валентину, которая стала его настоящей любовью. Чувство оказалось взаимным. Валентина его кормила, выгуливала и после прогулок мыла ему лапы. Она называла его "парень", произнося это слово с особой уважительной ноткой, и любила обсуждать его поведение. Когда слушателей не находилось, она обращалась непосредственно к Самураю и давала ему подробные наставления по-русски. Не удивительно, что, получив в доме самые широкие права, Самурай оказался вовлеченным в наши военные дискуссии. По вечерам чаще всего он лежал у камина, сопровождая реплики князя подрагиванием хвоста. Собственно говоря, и к высказываниям Билла Самурай относился вполне дружелюбно, но, вне всяких сомнений, понимал, что тот здесь не главный.
Надо сказать, что возражения Билла в ходе войны также претерпели изменения: они стали менее категоричны. Так, признавая сложность межэтнических отношений на Балканах, он даже посетовал как-то, что к разрешению конфликта не подключили хороших этнологов.
- Этнологов? - переспросил князь. - Билл, не юродствуйте. Какие этнологи, когда нужно испытать все произведенное оружие? Они нашли себе бесплатный полигон, где нет ни одной модели, представляете? Там все настоящее - нефтехранилища, мосты, школы, женщины, дети. Только на настоящем и можно понять, чего стоит оружие. Этнологи! Когда натовские бомбы летят в жилые кварталы, от сербов остается примерно то же, что и от албанцев. Какие этнологи смогли бы примирить их столь радикально?
- Хорошо, - наклонил голову Билл, - вы все говорите о том, чего не нужно делать. Допустим, что американцами вce делается неправильно. Так что же, по-вашему, нужно делать, чтобы остановить такой конфликт?
- Билл, вы - американец! - рассмеялся князь.
- А вы - русский. Ну и что?
- Не обижайтесь. Все правильно. Мы - две нации, распираемые ложным мессианством. Мы считаем, что по всему миру мы должны что-то делать. Почему нам не приходит в голову простая мысль, что порой лучше не делать ничего? Что это и может оказаться самым полезным? Что, поддерживая одну сторону против другой, мы настраиваем ее на борьбу, а не на мысли о том, как лучше прийти к миру?
К моему удивлению, князь положил свою миниатюрную руку на сжимавшую подлокотник кресла ручищу Билла. Я впервые был свидетелем такого жеста с его стороны.
- Игры в мессианство не ведут ни к чему хорошему. Ни к чему хорошему, Билл. Посмотрите, каким все это кончилось у нас грандиозным развалом. Это могло бы стать для вас уроком, только ведь никто не учится на чужих ошибках.
Загипнотизированный отеческим движением князя, Билл какое-то время не отвечал. По его напряженному лицу чувствовалось, что княжеская ласка для него неожиданна. Их совместное - рука в руке - сидение что-то мне чрезвычайно напоминало-то ли памятник Гете и Шиллеру в Веймаре, то ли окончание какого-то балета, где главные персонажи застывают в такой же монументальной благожелательности друг к другу.
Князь встал и долил всем коньяку. Самурай с интересом наблюдал за электрическими протуберанцами в наших бокалах.
- А вообще оправдать войну очень легко, - как-то почти сам себе сказал князь. - Любую. Покажите два раза плачущего ребенка, и большего, пожалуй, не нужно.
Как я уже говорил, мы с Настей почти не вмешивались в эти споры. Если Настя иногда и вставляла слово-другое, то обычно это бывали замечания по поводу высказываний американца. В какой-то момент мне стало казаться, что русско-американскую полемику она воспринимала гораздо серьезнее, чем Билл и даже князь. Что касается меня, то я ограничивался вопросами или, наоборот, ответами - если меня о чем-то спрашивали. Вместе с тем постоянное присутствие среди спорящих (а может быть, и ход войны, который стал меня по-настоящему задевать) постепенно пробуждало общественный темперамент и во мне. В один из апрельских дней в доме князя состоялся мой полемический дебют.
В этот день темой князя была экспансионистская политика Америки (Северной Америки, как он любил уточнять с деловитой миной). Камертоном обсуждения стало обоснование им того тезиса, что Косовская война является одной из ступеней на пути Америки к мировому господству. Билл в этот день выглядел усталым, и на фоне полной боеготовности князя его замечания казались особенно вялыми.
- Ну, хорошо, - сказал, наконец, Билл, - допустим, что Америка хочет захватить мир и править всеми народами. Но вы-то чего волнуетесь - вы же поклонник империй? Вот вам империя, какой еще не было на земле. Глобальная империя! У нее есть нравственная идея, она хочет сплотить весь мир - что же вам неймется?
Самурай вопросительно посмотрел на князя, полагая, что ответ будет сокрушительным.
- Нравственная идея? Ту пошлятину, которая Америке так нравится, я не считаю нравственной идеей. Для тех, кто эту жвачку производит, это - способ надувательства, для тех, кто ее потребляет, - проявление их, извините, простоты. Согласитесь, Билл, что ваше население в целом не отличается изощренностью мысли. - Как бы в подтверждение этого князь коснулся макушки ладонью. - Вы претендуете сейчас на Европу - включая, разумеется, и Россию. Но культурный уровень завоевателя не должен быть ниже уровня колоний. С чем вы к нам идете? Дисней, Голливуд, Макдональдс… Все, что вы до сих пор экспортировали за пределы своего государства, выглядит довольно-таки убого.
Князь встал, и вид его с каждой минутой становился все более обличающим. Обрушивая на наши головы все новые и новые молнии, он ходил взад и вперед за нашими спинами.
- Вы спекулируете понятием "демократия", которое давно уже обозначает у вас исключительно то, что выгодно Америке. Ваше стремление объединить народы не имеет ничего общего с нравственностью. Ничего. Вы разрушаете границы не для движения людей, а для движения капитала. Капитал же вы экспортируете для того, чтобы удесятерить его в тех странах, где рабочая сила ничего не стоит. Вы высасываете из них все соки, оставляя пустую оболочку, отбираете у них ресурсы, толковых специалистов, отбираете их собственную культуру! - Князь рухнул в кресло, но показал жестом, что он еще не закончил. - Тех же, кто сопротивляется, вы уничтожаете. Югославия - это образцово-показательное наказание непослушного. Сейчас вы не просто убиваете этих людей, вы целенаправленно бомбите мирные объекты, чтобы разрушить их экономику, чтобы завтра они сами приползли к вам на коленях! Так вот, в такую империю я - не хочу.
Я бросил взгляд на Билла и поразился его бледности. С минуту он сидел неподвижно, и его молчание становилось звенящим. Он был порядочно взбешен.
- Я хочу напомнить всем присутствующим, - американец заговорил тихо, и акцент его увеличился до неузнаваемости, - что я никого не убивал и ничего не разрушал, так что ваше "вы", - он довольно свирепо посмотрел на князя, - здесь неуместно. Могу также сказать, что ваши высказывания насчет моей страны меня особо не радуют. Если мы такие плохие, а вы такие хорошие, почему же все от вас бегут и никто не хочет иметь с вами дела? Все - включая бывшие советские республики! Никто их не упрашивал, никто их не тащил силой, но они побежали к нам так, что только пятки засверкали.
- Маленькие страны имеют психологию проститутки, - ответил князь, в упор глядя на американца, - все, что они могут себе позволить, это отдаться подороже.
- Так почему же они отдаются не вам? Потому что вы такие богатые и привлекательные?
- Было время, когда и к нам бежали. Притом добровольно, Билл. А может быть, и снова побегут? Мы восстановимся, и они побегут, а?
- Никогда!
С толстых губ Билла сорвалось несколько блестящих брызг и, приземлившись на подлокотнике кресла, превратились как бы в шляпки гвоздей. Одна из них угодила на жилет князя и теперь медленно таяла у его левого кармана. Все, в том числе Самурай, замерев, следили за воздушно-капельным шоу.
- Никогда, - повторил Билл менее уверенно. - А что они у вас видели, кроме армейской кирзы и лозунгов? Ваша страна не рассчитана на существование людей, там могут жить только идеи. Ваша мерка - вселенная, чего бы это ни касалось. В христианстве вы - богоносцы, в коммунизме - поджигатели мировой революции, и так далее. Вот вы рассказывали здесь о Макдональдсах. Я в них, как вы знаете, не бываю. Но я очень хорошо понимаю, почему среднестатистическому человеку так нравится их посещать, так же, как понимаю, почему он смотрит наши фильмы. Да, наша культура - во всех ее проявлениях - рассчитана именно на этого человека, ну и что в этом плохого? Мы - реалисты и потому живем хорошо. А вы задираете перед нами нос только потому, что имеете двух-трех писателей, которых давно уже никто не читает.
- У вас не читает, Билл, у вас.
- Знаете, князь, я задам вам простой вопрос: если вы такие умные и духовные, отчего же вы так дерьмово живете? И почему обратной стороной духовности непременно должны быть загаженные парадные, разбитые дороги и прочие прелести вашей жизни? Можете не отвечать. Не обижайтесь, пожалуйста, но я вам скажу, что не очень-то доверяю людям, которые сидят в рваных носках и рассуждают о мироздании. Тот, кто не может устроить свой быт, не имеет права рассуждать о бытии.
Князь смотрел на американца с новым вниманием, словно открывал в нем нечто, прежде ему неизвестное. Мне показалось, что напор Билла ему даже нравился. Не слыша возражений, американец несколько сбавил обороты.
- Да, как бы ни относиться к Советскому Союзу, он был великой страной. Но это величие было достигнуто рабским трудом, в то время как величие Америки - трудом свободных людей.
- Свободных? - переспросил князь. - Это преувеличение, даже если забыть о ваших неграх. Капитал - это тоже форма рабства, хотя и более продвинутая. Да, на нынешнем этапе развития вы имеете возможность переложить это бремя со своих рабочих на иностранных, но от этого ситуация нe становится более нравственной. Все это старо и сводится к банальному разделению на метрополии и колонии. Это как бы эрзац империи, безвкусный и пошлый, как всякий заменитель.
- Называйте это как хотите, - пожал плечами Билл. - Но если уж выбирать между империями, то, как на мой вкус, американская будет поинтереснее.
Спор уже почти затих, когда в него неожиданно (в первую очередь для себя) вступил я. То, к чему они пришли в своем споре, мне казалось неверным или, по крайней мере, недостаточным.
- Мне кажется, - я прочистил горло и начал снова, - мне кажется, что этот разговор - не только об Америке и о России. Это разговор о будущем миропорядке. По-вашему получается так, что выбор состоит только между двумя империями. Но всякая, даже самая лучшая империя - это подчинительные отношения, никакого равноправия там быть не может. Я думаю, что сейчас впервые в истории создается - что-то новое, основанное на восприятии стран друг другом как равных, на добровольном соединении многих в одно. Я имею в виду Европу. Здесь никто не собирает земли вокруг себя, они соединяются сами. Сейчас мы видим эмансипацию Европы от России. Но Европа эмансипируется и от Америки - пусть это пока и не так заметно.
- Почему вы считаете, что, собравшись воедино, Европа не станет коллективным колонистом? - спросил Билл.
- Та Европа, которая строится сейчас, - это, по крайней мере, шанс. Если она будет выстроена на свободных принципах сама, может быть, она будет более чуткой в этом отношении и к другим странам. Важно, чтобы кто-то продемонстрировал возможность иных, не подчинительных связей между государствами. Пусть создастся какое-то ядро, к которому постепенно будут примыкать и другие страны.
Я почувствовал на своих плечах руки князя. Он стоял за моим креслом, а я, не поворачиваясь, глядел в огонь.
- Поверьте, Кристиан, мне нравится то, что вы говорите. И это красиво, как… - его руки слегка сжали мои плечи, - …как утопия.
- Почему - утопия? Мы же видим, как это сейчас начинается.
- Видим, - согласился князь. - Только ведь Европа будет объединяться только до тех пор, пока ей это выгодно. Ее объединение вызвано вовсе не стремлением выстроить новый миропорядок. А кроме того, никто не обещал рая на земле. - Князь наклонился к самому моему уху. - Да он и не нужен.
10
Из всех, кто когда-либо наклонялся к моему уху, не было для меня никого дороже Насти. Чувствую, что без рассказа о нашем шепоте в постели уже не обойтись. Дело в том, что была в моей жизни одна сфера… Собственно, несколько раз я начинал о ней говорить, но тут же останавливался, боясь уходить в те дебри подсознательного, где дорог я и сам толком не знаю. Я испытываю сейчас то же сомнение, какое испытывал, рассказывая обо всем этом Насте. То, что я имею в виду, - не тайна и даже не что-то постыдное. Гораздо проще сознаться, скажем, в подростковом пристрастии к мастурбации как деле распространенном, чем описать то, что с большой долей неточности можно было бы определить как стремление к невидимому присутствию. Об этом не принято говорить. Это трудно выразимое чувство, в той или иной степени свойственное всем людям, в моей жизни играло особо важную, если не ведущую, роль.
Я уже упоминал о моей детской слабости к шапке-невидимке. К этому могу лишь добавить, что шапка не являлась исключительным предметом моих помыслов. Немалый мой интерес вызывал, к примеру, мальчик-с-пальчик - пусть не абсолютная, но очень высокая степень невидимости. В этом облике я разгуливал довольно долгое время, но риск быть раздавленным заставил меня в конце концов от этого отказаться. Определенная опасность таилась во всевозможных превращениях - в животных, птиц, растений. У всех этих творений природы были свои специальные враги, которых я приобретал, скрывая себя за их внешностью. Мое человеческое воображение было бессильно предусмотреть все превратности зоологического житья-бытья, не говоря уже о резком сужении возможностей действовать. Так, попав в дом в качестве мыши, я не только мог стать жертвой первого встречного кота, но в случае нужды не открыл бы и обычной дверной задвижки.
Познакомившись с литературой, я навсегда простился с фольклором. Литература предлагала большее количество возможностей перевоплощения и, главное, более или менее подробно говорила об используемых для этого средствах. Эти средства интересовали меня не сами по себе. Они были призваны обеспечить безопасность моих путешествий, поскольку именно на этом условии я в них отправлялся. Пытаясь сейчас осмыслить этот опыт, я все отчетливее понимаю, что ощущение безопасности было не только условием, но, возможно, и главной целью моих путешествий.
Одним из моих любимых героев в то время был капитан Немо. Не в смысле каких-то его человеческих качеств и уж тем более освободительной борьбы. Мое воображение потрясла его затея с подводной лодкой. Это была особая, чрезвычайно привлекательная форма невидимости. Огромное железное сооружение в считанные минуты превращалось в водную гладь, в солнечные блики на волнах. Это наигранное безразличие моря не оставляло ни малейшего сомнения в пустоте его глубин. Но глубины не пустовали. Ухали маховики неуклюжих конструкций, украшенных в стиле раннего модерна. Панели коридоров окрашивали электрическое освещение в цвет мореного дуба, а на полках громадной, со вкусом подобранной библиотеки почивала тишина подводного мира.
Мне нравилось, что фантастика тех далеких лет не отказывала своим подводным судам в просторных библиотеках, гостиных или бильярдных. Эта литература не экономила на мелочах. Ставившая во главу угла прямохождение, она не запирала своих героев в узких отсеках, не заставляла их есть из непривлекательной пластиковой посуды. За обедом плавающая публика пользовалась фарфором и столовым се ребром, все окружающие ее предметы были лишены омерзительного технократизма и вполне могли бы помещаться в каком-нибудь респектабельном месте на суше.