Разумеется, новому Шмидту пришлось как-то приспосабливаться. Играть. Тогда, помнится, я был в некотором смятении, и возникновение двух Шмидтов казалось мне столь же странным, сколь и несправедливым. Но сейчас, когда я пытаюсь обдумать все происшедшее со мной, я уже не так категоричен. Может быть, превращение Шмидта Первого в Шмидта Второго и было моим путем? Я ничего не знаю о назначении этого пути, как, заворачиваясь в кокон, гусеница не слишком представляет себе цель своего превращения в бабочку. Вместе с тем возникновение бабочки - событие не только в жизни гусеницы. Оно имеет, так сказать, общественный резонанс. Эта социальная составляющая ни мне, ни гусенице не позволяет объяснять происходящее одной лишь любовью к красоте.
Внешне незаметное, но столь мучившее меня раздвоение имело и свои приятные стороны. Так, в театрах или дорогих магазинах моя люксовая внешность сразу же привлекала к себе внимание. На краткое время пребывания там у меня хватало уверенных движений и интонаций. В отличие от публики, сопровождавшей меня своими взглядами, я знал, кто к ним зашел. Я уже говорил, что не хотел бы называть свою первую любовь нарциссизмом. Я имею на это основания. Пробудившееся во мне чувство было не столько любовью к себе, сколько любовью к другому в себе.
Мало-помалу я начал привыкать к спавшему, евшему и гулявшему со мной молодому человеку. Могу сказать, что его присутствие стало меня поддерживать. Помимо театров или магазинов, был еще ряд публичных мест, где он справлялся гораздо лучше, чем я. Ему поручались дела во всевозможных бюрократических ведомствах, которыми так богата моя страна. Он оказывал магическое влияние на чиновников, открывая дверь с обворожительной белозубой улыбкой и с ходу получая от них те бумаги, которых мне пришлось бы ждать по меньшей мере месяц. Но самое удивительное - то, что, несмотря на всю свою эффектность, он был мне бесконечно предан. Он был единственным, кто понимал все мои проблемы и кто меня по-настоящему жалел, только с ним я мог обсуждать все сокровенное и несокровенное. Он возникал в самый нужный момент и покидал меня тогда, когда мне хотелось остаться одному. Все свидетельствовало о том, что мое чувство к нему не осталось безответным.
Было бы ошибочным считать, что наши отношения строились как равные. Главным был он. Иногда он капризничал и даже бывал деспотичен, но это был деспотизм влюбленного. Важно было то, что в любой момент я мог рассчитывать на его спокойствие и силу. Иногда мы менялись ролями, но это бывало крайне редко: будучи человеком умным и тонким, он оказался довольно властным. И все-таки, несмотря на все наши различия, общего у нас было гораздо больше. Так, по окончании школы он, как и я, не захотел идти в армию.
Как известно, армия в Германии - вещь почетная. Даже сейчас, когда к немцам можно отнести любое определение, кроме "воинственные". Армия - это дисциплина, это хороший заработок, это, наконец, занятие для настоящих мужчин. Именно последнее соображение оказалось решающим в моем стремлении избежать армии: больше всего мне не хотелось иметь дело с настоящими мужчинами. Их белобрысый мужественный вид, их постоянная готовность прийти на выручку и провинциальный акцент делали для меня армию неприемлемой.
Не ходить в армию в Германии просто. Следует мотивировать отказ носить оружие и отправляться на альтернативную службу. В объяснениях с армейским начальством я ссылался на свой пацифизм. Готовясь к этим беседам, я прочитал соответствующую статью энциклопедии, где кратко излагались основные тезисы отстаивавшегося мной мировоззрения. По вежливым лицам военных было невозможно понять, насколько убедительной была воспроизводимая мной энциклопедическая статья. Главным было то, что я получил право на альтернативную службу. В отношении же моего alter ego вопросов даже не возникло: его деятельность оказалась альтернативной изначально.
Выбор возможных видов деятельности оказался довольно ограниченным. Так, мне предлагалась работа санитаром в больнице. Она была сопряжена с кровью и страданиями, и от одной мысли о соприкосновении с этим мне становилось дурно. Я никогда не смог бы перебинтовать обрубок руки или убрать с операционного стола чьи-то вырезанные кишки. Другой вариант предоставлял мне возможность смотреть за умственно неполноценными, но и это требовало такого нервного напряжения, на какое я не был способен. Я знаю людей, которые работают в подобных местах, не испытывая ни малейших неудобств. Вероятно, им удается не входить в резонанс со своими подопечными, как удается это воспитательницам детских садов, преобразующим окружающие вопли в материю носков и шарфиков. Я не стал работать с ненормальными, как, кстати, не стал бы работать и в детском саду: истерика - будь то смех или слезы - обычное состояние маленького человека, и не быть ей созвучным невозможно. В конце концов я оказался в довольно спокойном месте. Меня определили в дом престарелых.
Так открылась новая страница моей жизни. Дом престарелых стал моим прощанием с детством, которое к тому времени мне порядком надоело. Дом престарелых положил начало моему знакомству с жизнью, о которой я знал очень мало. Он познакомил меня со смертью, о которой я знал еще меньше. Лучшего начала нельзя было и желать.
Первым делом я решил расстаться с родителями. Готовясь объявить им об этом, я приготовил несколько убедительных аргументов, способных сделать мой уход наименее для них болезненным или обидным. Аргументы не понадобились. Более того, в ходе нашего обсуждения выяснилось, что родители подготовились к нему гораздо лучше, чем я. Когда я сообщил им, что на зарабатываемые мной деньги хотел бы снять однокомнатную квартиру, они предложили мне другой вариант. Кто-то из их приятелей уезжал на несколько лет за границу и, не желая сдавать квартиру незнакомым людям, готов был предоставить ее моим родителям за весьма небольшие деньги. Но даже эти умеренные расходы брали на себя мои родители, так что сделанное ими предложение стало двойным подарком. Для Германии, где самостоятельность трактуется прежде всего в финансовом смысле, такие подарки нетипичны. Обеспечивая меня отдельным жильем, родители имели такой же сосредоточенно-заботливый вид, с каким во время гриппа они, бывало, входили в мою комнату с аспирином. По обрывкам их фраз и бросаемым друг на друга взглядам я заключил, что моя новая квартира рассматривалась ими как сильное, но необходимое лекарство. Лекарство от чего?
Зондермайерштрассе, на которой я поселился, находилась на севере Мюнхена, у самой границы Английского сада. Это была тихая улица с домами по одну сторону, теннисными кортами и садоводством - по другую. Неподрезанные кроны старых деревьев, их узловатые стволы и взломавшие асфальт корни придавали этой улице живой, почти деревенский вид, противоречивший общей мюнхенской стерильности. До некоторой степени Зондермайерштрассе была продолжением Английского сада, который резко не обрывался и возникал время от времени в виде небольших рощ среди жилых кварталов. Преимуществом улицы было и то, что она находилась не очень далеко от места моей новой работы. Сама же квартира превзошла все мои ожидания, оказавшись половиной изящного коттеджа. Она располагалась на двух этажах и мансарде и состояла из четырех комнат, кухни, двух туалетов и ванной.
Через полчаса после моего вселения в дверь позвонил человек в тренировочных брюках. В руке он держал открытую бутылку пива.
- Кранц, ваш сосед по дому, - представился он.
Я пригласил его войти, и походкой завсегдатая он прошел прямо в гостиную.
- Время от времени я захожу сюда поболтать, - сказал Кранц. - Вы уже третий, кто въезжает в этот дом, а я все бессменно хожу. Как кошка, знаете ли. Привыкает к дому, а не к хозяевам.
Принимая его, я испытывал тайную гордость: наряду с квартирой, его соседское посещение было как бы подтверждением моей взрослости. Сосед. Изредка заходит поболтать. Он подошел к креслу и сел, как садятся в отсутствие хозяев - непринужденно, нога на ногу, поставив бутылку на пол. На вид ему было лет пятьдесят. Черты его лица были довольно мелкими, и от этого оно казалось каким-то сморщенным. Он не принес для меня пива, а я не предлагал ему бокала. Эта независимость друг от друга сохранялась все время нашего общения. И в дальнейшем он всегда приходил с пивом, пил его прямо из бутылки и сидел только в этом кресле. Его маленькие короткие ноги с трудом лежали одна на другой, но с упорством йога он возвращал их в сплетенное состояние и всегда сидел именно так.
- Новости смотрели? - спросил Кранц.
- Нет. А что?
Кранц припал к горлышку бутылки, обиженно всхлипывая между глотками.
- Сербы уничтожают албанцев.
Ничего не зная ни о сербах, ни об албанцах, я все-таки сочувственно потупил глаза. Впрочем, уже вскоре я понял, что Кранцу и не требовалось никаких знаний. С неутомимостью телевизора он сам рассказывал мне о падении правительств и железнодорожных катастрофах, вручениях наград и выборах в парламент. Со дня появления Кранца в моем доме я был в курсе всех последних новостей - сферы, для меня прежде вообще не существовавшей. Газет, как я понимаю, он не жаловал (на письменные источники ссылки были крайне редкими), но телевизионные сообщения передавал на удивление ярко, порой даже в лицах. Несколько месяцев спустя, когда по странному стечению обстоятельств я стал включать телевизор, чтобы увидеть в нем свое собственное лицо, я обнаружил, что интонации Кранца в точности повторяли интонации ведущих телевизионных новостей. Интересно, что и сидел он у меня не более получаса - длительности итогового выпуска новостей.
Первый вечер в моей квартире я провел, поглаживая медные ручки дверей и переходя из комнаты в комнату по мягким приглушенных цветов коврам. Я открывал блестящие краны ванной, брал наугад книги с полок и взбегал по винтовой лестнице в мансарду. Я включал многочисленные торшеры и лампы, любуясь игрой света на старой, со вкусом подобранной мебели. Мебели было немного. Большая ее часть помещалась в коридорах и не портила первозданной геометрии комнат.
Накинув пальто, я вышел на декабрьскую улицу перед домом. Было холодно, и яркая иллюминация моего дома освещала полет по-южному больших и мокрых снежинок. Только полукруглое окно мансарды, где находилась спальня, переливалось голубоватым полумраком. Там беззвучно мерцал телевизор. Я вбежал в мой теплый дом, сорвал с себя всю одежду и бросился в огромное кресло. Моя кожа приятно прилипала к его коже, оставляя в местах прикосновений влажный след. Жизнь - начиналась.
2
Ездить на работу я решил на велосипеде. Те, кто бывал на юге Германии, знают, что с наступлением зимы езда на велосипеде там не прекращается. Велосипедисты в толстых куртках выглядят громоздко и ездят медленнее, но все-таки ездят - кроме редких снежных дней. Дорога в дом престарелых занимала около получаса. Она шла по новым послевоенным улицам мимо автомагазинов и убогих кварталов муниципального жилья. Сама по себе эта дорога представляла так мало интереса, что уже после нескольких поездок существование ее в моем сознании прекратилось, и путь мой от дома до работы проходил как бы вне пространства и времени.
Первый день альтернативной службы начался в восемь утра. Я закрыл свой велосипед на замок и направился ко входу в серое панельное здание, где, судя по номеру, и размещался дом престарелых. При моем приближении дверь с тихим шипением открылась. От этого механического гостеприимства мне стало не по себе, и я на минуту замер. Мне почему-то подумалось, что, шагни я в безлюдный холл, в него тут же вбегут все престарелые этого дома, бросятся меня тискать и потащат по-муравьиному в самые свои глухие закоулки. Я все-таки вошел.
Ничего не случилось. В холле было по-прежнему пусто. Где-то раздавался шум воды, и я двинулся по коридору на этот шум. За полуоткрытой дверью стояла пожилая женщина. Увидев меня, она выключила воду и вытерла руки о передник. Я объяснил ей, зачем я здесь, и она улыбнулась. Светлые крашеные волосы. Когда пожилой человек становится престарелым?
- Фрау Вагнер, - произнесла она с баварским акцентом, и я пожал ее плохо вытертую руку. - Вам следует зайти в канцелярию к фрау Хазе.
Взяв под локоть, она повела меня назад по коридору.
- Фрау Хазе, - сказала, войдя, Вагнер, - молодой человек будет у нас работать.
Фрау Хазе была лет пятидесяти. Примерно столько же было и другой находившейся в комнате женщине. Непринужденно расставив длинные ноги, она сидела на подлокотнике кресла. Ее красивое лицо отражало длительную борьбу с увяданием.
- Моя фамилия Шмидт.
- Редкая фамилия, - сказала дама с длинными ногами и подмигнула присутствующим всеми своими ухоженными морщинами. - Это правда, что вы не хотели идти в армию?
Я пожал плечами.
- Настоящий мужчина должен стремиться в армию. Вы ведь настоящий мужчина?
- Не трогайте мальчика, фрау Хоффманн, - без выражения сказала Хазе.
Фрау Хоффманн встала с подлокотника и подошла ко мне вплотную.
- Вы не обиделись? - спросила она с неожиданной нежностью.
Хоффманн была чуть выше меня, что действовало возбуждающе.
- Завтрак в девять, обед в час, - сообщила Вагнер. - Завтрак бесплатный, обед - всего семь марок, остальное берет на себя муниципалитет. Будете заказывать?
Три женщины молча смотрели на меня.
- Буду.
- И правильно, - сказала Хазе, - фрау Вагнер готовит очень вкусно.
В девять часов мы собрались в гостиной. Кроме знакомых мне дам за столом сидело еще человек семь, из которых по меньшей мере четверо были престарелыми. Хазе, чья главенствующая роль уже не вызывала сомнений, представила меня присутствующим. Затем была представлена неизвестная мне семерка, но я от волнения не запомнил ни одного имени. С первого раза в памяти осталось лишь то, что престарелых я угадал правильно, а расположившийся против меня мужчина в кожаном баварском пиджаке оказался массажистом Шульцем. Помимо крепкой фигуры и пиджака, Шульца отличали две вещи: золотая оправа очков и густые усы, развернутые пиками в стороны ближайших соседей.
Стулья вокруг стола были расставлены очень тесно, и только у моего стула я отметил зияние. Все объяснилось, когда через минуту в гостиную вкатили даму без ноги, и она причалила к столу прямо на своем инвалидном кресле. Поскольку имя ее также было связано с качением, мне удалось сразу же его запомнить: Кугель. На ее строгом готическом лице чернели небольшие усики, не выдерживавшие, впрочем, никакого сравнения с пижонскими усами массажиста. Она приняла от Вагнер чашку чая и, зацепив ломтик лимона вилкой-трезубцем, осторожно погрузила его в темную дымящуюся жидкость. Чай Кугель начала пить не сразу. Из карманчика инвалидного кресла она достала пачку сигарет и не спеша закурила. Сигарету Кугель держала двумя пальцами - большим и указательным: так в старых фильмах держали мундштук. После каждой затяжки она клала руку на подлокотник кресла, так что волнистый, словно покрытый годовыми кольцами, ноготь ее большого пальца оказывался у самого моего лица. Выкурив половину сигареты, Кугель положила ее на край пепельницы и принялась за чай.
- Многие предпочитают завтракать в одиночестве, - через весь стол пожаловалась мне Хазе. - А перед вами - люди социальные, каждое утро они выходят к общему столу.
- Выходят, - подтвердил старичок с бочкообразной головой.
Он сидел в бейсбольной кепке, а на левом его рукаве виднелась желтая повязка с тремя черными кружками. Я вспомнил, что такие повязки носят слабовидящие.
- Счастье в том, - сказала Вагнер, - что все эти старики собраны здесь, а не сидят в квартирах по городу. Каково в такой квартире одному-то!
- Сдохнуть можно, - сказала маленькая старушка в чепце.
Вагнер неодобрительно посмотрела на старушку и, взяв из плетеной корзины булку, начала ее разрезать. Моя одноногая соседка весело мне подмигнула. Фрау Кугель. Я опустил глаза. Вагнер хотела что-то добавить и уже вдохнула, но старичок в бейсболке опрокинул чай. Не издав ни единого звука, он растерянно смотрел на свои дымящиеся ноги. Массажист приподнял его сзади под руки, а Вагнер уже расстегивала ремень брюк. На бледной старческой плоти ярко выделялись красные пятна. Через минуту откуда-то пришла врач, не принимавшая участия в завтраке. Брюки к этому моменту были сняты полностью, и пострадавший отправился за врачом в мокрых черных трусах.
- Стриптиз, - засмеялся, усаживаясь на место, Шульц. Он поднял указательный палец. - Мужской стриптиз.
- Редкая, должно быть, гадость, - сказала Хазе.
- В таком исполнении - да, - уклончиво ответил Шульц.
Евшая рогалик маленькая старушка прыснула со смеху, низвергнув на стол фонтан крошек.
- Простите…
Вагнер поджала губы. Вошла врач и взяла брюки старичка.
- Как наш бедный херр Кнабе? - спросила у врача Кугель.
- В порядке. Херр Кнабе смазан облепиховым маслом и теперь отправляется отдыхать в свою комнату.
- Облепиховым маслом? - Кугель медленно обвела присутствующих взглядом. - Но теперь он будет очень скользким, наш бедный херр Кнабе. Скользким и липким.
- И блестящим! - захохотала маленькая старушка. - Так смазываются перед стриптизом! Скользким, липким и блестящим. О, херр Кнабе, херр Кнабе!
В изнеможении она откинулась на спинку стула и застучала кулачками по столу. Шульц, улыбаясь, накрыл их своей волосатой рукой.
- Расслабьтесь. Откуда вы знаете, что перед стриптизом смазываются облепиховым маслом? Откуда вы вообще знаете, что делают перед стриптизом?
- Скользкий, липкий и блестящий херр Кнабе!!!
- Я знаю, что делают перед стриптизом, - неожиданно сказала дама с черным шейным платком. - Я была стриптизершей.
Маленькая старушка мгновенно пришла в себя и с любопытством посмотрела на стриптизершу.
- Вы же говорили, что в молодости танцевали, фрау Трайтингер, - нарушил тишину Шульц.
- А я и танцевала, почему бы не потанцевать? Так вот я вам скажу: никто и никогда в таких случаях не смазывался облепиховым маслом. Никто и никогда! Облепиховое масло имеет коричневый цвет и ужасно пачкает. Даже если считать, что через три минуты вся одежда будет на полу, этого достаточно, чтобы вся она стала коричневой.
Старушка всплеснула руками и снова откинулась на спинку.
- Всего три минуты! Скользкий, липкий, блестящий…
- Да прекратите же, честное слово! - крикнула Хазе.
- … и коричневый…
- Это ведь херр Шульц тему завел, - бесстрастно констатировала Вагнер. - Происходящее вас не красит, херр Шульц.
- Он нас здесь всех растлит, - прошептала маленькая старушка. - Он сядет за растление престарелых.
Шульц ласково посмотрел на меня.
- Живем, как видите, дружно. Останетесь у нас работать?
- Останусь, - ответил я уверенно. Права покинуть альтернативную службу у меня не было.