В этом матче, как я помню, меня поразило не столько обилие именитых участников, сколько то, как быстро Анри сумел его организовать. Даже если представить, что он начал заниматься этим еще в Париже, все равно достигнутая скорость не укладывается у меня в голове. Я до сих пор не знаю, было ли это следствием его организаторского гения или величины выплаченных участникам гонораров. Скорее всего, и то, и другое.
Участники соглашались быстро и без капризов. Единственная сложность в подборе игроков возникла со стороны неигравшей Насти. Она категорически запротестовала, когда Анри объявил нам, что хотел бы пригласить немецкого министра иностранных дел Фишера. Ее отношение к этому человеку было особым. Если разных других политиков - в том числе родного Ельцина - Настя просто не любила, то Фишера она не любила пламенно. Даже военный министр Шарпинг, которого она отказывалась признать нормальным, не вызывал у нее таких эмоций. Я не забуду, с каким наслаждением в середине мая Настя наблюдала по телевизору, как на партийном съезде зеленых один из обманутых соратников запустил Фишеру в ухо пакет с красной краской. Это зрелище, не доставлявшее мне, правду говоря, большого удовольствия, я вынужден был наблюдать весь день. Налюбовавшись репортажем по одному каналу, Настя тут же переключала на другой. Всякий раз Фишер вздрагивал от меткого броска, а затем алая жидкость медленно перекрашивала зеленого министра. Фишера, скрывшего приложение В, Фишера, активно поддержавшего войну, Настя считала лицемером и предателем. Беспощадность русской девочки меня пугала. И возбуждала, конечно.
- Дитя мое, - Анри смотрел на нее, склонив голову набок, - так нельзя. Если начать придираться, то все политики - лицемеры и предатели. Я пока что других не видел.
- Политики - да, но он ведь прикидывался кем-то другим! - Настя неправдоподобно улыбнулась и свела глаза в щелки. Если она имела в виду Фишера, то это было непохоже. - Добрым и неформальным. Строил из себя чудака, в потрепанном свитере ходил.
- Ну, это еще не криминал, - пробурчал Анри.
- Криминал! Если ты способен поддержать войну, не рассказывай, что ты пацифист, не избирайся от зеленых, наконец! Многие зеленые считают его предателем.
- И напрасно. - Лицо Анри оставалось невозмутимым. - Я вот, например, думаю, что всякий последовательный зеленый должен непременно поддерживать войну: чем меньше людей, тем ведь лучше для природы.
- Этот человек пришел к власти на волне пацифизма и предал его. Почему вам так хочется иметь с ним дело?
- Да какое имеет значение, на какой волне он пришел к власти? - В голосе Анри слышалась досада. - Главное, что пришел. Власть ведь берут не для того, чтобы вести садово-парковые беседы. Власть… - Алри сжал кулак, но тут же расслабил его и фыркнул. - У нее много других задач. А что он переиграл немножко - ну, с кем не бывает. Зато, в отличие от Шарпинга, он вполне вменяемый, ему всегда можно все растолковать. Вначале его слоганом было "нет - новым войнам". Теперь, ввиду военных обстоятельств, ему придумали новый: "нет - новым освенцимам". Так что безыдейным он у нас всяко не остался. Пусть поиграет в футбол.
- Я не хочу, чтобы Кристиан находился с ним на одном поле.
Анри поджал губы и промолчал. Настя в данном случае была ему важнее Фишера.
Собирая команду политиков, Анри пытался найти разумный баланс между их политическим весом и способностью перемещаться по полю. В этом смысле большой потерей он считал неучастие Фишера, обладавшего, несмотря на возраст, редкой подвижностью. Вспоминая Фишера, Анри время от времени вздыхал, но вновь поднимать тему не решался. Футбольной мечтой Анри был также Билл Клинтон, не ассоциировавшийся у него ни с чем иным, кроме нападения. Но, во-первых, нападение было уже представлено мной, а во-вторых, участие Клинтона противоречило бы самим же организатором установленному принципу приглашать только европейцев. О Ельцине, несмотря на европейскую его принадлежность, не приходилось даже мечтать.
Многих из приглашенных Анри я не знал, хотя он и уверял, что в своих странах эти люди занимают видное место. Вероятно, так оно и было, я не мог оценить этого в полной мере, так как из политических лидеров знал преимущественно тех, с кем уже встречался благодаря Анри. Уже после футбольного матча кое-кого из товарищей по команде я стал узнавать на телеэкране, и это было косвенным подтверждением оценок Анри. Что касается команды футболистов, также исключительно европейцев, то это была вполне качественная сборная отставников, многим из которых уже было далеко за сорок, а некоторым и за пятьдесят. Их мафусаиловский по футбольным меркам возраст призван был облегчить задачу политиков.
Тренером нашей команды был поставлен великий Беккенбауэр. Это имя говорило мне гораздо больше, чем все имена моих политических коллег, вместе взятые. Кайзер Франц был достаточно мудр, чтобы отнестись к данному поручению с юмором. Мы выпили кофе, на доске с магнитными фишками он показал, как нам лучше располагаться на поле, и дал несколько практических советов. В сердца начинающих футбольную карьеру его мягкий баварский акцент вселял спокойствие. Нет, путаю: перед интернациональной аудиторией он говорил тогда по-английски. Возможно, нас успокоило что-то другое. Возможно, наконец, что баварский акцент чувствовался и в его английском.
Как бы то ни было, после его вступительных слов мы надели свои новенькие формы и вышли на поле. Беккенбауэр сказал, что нужно почаще бить по воротам издали, и показал, как это правильно делается: серединой подъема стопы. Показал еще раз. Все пробили по разу, и кто-то попал в ворота. Беккенбауэр похвалил. От физических упражнений мы в тот раз отказались, чтобы не тратить силы перед матчем. Наш тренер считал, что из-за излишней нагрузки мы можем потерять ту спортивную форму, в которой находимся. Здесь нельзя было рисковать.
В день матча я очень волновался. Успокаивая меня, Анри сказал, что, даже если мы и проиграем, разгромного счета не будет. В таких матчах это не принято. Он призвал меня красиво двигаться по полю, а при возможности - и забить гол. Более того, Анри прозрачно намекнул, что такая возможность, очевидно, будет мне предоставлена. И все-таки я очень нервничал. Потому что даже просто двигаться перед телекамерами и глазами тысяч зрителей мне казалось невыполнимой задачей. О том, чтобы "двигаться красиво", было страшно и думать. Уже с утра я чувствовал, как ноги мои медленно превращаются в ходули, и не сомневался, что к семи вечера, когда должен был состояться матч, они полностью окостенеют. Если утром я и был способен заставить себя съесть пол-бутерброда, то после это было уже невозможно. Может быть, кстати, и не нужно: говорят, что часа за три-четыре до матча футболисты уже ничего не едят. Впрочем, на сей счет Беккенбауэр не давал нам никаких инструкций. Наверное, он не допускал мысли, что такой пустяк может повлиять на качество нашей игры.
В три часа дня Настя принудила меня выпить сваренный ею бульон, а в четыре под окнами дома уже стояла служебная машина Анри. Бросив в багажник сумку с футбольными принадлежностями, мы расселись по местам: Анри - впереди, мы с Настей - сзади. Возникший у калитки Кранц безмолвно наблюдал за процедурой отъезда. Он еще не подозревал о моей вовлеченности в мировую политику. Мягко тронувшись, машина взяла курс на Олимпийский стадион.
При виде стеклянно-металлических шатров стадиона мне стало совсем нехорошо. Настя это чувствовала и незаметно разминала мои негнущиеся ноги. Въехав через служебный вход, мы остановились у одного из корпусов. Нас уже ждали. Анри пошел вперед со встретившим нас молодым человеком. Тот что-то объяснял, жестикулируя и показывая в сторону поля, а Анри рассеянно кивал ему в такт. Обычно он реагировал так на те сведения, которые считал для себя излишними. В конце концов, он вежливо взял незнакомца под локоть, и тот замолчал. Показав на меня, Анри произнес несколько фраз. Когда мы приблизились, он представил нас друг другу. Это был режиссер телетрансляции.
Оставшееся до матча время я провел, как в тумане. На разминке перед самой игрой я почувствовал, что окончательно теряю способность ходить. О беге уже не было речи. Из забытья меня вывел диктор, объявлявший по стадиону составы играющих команд. Всем аплодировали, и, как ни странно, даже мне. Не приходится сомневаться, что фамилия Шмидт была у всех на слуху.
Я понимал, что никаких особенных спортивных достижений от меня не требуется, что непопадание политика (пусть даже и лидера движения) по мячу пройдет как милая неловкость, как очевидное "не до того" человека, озабоченного судьбами Европы. Все это я понимал, но ничего не мог с собой поделать. Одно лишь энергетическое поле собравшейся людской массы парализовало меня. Огромный стадион, столько раз мной посещавшийся, я впервые обозревал с футбольного газона: стоявшие за воротами и у кромки поля телекамеры, тысячи зрителей, а в ложе для почетных гостей - тревожные глаза Анри и Насти. Все это напоминало вид с карусели: постепенно ускоряющаяся, сливающаяся воедино действительность. Никогда мне еще так не хотелось стать невидимым.
Я не ожидал, что избавление будет таким скорым и таким простым. Оно пришло с пронзительным сверлящим свистком арбитра и немедленным пасом в мою сторону. Касание мяча меня словно бы расколдовало, и я почувствовал, как тело мое вновь вернулось ко мне. В тот самый момент я забыл и о трибунах, и об именитых соперниках, и о политической сверхзадаче матча. Я вдруг испытал то же подростковое упоение игрой, какое испытывал, играя до позднего вечера на спортплощадке у родительского дома. Почувствовав, как мяч послушно лег у моей правой ноги, одним движением я пробросил его мимо нападавшего на меня соперника, удивившись на ходу, что обыграл самого Олега Блохина, блиставшего в русской сборной семидесятых годов. Я уже не застал его в деле, но в кадрах футбольной хроники неоднократно видел два замечательных гола, забитых им "Баварии". Когда я обыграл шотландца Кигана, на трибунах раздались аплодисменты. Не скрою, что внутренне я себе также поаплодировал. Не рискуя испытывать судьбу дальше, я отдал мяч бежавшему слева депутату Бундестага Мюллеру. Как я узнал позже, Мюллер был депутатом от партии демократического социализма, единственной антивоенной партии Германии. Мяч не послушался демократического социалиста и укатился за пределы поля.
После того, как захлебнулся наш первый наступательный порыв, бывшие футболисты показали, чего они стоят. В опасной близости от ворот мяч кружился над нашими головами, перелетая от одного футбольного пенсионера к другому. Наши ворота защищал русский налоговый министр, и для любого, кто хоть немного был знаком с юмором Анри, аллегория не составляла загадки. Как ни смешно, но у этого высокого белобрысого парня хватательный рефлекс был и в самом деле безупречным, что спасло нас от нескольких неминуемых голов. Впрочем, после дальнего удара Руммениге бессилен оказался и он. К середине первого тайма мы начали проигрывать.
Проигрывать Анри не запрещал. Небольшое отставание в счете в начале матча было, с его точки зрения, даже полезно: оно придавало игре интригу и драматизм. Чего Анри не позволял категорически, это сплевывать и сморкаться на траву. Помню, этот запрет меня даже задел, и я обиженно ответил, что повода для подобных предупреждений не давал. Ничуть не изменив строгого своего тона, Анри сказал, что даже вполне культурные люди, попав на футбольное поле, начинают плеваться или прочищать нос, закрывая попеременно все имеющиеся ноздри. Хуже того. Взволнованные ходом игры, эти же самые люди начинают безотчетно трогать свои гениталии, что производит разочаровывающее впечатление. Анри как в воду глядел: и носы, и гениталии играли в этом матче заметную роль. Интересно, что первые минуты все как-то еще держались, но после пропущенного гола начали постепенно терять над собой контроль. Телекамеры не жалели крупных планов.
В тот день я был в ударе. Мне удавались и длинные, через пол-поля, передачи мяча, и короткие резкие пасы перед самой штрафной площадкой соперника. Не ожидая милостей от природы, я оттянулся ближе к центру поля и там сам себе пытался добыть мяч. Трижды я выводил один на один с вратарем смуглого министра экономики то ли Болгарии, то ли Румынии. Играл он безнадежно плохо, так плохо, что даже болгарская (румынская) экономика в сравнении с его игрой выглядела оптимистичнее. При выходе из ворот итальянского вратаря Дино Дзоффа министр очевидным образом робел идти на мяч и упускал стопроцентные возможности. После этого апеллировал к судье на ломаном английском, коротконого ковыляя на свою половину поля.
Верный учению Беккенбауэра, несколько раз я бил издалека, но Дзофф в красивых прыжках отбивал эти мячи. Я чувствовал, что гол назревал. Минут за десять до конца первого тайма (в каждом тайме мы играли по тридцать пять минут), находясь против ворот на линии штрафной площадки, я получил передачу справа. В этот момент мне удалось то, что прежде не удавалось никогда. Не обрабатывая мяча, я подставил пятку так, что он перелетел через меня и двух вышедших мне навстречу защитников. Одним рывком я оставил их за спиной и изо всех сил ударил по еще летящему мячу. Ах, как это было хорошо! Как в замедленной съемке, я видел движение мяча - мимо растерянного вратаря и замерших защитников, над белой, местами стершейся линией на траве - в самую глубину ворот противника. Я помню этот торжественный влет во всех деталях - до каждой пригнувшейся травинки, до мельчайшего завитка орнамента на медленно вращающемся мяче. Трепет мяча в сетке поднял на ноги зрителей, он привел стадион в экстаз, потому что по сути своей был явлением древним, таким же древним, как ловля, как добыча, как биение в сетях. В следующее мгновение я поймал взгляд кайзера Франца - это был по-настоящему уважительный взгляд. Он сопровождался его поднятым большим пальцем, и награды выше для меня быть не могло.
В этом мягче я забил еще два гола, что само по себе звучит почти невероятно. Один из них - в начале второго тайма, подставив ногу после подачи углового, другой - дальним ударом, именно так, как рекомендовал наш выдающийся наставник. Незадолго до конца матча Беккенбауэр заменил меня на защитника, и это было не только тактикой удержания счета. Я знал, что в данном случае это был жест тренерской признательности. Он давал возможность зрителям отдельно поаплодировать отличившемуся игроку. Кстати говоря, счет нам удержать не удалось, да, вероятно, это было бы и нежелательным. Вскоре после моего ухода (я так и не узнал, была ли то режиссура Анри) мы пропустили два гола. Разумеется, окончательный счет три-три кому-то мог показаться и искусственным, но не было, кажется, ни одного человека, которого бы он не устраивал.
Стоя после матча под горячим душем, я почувствовал, что мне дурно. У меня уже не было ни желаний, ни эмоций, ни даже возможности держаться на ногах. По голубому кафелю кабины я медленно съехал на пол и сидел, съежившись под набиравшими тяжесть струями воды. Они барабанили по коже колен, побелевшей и глянцевой, а затем, сплетаясь с волосами ног, превращали их в золотистые водоросли и волнисто стекали вниз. Из последних сил я смог, наконец, подняться, вытереться и, коротко обнявшись с Анри, уехать с Настей на его служебной машине. Это были действительно мои последние силы. Все остальные остались на поле.
Наблюдая впоследствии запись телерепортажа, я изумился тому, как много в нем показывали меня. В ответ на мое удивление Анри заметил, что по самому высокому футбольному счету я того стоил. А кроме того - стеснительный Анри прикрыл глаза ладонью - платя большие деньги, он вправе был получить тот продукт, который заказывал. Вот я бегу с мячом, время от времени останавливаясь и поднимая голову в поиске партнеров. Завязываю бутсу (мальчик, вытаскивающий занозу): крупный план моих острых колен. Сбитый с ног кем-то из защитников, лежу у угла штрафной площадки. Ноги безвольно разведены, из-за отогнувшегося края трусов светлеют пододетые плавки. Я любовался собой, уже не стесняясь ни Насти, ни Анри. Да и отчего мне было их стесняться, когда их впечатление было гораздо сильнее моего, и они этого не скрывали? Наблюдая за реакцией Анри, я догадывался даже о его ассоциациях. Как-то, обсуждая способы представления меня публике, он упомянул любимого им Томаса Манна. В "Иосифе и его братьях" есть эпизод, в котором жена Потифара, пригласив сливки египетского общества, неожиданно ввела Иосифа Прекрасного. Изобретательная женщина догадалась прежде раздать гостям остро заточенные ножи для разрезания фруктов. По словам Анри (я романа не читал), это было формой оправдания ее любви к Иосифу: увидев его, они сразу же порезались - куда им было деваться? Не знаю, раздавал ли Анри кому-то ножи на время телетрансляции, но даже в отсутствие порезов мероприятие можно было считать удавшимся.
Стоит ли говорить, что на следующее утро я "проснулся знаменитым". О буквальном смысле выражения позаботился Кранц, в восемь часов утра вытащивший нас с Настей из постели. Он стоял в наших дверях с каким-то новым лицом и впервые без пива: обе его руки были заняты всеми доступными для покупки газетами. Я не помню, что он сказал, и вообще, говорил ли он что-либо. Дух мой захватило от того, что с первых полос принесенных им газет на меня смотрело очень знакомое лицо. Кое-где мелькала также ладная фигура в непривычных для первых полос футболке и трусах. "Хет-трик юного лидера" - заметил я один из заголовков. Несмотря на юность, забивший три мяча имел устоявшиеся политические взгляды. Они освещались во всех подробностях со ссылкой на его пресс-секретаря.
Находясь на общедемократических позициях, герой матча выступает за скорейшее объединение Европы. В свободное от объединения время занимается поддержкой национальных и сексуальных меньшинств. Пацифист. Предмет его особого внимания - женский вопрос и окружающая среда. В стандартный набор добродетелей циничный пресс-секретарь зачем-то включил и мою любовь к детям, что было даже большей нелепостью, чем интерес к женскому вопросу (он ограничивался у меня отношениями с Настей), не говоря уже о сексуальных меньшинствах. Что до меньшинств, то положение дел моему пресс-секретарю было здесь известно, как никому другому.
Очевидно, весь этот богатый материал был предоставлен прессе в одном из многочисленных баров стадиона. Пошловатый перечень моих качеств, шедший вначале, во всех газетах плавно сменялся вещами менее тривиальными, и это, как я догадывался, отражало разные стадии опьянения Анри. В конце репортажей отсутствие обширной политической биографии лидера восполнялось многочисленными сведениями о его ранних годах. Неутомимый пресс-секретарь припомнил среди прочего, с каким негодованием будущий пацифист выбрасывал из коляски сабли, пистолеты и прочие военные предметы.