- Мне сделали операцию, и вначале казалось, что несколько лет я еще смогу протянуть. А теперь получается так, что и их нет. Не могу сказать, что моя жизнь складывалась как-то особенно счастливо или что я уж очень ею дорожила, а теперь вдруг стало страшно. Даже не страшно, нет - ведь не боялась же я боевых вылетов на своем вертолете - сейчас я чувствую себя совершенно беззащитной. Мне трудно описать это чувство. Что-то подобное я испытала, когда накануне ареста папа и мама отвели меня к знакомым. Я знала, что мне придется куда-то далеко ехать. Несмотря на всю чушь, которую несли мои бедные родители, чтобы меня утешить, я понимала, что мы расстаемся навсегда. Я до сих пор помню утро, когда я осталась в чужом доме, - раннее утро, темное еще. Сквозь занавеску я видела их таявшие в метельной улице спины, а в гостиной горел яркий свет, невыносимо яркий свет, от которого мне было в сто раз тяжелее. Огромная люстра над обеденным столом, выжигающий глаза сноп света - это было ужасно!
Сара резко поднялась и достала из шкафа носовой платок. Громко высморкавшись, она снова села. Выпила минеральной воды, чему-то покачала головой.
- Простите. Этот свет до сих пор означает для меня самое худшее. Последний раз я видела его над головой в операционной. Погружаясь в наркотический сон, успела подумать, что теперь предстоит дальняя дорога. Такой еще не было.
Настя взяла ее за руку. Во мне что-то сжалось от спокойствия и естественности этого жеста.
- Я не хочу вам говорить никаких пустых вещей, скажу лишь то, во что действительно верю. Надо просить Господа об исцелении, его милость безгранична. Мне кажется, он дает нам всего ровно настолько, насколько мы просим, насколько настоящая наша просьба. И в этом смысле многое зависит от нашей воли. От нашей воли к жизни, понимаете? От того, насколько мы в нашей жизни нуждаемся - как это ни странно звучит.
Сара заговорила, не поднимая головы.
- В самые трудные минуты человек остается наедине с Богом - если он в Него верит. Или с самим собой - как я. В любом случае между тем, кому плохо, и другими людьми возникает стена. У меня почти физическое ощущение стеклянной стены. Я стою перед ней и пытаюсь кричать о своей беде. Те, кто за ней, в трех шагах от меня, видят мое взволнованное лицо, мой перекошенный рот, но ничего не слышат. Ничего. И не понимают толком, в чем дело. Они сочувствуют, разводят руками и в конце концов уходят.
- Мне кажется, это правильное сравнение, - тихо сказала Настя. - Или почти правильное. Потому что впереди - действительно стена. Никто - кроме, может быть, самых близких, не может всерьез понять того, что происходит с другим. Нужно просить Того, Чьими детьми, Чьей частью мы являемся. Потому я и говорю, что нужно кричать вверх.
- Для меня там пустое пространство. Может быть, голоса тех, кто верит, и долетают куда-то, но мой - он, скорее всего, будет лететь только до тех пор, пока колеблется воздух.
Сара крепко сжала Настину руку.
- Иногда мне хочется вцепиться в живых - Боже мой, я говорю: в живых, как будто уже умерла! - и умолять их вытащить меня из той трясины, в которую я провалилась. И мне кажется, что вот-вот они соберутся с силами, и все для меня закончится, как страшный сон. А иногда я с отчаянием смотрю, как они с шестами суетятся на берегу, а я все глубже ухожу в трясину. Некоторые и не суетятся… Последние месяцы я мечусь между двумя желаниями: то мне безумно хочется видеть кого-то рядом, то вытолкать всех за дверь и разрыдаться.
Самурай осторожно надкусил Настино печенье. Настя провела пальцем за его широким свалившимся набок ухом.
После этого посещения мы бывали у Сары довольно часто, почти каждый день. Мы догадывались, что посылали нас к ней по ее просьбе, но никогда об этом не спрашивали ни у фрау Хазе, ни у самой Сары. Несмотря на мои теплые с Сарой отношения, я очень скоро убедился, что ждала она в большей степени Настю, чем меня. В общении с Сарой Настя была на удивление естественна. Она не разделяла надрывных, почти истерических Сариных порывов радости и не принимала скорбного вида, когда Сара впадала в явную депрессию. Я же не то чтобы подыгрывал всем настроениям Сары, но входил с ними в определенный резонанс, и оттого наши посещения давались мне не без усилия. Думаю, что она это чувствовала не в меньшей степени, чем я.
Но дело не ограничивалось только настроениями Сары. Несмотря на ее стремление задавать нам как можно меньше работы, мы посещали ее не на правах гостей. Время от времени приходилось сталкиваться с иной, физической, стороной ее болезни, которая в наши первые посещения никак себя не проявляла. Эта сторона была для меня самой тяжелой. Увидев однажды, как Сару рвало, я стал улавливать запах рвоты даже тогда, когда мы пили в ее присутствии кофе. Комнаты хорошо мылись, проветривались, и запах был, скорее всего, плодом моего воображения. Но я не мог заставить себя есть печенье, на которое, как я боялся, могла попасть капля извергавшейся из Сары отвратительной жидкости. Мне было по-настоящему страшно, когда Саре становилось плохо и ее требовалось вести в туалет. Я боялся, что, ведя ее, испачкаюсь в ее рвоте или испытаю что-то такое, отчего меня самого начнет рвать. И Сара, и Настя все видели и все понимали. И обе меня жалели. Мне было невыносимо стыдно, но страх был еще невыносимее стыда. Мой физический контакт с Сарой ограничивался передачей ей банки куриного бульона, который специально для нее варили в доме.
Глядя на то, как спокойно относится Настя к выполнению наших обязанностей, я спрашивал себя, насколько эти Настины черты соотносятся с русской жизнью вообще. О немецкой жизни она однажды выразилась в том духе, что она слишком хороша, чтобы помнить о смерти и болезнях. Получалось, что, в отличие от нас, выносящих смерть за скобки, в России смерть является, так сказать, фактом жизни. Я догадывался, что непосредственным источником этих замечаний были разговоры о тайных похоронах фрау Шпац, еще долго будоражившие обитательниц дома. И хотя правомерность таких обобщений вызывала у меня сомнения, я допускал, что в России, стране, где, по здешним представлениям, жизнь ценилась не слишком дорого, могло быть и какое-то другое отношение к смерти. Из этого другого отношения к смерти или болезням для меня еще не следовало ничего в отношении России положительного. Уж не знаю, как к смерти, но русское другое отношение к жизни считается у нас по меньшей мере легкомысленным. Несмотря на мое неравнодушие к Насте, которое с каждым днем я осознавал все сильнее, я был далек от того, чтобы ее хорошие качества распространять на всех русских. Стараясь сохранять объективность, я полагал, что не было бы ничего более глупого, чем один стереотип заменить другим. Но наблюдение за тогдашними Настиными действиями что-то изменило и в моих общих оценках.
Бывали дни, когда Сара почти не вставала, и Настя помогала ей переодеваться, помогала мыться, меняла белье, выливала и мыла стоявший у ее постели почти доверху наполненный таз, куда я не отваживался даже заглянуть. Это была забота не только о Саре, но и обо мне. Обо мне, может быть, даже в большей степени - из-за моего страха перед проявлениями Сариной болезни. А я - я сходил с ума от моей благодарности Насте. От моей любви к ней. Именно тогда я неожиданно употребил про себя это слово. Без рыжей русской девочки я не мог жить.
6
Наши отношения с Настей развивались так необычно, что, пытаясь о них сейчас рассказать, я несколько растерялся. Грань между духовным и телесным, сама по себе довольно призрачная, в наших отношениях совершенно стерлась. Несмотря на то что я восхищался живым Настиным умом и благородством ее поведения, было очевидно, что она не являлась для меня лишь духовной сущностью. Как раз наоборот. Возникавшие в моей фантазии наброски относительно меня и Насти допускали самые свободные диалоги, одежды или позы. Не нанося никакого оскорбления своим чувствам, я пытался представить малейшие подробности ее тела. Исходя из разницы цвета Настиных волос и бровей (брови были чуть темнее), я строил догадки о цвете более интимной ее растительности. Я представлял форму ее груди (здесь задача упрощалась тем, что она не носила бюстгальтера), игру мышц при ходьбе, белизну и запах ее кожи в недоступных для обозрения местах. Это не оскорбляло, повторяю, никаких моих чувств, потому что ни в коей мере не было рассматриванием порнографических картинок. Это было апофеозом нашего единения, соединения в единую плоть, рождавшего наш единый дух. В моей фантазии находилось место и для менее романтических проявлений. Представляя, как мог бы ухаживать за Настей в случае ее болезни, я без малейшего отвращения переносил на нее все то, что пугало и отталкивало меня в болезни Сары. Что касается Насти, то думаю, что и она не могла не оценить моей красоты с самого начала. Не исключаю, что Настя представляла меня в тех же подробностях, что и я ее. Как я убедился впоследствии, ее искренняя религиозность не мешала ей принимать участие в самых смелых сексуальных экспериментах. Я чувствовал, что и она ко мне далеко не безразлична. Так что помимо моей любви к самой Насте мое чувство включало, так сказать, и любовь ее любви ко мне.
Наше ежедневное общение раскрепостило меня, мои движения и речь были уже не так скованны, как это было в первое время нашего знакомства. Если прежде такие подробности, как бурчание в животе или хруст в суставе заставляли меня заливаться краской, то после того, что мы видели и пережили вместе как сотрудники дома, я перестал стесняться неконтролируемых мной телесных проявлений. В одну из наших прогулок я сильно стер ногу, и Настя, купив в ближайшей аптеке пластырь, усадила меня там же на скамейку и принялась раздевать. Стащив ботинок и носок, она осторожно наклеила пластырь на красную, начинавшую кровоточить кожу. Я наблюдал за движением ее замерзших пальцев, совершенно не думая о том, что, несмотря на мороз, мои ноги могут пахнуть. Помимо наслаждения от Настиных прикосновений, я испытывал невероятную гордость перед аптечной девушкой, растерянно улыбавшейся нам из-за пузырьков с лекарствами и кислородных подушек. Мне казалось, что в ее глазах я был тем, у чьих ног можно стоять на одном колене, как это делала Настя, что наши позы и брошенные вполголоса слова неопровержимо свидетельствовали о высшей степени близости. Я смотрел на аптекаршу не мигая, и это было маленькой местью за страх и неуверенность, которые я прежде испытывал в присутствии моих сверстниц.
Все это я говорю к тому, что и в глазах окружающих, и в своих собственных мы перешли в ту стадию отношений, при которой совместная жизнь является чем-то неотъемлемым или, по крайней мере, само собой разумеющимся. Вместе с тем за все время нашей с Настей нежной дружбы мы ни разу не поцеловались, и даже определенное спокойствие, которое я в ее присутствии стал испытывать, положения в интимной сфере не поправило. Точнее, этой сферы просто не было. То, что происходило между нами, все более и более напоминало мне историю Дафниса и Хлои, с той, пожалуй, разницей, что, в отличие от Хлои (и, разумеется, от меня), у Насти в этой деликатной области имелся кое-какой опыт.
Иногда после наших прогулок Настя заходила ко мне, и мы перекусывали. Потом я провожал ее до общежития, пешком это занимало не более получаса. В рабочие дни наши прогулки приходились на вечер, и, проводив Настю, домой я возвращался около полуночи. Я давно уже чувствовал, что было бы вполне уместным предложить ей остаться на ночь. Более того: я знал, что и в ее глазах такое предложение не выглядело бы чем-то сверхъестественным.
Готовился я самым основательным образом. Из множества возможных приглашений остаться я старался выбрать что-то невызывающее и легко произносимое. Я очень боялся, что в ответственный момент мой голос откажет, и тогда любая длинная или излишне бодрая фраза может выглядеть чрезвычайно комично. Остановившись на варианте "Я не хочу, чтобы ты сегодня уходила", я проговаривал эти слова на разные лады - то низким голосом, глядя в воображаемые глаза Насти, то полушепотом, то нейтральным, почти будничным, тоном.
Доставшаяся мне кровать была двуспальной. Я столько раз представлял Настю рядом с собой, что порой, просыпаясь среди ночи, по-настоящему удивлялся ее отсутствию. В ящике спального шкафчика лежал блок дорогих французских презервативов. Покупая их там же, где лечили мою ногу, я предоставлял аптекарше решающее доказательство интенсивной и не лишенной изысков (презервативы были самых разных конструкций) моей сексуальной жизни. Я покупал их небрежно, с немного даже усталым видом.
В то время как в аптеке моя компетентность уже не вызывала сомнений, в сознании моем существовал еще целый ряд мучительных вопросов. Нужно ли Настю раздевать или она разденется сама? Принимает ли она контрацептивы или требуется презерватив? Если требуется, то когда его надевать и что при этом говорить? Всякий раз, как она ко мне заходила, мне казалось, что я уже решился. Я вдыхал воздух, чтобы произнести заветную фразу, но спустя некоторое время выдыхал его, так ничего и не сказав. Кстати, о выдохе: во время Настиных посещений я всегда находил минутку, чтобы забежать в ванную и незаметно почистить зубы. Предвидя, что наше сближение может произойти в любой момент, я очень заботился о свежести своего дыхания.
В один из дней я все-таки произнес свою фразу - и не самым худшим образом. Она прозвучала немного сдавленно, но прозвучала, и голос мне не изменил. У меня не хватило сил поднять глаза на Настю, и я стоял, рассматривая абажур настольной лампы. Вафельное тиснение абажура так отпечаталось в моих глазах, что, даже отведя от него взгляд, во всех прочих предметах я продолжал различать ту же клетчатую структуру. Чувствуя, что пауза затягивается, я нашел в себе мужество посмотреть на Настю. Ее глаза искрились какой-то неожиданной для меня веселостью, почти смехом.
- Я не знаю, что мне отвечать. Такие слова говорят по крайней мере после поцелуя.
- Я еще никогда не целовался, - выговорил я, сдаваясь на милость победителя.
- Ну, это не так сложно, - тихо сказала Настя. - И у всех народов, я думаю, делается одинаково.
Я сделал два деревянных шага по направлению к Насте и обхватил ее шею обеими руками. Вообще-то в кино это был очень изящный жест. Руки киногероя непринужденно опускались на шею любимой. В моих движениях не было, я думаю, ни изящества, ни непринужденности. И все-таки я почувствовал прикосновение ее губ. Ощущение их прохлады и влажности наполнило меня настолько, что силы мои почти меня оставили. Мне хотелось стоять не шевелясь и познавать глубину этого прикосновения. Но Настины губы меня ласкали, и я неуклюже пытался на эти ласки отвечать, Стремясь раскрытыми губами захватить и притянуть к себе Настины губы (так представлялось мне выражение "слиться в едином поцелуе"), я почувствовал, как передними зубами коснулся ее зубов. "Ты настоящий крокодил", - прошептала мне прямо в рот Настя. Ее пальцы погрузились в мои волосы и едва ощутимо, самыми кончиками, пускали токи, окончательно меня парализовавшие. "А когда ты скажешь, что меня любишь?" - "Я тебя люблю". Конечно, с этого следовало начать. Я не подумал. Мне казалось, что это так очевидно. Нет, обо всем следует говорить, тем более об очевидном. Настя положила ладони на мои щеки, коснувшись пальцами ресниц. "Я тебя - тоже". Она потерлась носом о мой нос.
- Я не должна была бы сегодня оставаться.
- Почему?
- Мне следовало бы немножко пожеманничать, - Настя прошлась по комнате, чертя круги растопыренными пальцами, - может быть, даже слегка возмутиться.
Она округлила глаза и сморщила нос.
- Слегка. Но я останусь, потому что мне этого тоже хочется.
Настя подошла ко мне и снова меня обняла. Ее голова лежала на моем плече, и мы касались друг друга щеками.
- Это так странно - обнимать немецкого мальчика.
- Странно?
- Мы такие разные.
Я включил Насте в спальне телевизор и отправился в душ. Зачем-то намылился ароматизированным средством, а потом, испугавшись, что это будет смешно, долго стоял под струей, чтобы избавиться от его запаха. Вытирался я тоже долго, наблюдая в запотевшем зеркале, как, лишенное четких контуров, краснеет мое тело. Потом в душе была Настя. Я ждал ее спальне, бессмысленно уставившись в телевизор. Мне пришло в голову, что я не знаю, как раздеваться при женщине, и что лучше бы мне раздеться и лечь сейчас. Мне вспомнилось мое раздевание при Хоффманн, но это было другое, совершенно другое. Я снял было рубашку, но сразу же ее надел. Нет, смешно. Какая-то глупая поза лежащего в ожидании. Смотреть телевизор еще глупее: увлекся новостями. Со всей возможной небрежностью я постарался присесть на спинку кровати. Ноги мои дрожали.
Настя вошла в моем махровом халате - с влажными волосами, нежной просвечивающей кожей - точно так, как я себе это когда-то представлял. Я понимал, что нужно бы выключить телевизор, но меня страшила тишина. Я боялся, что стук моего сердца наполнит собой весь дом. Возможно, Настя это почувствовала, потому что, попросив выключить свет, она ничего не сказала о телевизоре. От нее веяло спокойствием, которое мне, к сожалению, не передавалось ни в малейшей степени. В полумраке я быстро разделся и, бросив одежду на кресло, нырнул под одеяло. Настя отвернула свой край одеяла и сняла халат. Какое-то мгновение стояла лицом к телевизору, в профиль ко мне. В мелькающем освещении телевизора, вырывавшем из мрака отдельные движения, все происходящее казалось мне сказочной фотовыставкой: на краю постели (нога согнута под прямым углом), затем - опираясь о подушку (локоть вошел в нее полностью). Вот она поправляет одеяло, голова чуть приподнята. Волосы на подушке отражают разноцветное мерцание.
Мы лежали под одним одеялом. "Совершенно голые", - мелькнуло у меня в голове. Я осознал это полностью, когда коснулся теплой Настиной руки. Ее рука была покорной, но не безвольной. С этой рукой я мог делать все что угодно - и в этом выражалась ее воля. Я сжал ее и почувствовал легкое ответное пожатие. Свободной рукой она коснулась моих волос, шеи, потом груди. "Поцелуй меня". Я повернулся каким-то резким, почти борцовским, движением, и мое лицо оказалось над Настиным. При моем повороте складка одеяла попала между нами. Во время поцелуя Настя касалась пальцами моей спины. Эта абстрактная живопись на моих лопатках заставляла меня покрываться гусиной кожей. Сквозь щекочущий ворс одеяла я чувствовал упругие линии Настиного тела. Мысленно я благодарил это одеяло за то, что только оно знало пока всю степень моей неготовности к чему-то большему в эту ночь.