И вокруг нас тоже стало тихо. Гизела соскользнула с моих коленей, начала освежать макияж. Я осатанел от злости, я разлил "вильямин" по рюмкам и вдруг заметил, что волосы у меня слиплись, лицо залито потом, что глаза жжет, что я не брит, что от меня скверно пахнет, внезапное смущение девушек страшно меня разозлило, казалось, будто они застыдились перед Еленой, будто среди нас повеяло духом Армии спасения, я готов был разнести все вдребезги, мир был устроен шиворот-навыворот. Это Елене надо бы ползать на брюхе перед этими девушками, она у меня и поползает. Я все больше подливал себе, не говоря ни слова, я просто молча смотрел в тихое лицо с большими темными глазами.
- Фройляйн Елена Колер, - пробормотал я заплетавшимся языком и поднялся, с трудом, шатаясь, но поднялся, - фройляйн Колер, я хочу сделать вам только одно заявление, одно, но основополагающее - да, да, сделать заявление, это точное выражение. Я застал вас тогда с вашим бугаем Штюсси-Лойпином - без паники, любезные дамы, - я застал вас, Елена Колер, с вашим бугаем Штюсси-Лойпином. Верно. Я спросил вас, летали вы в день убийства или нет, причем именно тем рейсом, который должен был доставить английского министра на его паршивый остров. Верно, верно и еще раз верно. Вы ответили на мой вопрос утвердительно. А теперь я хочу швырнуть вам в лицо самое главное, да-да, Елена Колер, швырнуть изо всех сил. Револьвер лежал в пальто у министра, вы его достали оттуда, что для стюардессы не составляет труда, и это был именно тот револьвер, который послужил орудием для вашего дражайшего папеньки, так никогда и не найденным впоследствии орудием убийства, о чем вы и без меня прекрасно знаете. Вы соучастница, Елена Колер, вы не просто дочь убийцы, вы и сами убийца. Вы ненавистны мне, Елена Колер, я вас теперь на дух не переношу, от вас, как и от вашего поганого папеньки, разит убийством, а не водкой и распутством, как от меня. Желаю вам сгнить заживо, Елена Колер, желаю вам заполучить рак в вашу драгоценную матку, потому что, если вам удастся произвести на свет маленького Штюсси-Лойпина, нашей земле придет конец, уж слишком она хрупкая, чтобы носить на себе такое чудище. Мне же будет от души жаль нашу бедную землю, несмотря на все ее грехи, жаль из-за этих чудесных потаскух, которым вы, любезнейшая, в подметки не годитесь, которые занимаются честным ремеслом, а не убийствами, моя нежно любимая, а теперь сгиньте с глаз моих, топайте отсюда. И можете с ходу лечь под своего суперадвоката…
Она ушла. Что было дальше, я помню смутно. Я вроде бы упал, во всяком случае я лежал ничком на полу, не исключено, что вместе со мной упал и столик, а из бутылки вытекли остатки содержимого (это я помню точно), какой-то гость в очках и со лбом мыслителя пожаловался, на жалобу приплыла хозяйка, типичная бандерша. Лакки, благородный Лакки, отвел меня в туалет, я вдруг понял, что меня раздражают его усики, начал с ним драться, Лакки в прошлом был боксером-любителем, не обошлось без крови, я рухнул головой в писсуар, было очень неприятно, прежде всего потому, что на всем лежал толстый, как штукатурка, слой символики, будто в плохом фильме. Потом вдруг заявилась полиция, вахмистр Штубер и с ним еще двое. Несколько часов они продержали меня в участке, допрос, протокол и т. п.
Послесловие. Приходится с чисто технической точки зрения констатировать, что попытка рассказать про мою первую встречу с Еленой пошла насмарку. Я рассказал про последнюю встречу, из чего следует, что на будущее надо принять известные меры предосторожности. Записи, совершенные в подпитии, требуют сугубой осторожности. Короткие предложения, только короткие. Придаточные чреваты опасностью. Синтаксис порождает сумятицу. А теперь нужно дописать эпилог (только что получил от Колера очередную открытку, на сей раз из Рио-де-Жанейро, с пламенным приветом, оттуда он вылетает в Сан-Франциско, а из Сан-Франциско на Гавайские острова, потом на Самоа, короче, время у меня есть). Дело в том, что мне нанес визит начальник кантональной полиции. Визит был очень важный. Это я вполне сознаю. Кстати, этим, вероятно, и можно объяснить, что сейчас я трезв как стеклышко. Доказать покамест ничего нельзя, но, как я подозреваю, начальник догадывается, что я затеял. Ужасно, если это так. С другой стороны, тогда он забрал бы у меня револьвер. Пришел он ко мне без всякого предупреждения, часов около десяти, спустя два дня после той злополучной сцены в кафе. На улице была снежная мокрядь. И тут он вдруг возник у меня в мансарде. Внизу ликующе завывала секта:
Готовься, брат мой во Христе,
Настанет Страшный суд,
И кто погрязнет в суете,
Те душу не спасут.
Начальник был несколько обескуражен. Он смущенно покосился на мой письменный стол, заваленный густо исписанными листками.
- Вы, никак, писателем решили заделаться, - буркнул он.
- А почему бы и нет, господин начальник. Когда человеку есть о чем рассказать, - сказал я.
- Смахивает на угрозу.
- Понимайте как хотите.
Зажав под мышкой бутылку, он огляделся по сторонам. К сожалению, на кушетке у меня лежала девица, которую я совершенно не знал, она просто увязалась за мной, возможно, это был подарок от Лакки, она явно уже разделась и легла, вдохновляемая ложным представлением о своих служебных обязанностях (добросовестное отношение к труду чувствуется у нас решительно во всем. Но мне до нее не было дела, я работал, я разбирал свои записи).
- Одевайся, - приказал начальник, - не то простудишься. А потом мне надо побеседовать с адвокатом.
Он поставил бутылку на стол.
- Коньяк, - сказал он, - "Адэ", редкая марка. От друга из Западной Швейцарии. Давайте-ка попробуем. А вы, Шпет, принесите два стакана. Она сегодня больше пить не будет.
- Слушаюсь, господин начальник, - отвечала девица.
- Ты пойдешь домой. На сегодня хватит.
- Слушаюсь, господин начальник.
Она почти успела одеться за это время. Он спокойно оглядел ее.
- Доброй ночи.
- Доброй ночи, господин начальник.
И она ушла. Мы слышали, как она сбежала вниз по лестнице.
- Вы ее знаете?.. - спросил я.
- Я ее знаю, - ответил начальник.
Этажом ниже секта все еще наяривала свой хорал:
Исчезнет солнце, шар земной
Утратит твердь свою,
Но коль душа твоя с тобой.
То будешь ты в раю.
Начальник разлил коньяк по рюмкам.
- Ваше здоровье.
- Ваше.
- У вас револьвер есть? - спросил он.
Отрицать не имело смысла. Я достал револьвер из ящика письменного стола. Он внимательно осмотрел его, затем вернул мне.
- Вы все еще считаете, что виноват Колер?
- А вы разве нет?
- Возможно, - ответил он и пересел на кушетку.
- Тогда почему же вы выходите из игры? - спросил я.
Он взглянул на меня.
- А вы еще надеетесь ее выиграть?
- На свой лад.
Он поглядел на револьвер. Я поставил его на предохранитель.
- Дело ваше, - сказал он и снова разлил коньяк по рюмкам. - Как вам мой "Адэ"?
- Великолепен.
- Я оставлю вам бутылку.
- Очень любезно с вашей стороны.
Снизу теперь доносилась не то проповедь, не то молитва.
- Видите ли, Шпет, - заговорил начальник, - вы угодили в скверную ситуацию. Не хочу сказать ничего дурного о достопочтенном господине Лакки и тем более о бедном создании, которое я у вас застал. В том, что подобные типы существуют, их вины в общем-то нет, но вот чего достигнете вы, будучи правозаступником шлюх, это уже другой вопрос, и о том, что коллегия адвокатов в самом непродолжительном будущем должна будет принять меры, бы, я думаю, и сами догадываетесь. Коллегия отнюдь не против ходатая по делам шлюх, если тот хорошо зарабатывает, но решительно против, если тот ничего не зарабатывает. Тут уж задета ее сословная честь.
- Ну и что?
- Послушайте, Шпет, вы меня давеча спросили, почему я вышел из игры, - продолжал начальник, раскуривая одну из своих толстых "Байанос", причем руки у него нисколько не дрожали. - Вам я честно скажу, что тоже считаю старика Колера виноватым, а все случившееся - комедией, которую я охотно предотвратил бы. Но у меня нет доказательств. А вы продвинулись в своем расследовании?
- Нет, - сказал я.
- В самом деле нет? - повторил он свой вопрос.
И я второй раз ответил отрицательно.
- Вы не доверяете мне? - спросил он.
- Я никому не доверяю.
- Ладно, - сказал он, - будь по-вашему. Для меня история с Колером закончена, и закончилась она моим поражением. Это уже не первое дело, которое закончилось моим поражением. Очень печально, но человеку моей профессии приходится сносить и такое. Да и человеку вашей профессии, я думаю, тоже. Вам надо взять себя в руки, Шпет. И начать все сначала.
- Уже нельзя, - ответил я.
Внизу под нами снова радостно завыла секта:
Когда ж сомкнется ада пасть,
Оставив смрад и дым,
Тогда, о червь, тебе пропасть
С неверием твоим.
У меня вдруг мелькнуло подозрение.
- Начальник, вы что-то от меня скрываете?
Он затянулся, глянул на меня, еще раз затянулся, встал.
- Жаль, - сказал он, протягивая мне руку, - всего вам доброго. Мне, возможно, придется вызвать вас к себе.
- И вам всего доброго, господин начальник, - ответил я.
Зачин любви. Тут я снова начинаю спотыкаться. Я знаю, что увиливать больше нельзя. Я должен наконец рассказать про свою первую встречу с Еленой. Я должен признаться, что любил ее. И должен также добавить: с самого начала. Другими словами: с нашей первой встречи. Признание - вообще штука нелегкая, я только теперь оказался к нему способен. Но эта любовь не состоялась, и потому мне придется рассказывать о любви, которую я сам от себя скрывал в ту пору, когда она еще могла как-то состояться, и которая теперь состояться не может. Задача не из легких. Теперь мне, разумеется, известно, что Елена была не такой, какой она мне казалась. Лишь теперь я вижу ее такой, как она есть. Она соучастница Колера. Вообще-то я ее понимаю. По-человечески можно понять, что она покрывает своего бесчеловечного отца. Нелепо требовать от нее, чтобы она его выдала. Только ее признание могло бы сокрушить кантонального советника. Но этого признания она никогда не сделает. Я в достаточной мере профессионал, чтобы не предъявлять к ней таких требований. Мне предстоит идти своим путем, а она пусть идет своим. Но я не могу отречься от того представления о ней, которое однажды у меня сложилось. В том, что Елена не соответствует моему представлению и никогда не соответствовала, ее вины нет. Я сожалею о своих грубых словах. Я понимаю, что вел себя как мальчишка. А мои пьянки, мои девки! Она имеет право быть такой, как она есть, а я присвоил себе право рано или поздно убить ее отца.
Успей я тогда отловить ее отца в аэропорту, он бы уже давно был мертв, и я заодно. Все было бы в полном порядке, и мир уже давно занялся бы другими делами. Вся моя теперешняя жизнь имеет только один смысл: рассчитаться с Колером. Расчет будет простой. Хватит одного выстрела. Но пока надо ждать. Чего я не предусмотрел. Как не предусмотрел и расхода нервов на ожидание. Одно дело - восстановить справедливость, другое - жить, дожидаясь, когда ее можно будет восстановить. Я словно в каком-то исступлении. И пью я так много из-за абсурдности своего положения, я словно бы упиваюсь справедливостью. Сознание, что я прав, уничтожает меня. Нет ничего ужаснее, чем это сознание. Я казню себя, потому что не могу казнить старого Колера. Вот в этом исступлении я вижу себя и Елену, оглядываюсь на первую нашу встречу. Я знаю, что потерял все. Счастье ничем не заменишь. Даже если это счастье на поверку обернется безумием, а мое нынешнее безумие в действительности есть трезвость. Беспощадное осознание действительности. Вот почему я с грустью оглядываюсь назад. Я хотел бы забыть, но не способен к этому. Все так отчетливо запечатлелось в моем мозгу, будто только вчера произошло. Я еще слышу звук ее голоса, вижу ее взгляд, ее движения, ее платье. И себя тоже. Мы были молоды, оба. Не растрачены. С тех пор прошло от силы полтора года, но я уже старый, очень старый. Мы с доверием отнеслись друг к другу, хотя было бы вполне естественно, если б она мне не доверяла. Она неизбежно видела во мне просто адвоката, который хочет заработать. И все-таки доверилась мне с самого начала. Я это сразу почувствовал и тоже доверился ей. Я был готов ей помочь. Все было чудесно. Даже если мы просто сидели друг против друга, даже если мы разговаривали только по делу. Ну, конечно же, я понимаю, что, по правде говоря, все было совсем не так, что все было мираж, иллюзия, заблуждение или - того хуже - подлая интрига, которую Елена затеяла против меня, но пока я этого не знал, не подозревал даже, я был счастлив.
- Садитесь, господин Шпет, - сказала она. Я поблагодарил. Она села в глубокое кожаное кресло. Я сел напротив. Тоже в глубокое кожаное кресло. Все было как-то странно, эта девушка лет примерно двадцати двух, смуглая, улыбающаяся, раскованная и в то же время робкая, множество книг, массивный письменный стол, на заднем плане - бильярд с шарами, лучи падающего солнца, парк за приоткрытой стеклянной дверью, через которую вошла Елена в сопровождении пожилого господина по имени Фёрдер. Фёрдер был безукоризненно одет, мне представили его как личного секретаря Колера, он молча и с видом почти угрожающим начал меня разглядывать. После чего удалился снова, не попрощавшись и вообще не проронив ни звука. Мы остались вдвоем. Елена была смущена. Я тоже. Мысли о ее отце сковывали меня, лишали дара речи. Мне было жаль ее. Я понял, что она никогда не сможет понять своего отца и страдает от непостижимости его поступков.
- Господин Шпет, - начала она, - отец мне всегда много про вас рассказывал.
Это было для меня неожиданностью. Я удивленно поглядел на нее:
- Всегда?
- С тех пор как встретил вас в "Театральном".
- И что же он вам рассказывал?
- Он беспокоился насчет вашей адвокатской практики.
- Не было у меня тогда никакой практики.
- Зато сейчас есть, - констатировала она.
- Не сказать, чтоб процветающая, - сознался я.
- Он информировал меня о деле, которое намерен вам поручить, - продолжала Елена.
- Знаю.
- Вы возьметесь за него?
- Решил взяться.
- Мне известны условия, - сказала она. - Вот вам чек. Это аванс. Пятнадцать тысяч. Плюс еще десять. На издержки по делу.
Елена протянула мне чек. Я взял его и сложил пополам.
- Ваш отец не поскупился, - сказал я.
- Он очень заинтересован в том, чтобы вы взялись за его поручение, - объяснила она.
- Приложу все усилия.
Я сунул чек в бумажник. Мы оба помолчали. Она больше не улыбалась. Я почувствовал, как она подыскивает слова.
- Господин Шпет, - наконец проговорила она с запинкой, - я отдаю себе отчет в том, что поручение отца не совсем обычное.
- Очень даже.
- Господин Фёрдер того же мнения.
- Охотно верю.
- Но тем не менее его надо выполнить, - сказала она решительно, почти с жаром.
- Чего ради?
Она умоляюще взглянула на меня.
- Господин Шпет, я могу видеться с папа раз в месяц. Он дает мне указания. Дела у папа крайне запутанные, но его осведомленность потрясает. Он приказывает, я выполняю. Он отец, я дочь. Вам ведь понятно, что я его слушаюсь.
- Разумеется.
Елена разгорячилась. Ее гнев был неподдельным.
- Личный секретарь и адвокаты хотят назначить над ним опеку, - вымолвила она. - В мою пользу, как они утверждают. Но я точно знаю, что мой отец не сошел с ума. А тут еще поручение, за которое вы взялись. Для личного секретаря это очередное доказательство. Поручение лишено всякого смысла, говорит он. Но я твердо убеждена, что не лишено.
Мы снова помолчали.
- Даже если я не могу его понять, - тихо добавила она.
- Фройляйн Колер, - ответил я, - для юриста поручение расследовать убийство профессора Винтера, исходя из допущения, что убийцей был не ваш отец, имеет юридический смысл лишь в том случае, если убийца не ваш отец. Но такое допущение невозможно. И тем самым поручение лишено всякого смысла. С юридической точки зрения. Из чего, однако, не следует, что оно бессмысленно и с научной точки зрения.
Она удивленно взглянула на меня:
- Как мне вас понимать, господин Шпет?
- Я внимательно осмотрел эту комнату, фройляйн Колер. Ваш отец любил свой бильярд и свои книги по естествознанию…
- Да, и больше ничего, - сказала она уверенно.
- В том-то и дело…
Она не дала мне договорить:
- Именно по этой причине он и не способен совершить убийство. Его каким-то чудовищным способом принудили…
Я промолчал. Я сознавал, что было бы неприлично как из пушки выстрелить в нее правдой. Я не мог вдолбить в нее нелепую, дикую истину, что ее отец убил именно потому, что не любил ничего на свете, кроме своего бильярда и своих книг. И нелепо было рассказывать ей о своем прозрении, это была только интуиция, а не доказуемый факт.
- Видите ли, фройляйн Колер, мне ничего не известно о мотивах поступка, из-за которого ваш отец был осужден, - осторожно начал я, - и речь у нас шла о другом. О том, что могло бы объяснить не его поступок, а поручение, которое он мне намерен дать. На основе этого поручения ваш отец хочет исследовать границы возможного. Он утверждает, будто такова его научная цель. Мое дело - строго придерживаться этого утверждения.
- Но в это же нельзя поверить, - взволнованно воскликнула Елена.
Я не согласился.
- Лично я обязан верить, - объяснил я Елене, - обязан, потому что принял его поручение. Для меня это игра, которую ваш отец может себе позволить. Другие держат скаковых лошадей. Я как юрист считаю игру вашего отца куда более занимательной.
Она задумалась.
- Не сомневаюсь, - наконец как-то нерешительно сказала она, - что вы найдете истинного убийцу, найдете кого-то, кто вынудил папа к убийству. Я верю в своего отца…
Ее отчаяние огорчило меня. Я бы с радостью ей помог, но это было не в моих силах.
- Фройляйн Колер, - ответил я ей, - буду с вами предельно откровенен. Я не думаю, что мне удастся обнаружить этого "кого-то". По той простой причине, что его нет на свете. Ваш отец никому не позволит себя принуждать.
- Вы очень со мной откровенны, - тихо сказала она.
- Хотелось бы, чтобы вы мне доверяли.
Она вперила в меня внимательный и мрачный взгляд. Я не отвел глаза.
- Я вам доверяю, - сказала она.
- Могу помочь вам лишь в том случае, если вы оставите всякую надежду, - сказал я. - Ваш отец - убийца. Вы сможете понять его лишь в том случае, если не направите свой поиск по ложному следу. Мотивы преступления вашего отца надо искать в нем самом, а не в ком-то другом. И не думайте больше о его поручении. Теперь это мое дело.
Я встал. Она тоже поднялась.
- А почему тогда вы согласились?