Вот этого потомка по имени Генрих Штайерман (1799–1877) и надлежит считать основателем фабрики машин и оружия, которая достигла расцвета при его первом внуке Джеймсе (1869–1909) и особенно втором - Габриэле (1871–1949). Правда, уже не как трёгская фабрика машин и оружия, а как Вспомогательные мастерские АО Трёг, недаром в 1891 году двадцатидвухлетний Джеймс Штайерман познакомился с английской сестрой милосердия Флоренс Найтингейл, которой шел тогда двадцать второй год. Под ее влиянием он преобразовал фабрику в мастерскую по изготовлению протезов; после безвременной кончины Джеймса брат его. Габриэль, заметно расширил дело, начал изготавливать все мыслимые виды протезов - кисти рук, целые руки, ступни ног, целые ноги, в настоящее время мастерская снабжает мировой рынок эндопротезами (искусственные бедра, суставы и тому подобное), а также экстракорпоральными протезами (искусственная почка, легкое). Когда я говорю - мировой рынок, в этом нет преувеличения. Завоеван упорным трудом, качеством, но прежде всего целеустремленной готовностью использовать ситуацию, без зазрения совести, скупая на корню все иностранные предприятия по изготовлению протезов (по большей части мелкие заводики). Это новое поколение вмиг смекнуло, какие выгоды предоставляет фабриканту протезов нейтральный статус нашего государства, а именно: возможность снабжать своей продукцией обе стороны - как победителей, так и побежденных в первой и второй мировых войнах, а сегодня - правительственные войска, партизан и мятежников. Девиз фирмы: "Штайерман - жертвам", хотя в правление Людевица продукция Вспомогательных мастерских весьма приблизилась по характеру к первоначальной: протез - это понятие растяжимое. Человек невольно старается закрыться от удара рукой; следовательно, щит - это как бы протез руки, а камень, который он бросает, - это протез сжатой кисти, кулак, иначе говоря. Единожды постигнув эту диалектику, можно и оружие, производством которого снова занялась вспомогательная мастерская, без колебаний причислить к протезам - танки, автоматы и минометы можно считать усовершенствованной моделью протеза руки. Как видите, род преуспевающий. Причем если мужчины рода Штайерманов были по преимуществу простой, неотесанный, примитивный народ, сплошь верные мужья, неутомимые работяги, зачастую прижимистые, относившиеся к явлениям духовной жизни с великолепным, поистине трогательным презрением, в собирании картин не заходившие далее "Острова мертвых", а в спорте признававшие исключительно футбол (да и то без особого пыла, доказательством чему - незавидное положение футбольного клуба Трёг среди команд первой лиги), то женщины рода Штайерман были совсем другого уровня. Либо великие потаскухи, либо великие богомолки, никогда и то и другое сразу, причем потаскухи были все сплошь уродины, имели торчащие скулы, длинные носы, широкие рты и вечно поджатые губы, зато богомолки - одна другой краше. Что до Моники Штайерман, которой вопреки всем ожиданиям суждено сыграть в деле доктора h.c. Колера главную, я бы даже сказал двойную, роль, то по внешнему виду ее следовало причислить к богомолкам, а по образу жизни - к великим потаскухам. После смерти родителей (Габриэль Штайерман женился в 1920 году на Стефании Людевиц), которые погибли во время перелета в Лондон (точнее сказать, пропали без вести, ибо ни родителей, ни их личный самолет впоследствии так и не удалось отыскать), и после трагической гибели брата Фрица, который, купаясь на Лазурном берегу, нырнул, но не вынырнул, она, родившаяся в 1930 году, унаследовала самое значительное состояние нашей страны, а ее дядя с материнской стороны взял на себя управление протезным концерном. Однако взять на себя управление ее образом жизни оказалось потрудней. Об этой девушке ходили самые потрясающие, а порой и самые нелепые слухи, то сгущаясь до почти уверенности, то снова рассеиваясь, их опровергали - всякий раз это делал дядя Людевиц, - причем именно опровержение заставляло тем охотнее принимать их на веру, до тех пор пока новый, еще более громкий скандал не превосходил все, что случилось раньше, после чего игра начиналась по новой. На безнравственную наследницу супермиллионов взирали хотя и неодобрительно, но с тайной гордостью: вот, мол, человек может все себе позволить, хотя и завистливо, но с благодарностью, в конце концов людей это развлекало. Штайерман стала "роковой женщиной международного класса" в городе, репутация которого, с одной стороны, поддерживается судорожными усилиями властей, церкви и благотворительных учреждений, с другой - снова и снова ставится под сомнение из-за педиков. Благодаря последним, равно как и благодаря своим банкам, но отнюдь не благодаря своим шлюхам, приобрел наш город свою международную репутацию. И тут публика как бы облегченно вздохнула. Двойственная репутация города, который одновременно славится как своим благочестием, так и своими педерастами, с помощью Моники Штайерман самую малость сместилась в сторону заурядного порока. Девушка приобретала все большую популярность, особенно с тех пор, как наш обер-бургомистр начал вплетать ее имя в свои пресловутые речи-экспромты и в свои гекзаметры, которыми он любит ублажать публику на официальных торжествах ближе к концу, будь то по поводу вручения какой-нибудь литературной премии, будь то по поводу юбилея какого-нибудь частного банка. И если я тем не менее побаивался второй встречи с Моникой Штайерман, у меня были на то вполне определенные причины. Познакомился я с ней у Мокка. Еще в свои штюсси-лойпинские времена. Его мастерская неподалеку от Шафхаузерплац зимой бывала всегда чересчур жарко натоплена, железная печка раскалялась докрасна, дым от трубок, сигар и сигарет превращал воздух в боевое отравляющее вещество, прибавьте к этому невообразимую грязь, вечные мокрые тряпки на вечно незавершенных торсах, между торсами - штабеля книг, газеты, нераспечатанные письма, вино, виски, эскизы, фотографии, корейка. Я пришел к Мокку поглядеть на статую, моделью для которой послужила Моника Штайерман, мне было любопытно, поскольку Мокк рассказывал, что намерен раскрасить статую. Фигура стояла посреди космического беспорядка мастерской, до ужаса натуралистическая, но вполне реальная и в натуральную величину. Она была сделана в гипсе, раскрашена в телесный цвет, как пояснил мне Мокк. Нагая и в однозначно двусмысленной позе. Я долго разглядывал статую, восхищенный тем, что Мокк умеет и так и эдак. Вообще-то он был мастер намеков; работая под открытым небом, он несколькими ударами высекал из своих порой многотонных глыб именно то, что ему нужно. Возникал глаз, рот, иногда грудь, иногда лоно, а остальное он мог и не доделывать, фантазия зрителя сама создавала то голову циклопа, то зверя, то женщину. Даже лепя свои модели, он довольствовался лишь самым необходимым. Лепить нужно так, как делают наброски, говорил он. Тем удивительней показалась мне его манера теперь. Гипс словно дышал, прежде всего потому, что был мастерски раскрашен. Я отступил, потом снова подошел поближе. Для волос на голове и на лобке он, должно быть, использовал человеческие волосы, чтобы сделать тем полнее иллюзию, но статуя отнюдь не походила на куклу. Она излучала удивительную пластичность. И вдруг она шевельнулась, сошла с пьедестала, проследовала, не удостоив меня ни единым взглядом, в заднюю часть мастерской, отыскала там полбутылки виски и отхлебнула. Она была не из гипса. Мокк меня обманул. Это была настоящая Моника Штайерман.
- Вы уже четвертый, кто попался на эту удочку, - сказал Мокк, - но лицо у вас было самое глупое из всех четверых. И в искусстве вы тоже ничего не смыслите.
Я ушел. Настоящую статую из раскрашенного гипса, которая, как сказывается, стояла в другом конце ателье, на другой день забрали. За ней приехал уполномоченный барона фон Людевиц, то есть дяди Моники, который осуществлял управление Вспомогательными мастерскими "Трёг" АО.
Моника Штайерман Первая. Чем дальше заходит мой отчет, тем тяжелее дается мне повествование Не только сам отчет делается все затруднительнее, но и моя роль в нем - все двусмысленней, я не могу больше сказать, действовал я самостоятельно, или кто-то приводил меня в действие, или кто-то действовал мною как инструментом. А главное, я все больше сомневаюсь в том, что Линхард по чистой случайности ввел в игру Монику Штайерман. С торговцем мебелью мне крупно не повезло: он выдал за антиквариат шкафы, изготовленные в Гагернекке и снабженные сертификатом о подлинности за подписью некоего, им же выдуманного римского эксперта, что ускользнуло от моих глаз, но отнюдь не ускользнуло от глаз Йеммерлина. Покамест мне по-прежнему предстояла поездка в Каракас, но во время моих к ней приготовлений Ильза Фройде доложила о приходе Фантера - это то же один из людей Линхарда. К моему великому удивлению, толстый Фантер, куря сигару, заявился в форме городской полиции, в которой он прослужил двадцать лет.
- Вы спятили, Фантер, в каком виде вы ходите!
- Ничего, господин Шпет, это нам пригодится, - вздохнул он. - Это пригодится. Нам позвонила Моника Штайерман, ей нужен адвокат.
- Зачем? - спросил я.
- Ее избивают.
- Кто?
- Доктор Бенно, - ответил Фантер.
- За что?
- Она застукала его в постели с другой.
- Значит, она и должна бы его избить. Смешно. Вы не находите? А почему именно я ей понадобился?
- Потому что Линхард не адвокат, - ответил Фантер.
- А где она сейчас?
- Само собой, при докторе Бенно.
- Фантер, старина, давайте без подробностей. Где сейчас Бенно?
- Это вы сами требуете подробностей, - возразил Фантер. - Бенно избивает Монику в "Брайтингерхофе". Принц Куксхафен тоже там.
- Гонщик, что ли?
- Он самый.
Я позвонил в "Брайтингерхоф" и попросил к телефону доктора Бенно. Трубку взял директор Педроли:
- Кто просит доктора Бенно?
- Шпет, адвокат.
- Он все еще бьет Монику Штайерман, - засмеялся Педроли. - Подойдите к окну, сами услышите.
- Я нахожусь на Цельтвеге.
- Не имеет значения. Слышно на весь город, - пояснил Педроли. - Гости в панике бегут из моего отеля с пятью звездочками.
Мой "порше" стоял на Шпрехерштрассе. Фантер сел рядом, и мы поехали.
- По Хегибахштрассе, - сказал Фантер.
- Это же крюк, - усомнился я.
- Плевать. Штайерманша потерпит.
Неподалеку от Клусштрассе перед знаком "стоп" Фантер вылез.
- На обратном пути проезжайте здесь, - сказал он.
Конец октября. Красные и желтые деревья. На дорогах листва. Перед "Брайтингерхофом" меня уже поджидала Моника Штайерман. На ней не было ничего, кроме черной мужской пижамы без одного рукава, без левого. Высокая. Рыжеволосая. Наглая. Красивая. Замерзшая. Левый глаз у нее затек огромным синяком. Губы разбиты до крови. Обнаженная рука исцарапана. Она помахала мне, далеко выплевывая кровь. В подъезде отеля бушевал Бенно, тоже весь в кровоподтеках и царапинах, а два носильщика удерживали его, и во всех окнах отеля виднелись лица. Вокруг Моники стояла толпа зевак, любопытствующих, ухмыляющихся, полицейский управлял движением. В белом спортивном автомобильчике мрачно сидел молодой белокурый человек, очевидно Куксхафен, юный Зигфрид, явно готовый к старту. Из отеля выкатился директор Педроли, маленький такой живчик, и накинул на плечи Штайерман меховую шубку, наверняка очень дорогую, я ничего не смыслю в мехах.
- Вы замерзнете, Моника, вы замерзнете.
- Терпеть не могу меха, ты, говнюк, - выкрикнула Моника и набросила шубку ему на голову.
Я притормозил возле нее.
- Меня прислал Линхард, - сказал я, - я Шпет, адвокат Шпет.
Она не без труда влезла в мой "порше".
- Ни одной косточки нет целой, - констатировал я.
Она кивнула. После чего глянула на меня. Я, собственно, хотел включить зажигание, но под ее взглядом растерялся.
- Мы с вами никогда не встречались? - спросила она, с трудом разлепляя губы.
- Нет, - соврал я и включил зажигание.
- За нами едет Куксхафен, - сказала она.
- Ну и пусть.
- Он гонщик.
- "Формула Один".
- От него не оторвешься.
- Да еще как оторвешься. Куда?
- К Линхарду, в его квартиру.
- А Куксхафен знает, где живет Линхард?
- Он даже не знает, что на свете есть Линхард.
Перед знаком "стоп" на Хегибахштрассе я, как и положено, притормозил. На тротуаре стоял Фантер в своей форме, он подошел ко мне, потребовал предъявить документы, я повиновался, он проверил их, любезно кивнул, потом обратился к Куксхафену, который тоже был вынужден остановиться, чтобы тщательнейшим образом проверить и его документы. Затем он обошел машину Куксхафена, медленно, обстоятельно, снова и снова заглядывая в документы. Куксхафен чертыхался, как я заметил в зеркало заднего вида. Еще я успел заметить, как ему велено было выйти, как Фантер извлек свою записную книжечку, а потом я поехал по Клусштрассе в сторону озера, через Хёэнвег свернул в Биберлинштрассе и оттуда к Адлисбергу. Осторожности ради я сделал еще несколько ненужных поворотов, после чего поехали по Катценшванцштрассе к бунгало Линхарда.
Я остановил машину перед садовой калиткой. Соседнее шале, по всей вероятности, принадлежало Йеммерлину. Я читал, что сегодня ему исполнилось шестьдесят, отсюда - такое обилие машин на обычно пустынной улице. Йеммерлин давал банкет в саду. Только что подъехал Штюсси-Лойпин. Моника в своей черной пижаме, чертыхаясь, трюхала за мной вверх по крутой лестнице. Штюсси-Лойпин вылез из машины и с любопытством глядел нам вслед, явно забавляясь. Лицо Йеммерлина с видом полнейшего неодобрения выглянуло поверх живой изгороди.
- Вот, - сказала Моника Штайерман и дала мне ключ.
Я отпер дверь дома, пропустил ее вперед. Переступив порог, человек сразу попадал в гостиную. Вполне современное помещение со старинной мебелью Через открытую дверь виднелась спальня с комфортабельной кроватью. Моника села на диван и взглянула на подлинного Пикассо над старинным сундуком.
- Он меня рисовал.
- В курсе, - ответил я.
Она насмешливо взглянула на меня.
- Я вспомнила, откуда вас знаю, - сказала она. - От Мокка. Я изображала перед вами статую.
- Вполне возможно.
- Вы еще тогда до смерти напугались, - продолжала она, после чего спросила: - Неужели я настолько вам не понравилась, что вы меня даже забыли?
- Понравились, понравились, - признал я, - еще бы не понравиться.
- Значит, вы все-таки меня не забыли.
- Не совсем, - признал я.
Она засмеялась.
- Ну, раз уж вы все равно вспомнили…
Она встала, сбросила пижаму и стояла передо мной в чем мать родила, наглая и соблазнительная, нимало не заботясь о том, как хорошо видно, до чего ее изуродовал Бенно. Далее она подошла к большому окну, из которого можно было заглянуть на участок к Йеммерлину. Там собрались гости, и все таращились на нее, Йеммерлин с биноклем, рядом Штюсси-Лойпин, он помахал рукой. Моника приняла позу той статуи, которую сделал Мокк, Штюсси-Лойпин зааплодировал. Йеммерлин погрозил кулаком.
- Спасибо, что вызволили меня, - сказала Штайерман, все еще сохраняя ту позу, в которой ее созерцали ее созерцатели, и тем самым - спиной ко мне.
- Чистая случайность, - ответил я. - По заданию Линхарда.
- Меня бьют все кому не лень, - задумчиво сказала она. - Сперва Бенно, потом Куксхафен. И другие меня тоже всегда били. - Она снова повернулась ко мне.
- Это как-то примиряет с вами, - сказал я. - А теперь у вас заплыл и правый глаз.
- Ну и что?
- Добыть вам мокрую тряпку?
- Ерунда какая. Но в шкафу вы можете найти коньяк и рюмки.
Я открыл старый энгадинский шкаф, нашел требуемое, разлил по рюмкам.
- Вы, верно, часто здесь бывали? - спросил я.
- Бывала иногда. Наверно, я настоящая проститутка, - констатировала она с горечью и чуть растерянно, хотя и великодушно.
Я засмеялся.
- С настоящими лучше обращаются.
Она выпила свою рюмку, потом сказала:
- Пойду-ка я приму горячую ванну.
И заковыляла в спальню. Исчезла. Я слышал, как льется в ванну вода, слышал проклятия. Потом она вернулась, потребовала еще рюмочку.
Я налил.
- А это вам не повредит?
- Вздор. Я пью как лошадь.
И она заковыляла назад.
Когда я вошел к ней, она лежала в ванне и намыливалась.
- Ну и щиплет, - пожаловалась она.
Я сел на край ванны. Она нахмурилась.
- Вы знаете, что я хочу сейчас сделать? - спросила она и, поскольку я не ответил, продолжала: - Конец. Пора завязывать.
Я никак не реагировал.
- Я не Моника Штайерман, - равнодушно сказала она.
Я с удивлением на нее воззрился.
- Я не Моника Штайерман, - повторила она и дальше, уже вполне спокойно: - Я только веду жизнь Моники Штайерман, а на самом деле мой отец был профессор Винтер.
Молчание. Я не знал, что и думать.
- А ваша мать? - спросил я и, еще не договорив, знал, что задаю дурацкий вопрос. Ну какое мне дело до ее матери?
Впрочем, она приняла мой вопрос вполне спокойно.
- Учительница, - отвечала она, - в Эмментале. Винтер ее бросил. Он всегда бросал всех учительниц.
Она констатировала это вполне беззлобно.
- Меня зовут Дафна. Дафна Мюллер. - Она вдруг засмеялась. - Нормальный человек не должен так называться.
- Но если вы не Моника Штайерман, кто же тогда Моника Штайерман? - растерялся я. - Она вообще-то существует?
- Спросите у Людевица.
Потом она вдруг начала огрызаться.
- Что это, допрос? - спросила она.
- Вы требовали адвоката. Я и есть адвокат.
- Когда вы мне понадобитесь, я вас извещу, - задумчиво ответила она с неожиданной для меня враждебностью в голосе.
Появился Линхард. Я не слышал, как он вошел. Просто он вдруг возник перед нами и набил одну из своих "данхиллок".
- Вы довольны, Шпет? - спросил он.
- Не знаю, - ответил я.
- А ты, Дафна?
- Так себе.
- Я принес тебе кой-какую одежду.
- У меня ведь есть пижама Бенно.
За окном взвыла сирена "скорой помощи".
- Наверно, опять сердечный приступ у нашего Йеммерлина, - холодно пояснил Линхард. - Я вручил ему шестьдесят роз.
- Да еще он меня видел в голом виде, - засмеялась она.
- Ну, с тобой это часто бывает.
- Послушайте, Линхард, а откуда вы, собственно, знали, кто такая Дафна? - спросил я.
- Да так, узнал. Случайно, - отвечал он и закурил. - Эй, фройляйн Мюллер, куда мне тебя доставить?
- В "Аскону".
- Я тебя отвезу.
- Какой старательный, - похвалила она.
- Все будет поставлено в счет, - сказал Линхард. - А платит вот он. - И Линхард указал на меня. - Он разжился здесь бесценной информацией.
- У меня тоже есть для него поручение, - сказала Дафна.
- Какое?
Не до конца заплывший глаз Дафны ярко блеснул, левой рукой она пригладила свои красные, как киноварь, волосы.
- Пусть он передаст настоящей Монике Штайерман, этой паскудной лесбиянке, что я больше не желаю ее видеть. Если это скажет адвокат, получится более официально.
Линхард рассмеялся.
- Девочка, ты даже представить себе не можешь, какой выйдет скандал.
- Ну и плевать, - сказала она.
Сигарета Линхарда никак не раскуривалась в парах ванной. Он еще раз зажег ее.
- Шпет, - сказал он, - мой вам совет: не впутывайтесь вы в это дело.
- Вы меня сами впутали, - отвечал я.