Огромный, с трехэтажный дом, чудовищной, невероятной силы гидравлический пресс в десять тысяч тонн-сил. Он окутан змеиным шипением пара, в его внутренностях малиново светится раскаленное новорожденное колесо, он ухает, грохочет, утробно урчит, протяжно стонет, он медленно, могуче двигает блистающими машинным маслом цилиндрами, он шевелит множеством трубок и трубочек на своих, выкрашенных зеленой краской боках. Красное от натуги, пышущее нестерпимым жаром колесо забирает черная железная рука и кладет на стальной транспортер, который везет его к следующему прессу и затем дальше, дальше в бесконечную перспективу цеха.
Конечно, мне никто не говорил, да я бы и сам, если бы спросили, ни за что не признался в том, что рабочие и инженеры поклоняются прессам. Операторы прессов окропляют ароматическими маслами матрицы и пуансоны каждый капремонт, никогда не поворачиваются к прессам спиной и не ругаются в их присутствии. Да что говорить об операторах – не было случая, чтобы проходящий мимо пресса рабочий или мастер, не бросили бы хоть монетку на матрицу. У железнодорожников такие колеса, с впечатанными в них рублями, считаются счастливыми.
Кстати говоря, раскатываются выксунские колеса не только по России. Покупают их у нас и в Соединенных Штатах, и в Канаде, и в Европе, и в Индии, и даже на Тайване. Лишь одна страна не покупает у нас колес. Никто вообще не видел, чтобы эта страна у кого-нибудь купила хотя бы дырку от бублика. Только предложи им купить наши, как сразу же выяснится, что дырки от китайских бубликов в полтора раза дешевле. И ахнуть не успеешь, как тебе поставят первые два миллиона дырок на льготных условиях. Еще и будут уверять, что торгуют себе в убыток, потому как их дырки не от простых бубликов, а с маком.
После колесопрокатного цех, где делают вилы, показался мне школьной мастерской. Мастерская эта, однако, работает не сорок лет, как колесопрокатный, а сто пять. На выксунские вилы еще в семнадцатом году крестьяне поднимали помещиков по наущению большевиков, а потом, когда через несколько лет началась продразверстка, и самих большевиков. С тех пор было произведено восемьсот миллионов вил. Это количество не то что прописью – даже цифрами в голове не умещается. Технология производства вил, как, собственно, и сами вилы, за сто с лишним лет практически не поменялась. Если описать ее в нескольких словах, то это грохот беспрестанно вращающихся вальцов, в которых вытягивают раскаленные добела зубья вил, беспрерывный стук молотков, красный огонь печей, металлический звон и… сосредоточенное молчание. Рабочий не скажет, к примеру, другому рабочему: "Зачем вы взяли мою кувалду? С вашей стороны это была ошибка". Мастер не спросит: "Отчего заготовки лежат не там, куда я их велел положить? Положите их туда как можно быстрее. Пожалуйста!" Начальник цеха, проходя мимо, не крикнет: "Еще раз увижу хоть одного человека без каски – обижусь!" И все потому, что не берут чужих кувалд, кладут заготовки в нужное место и не ходят без касок. Тоска…
Начальник вилопрокатного цеха провел в нем большую и лучшую часть своей жизни. Если быть точным, то тридцать восемь лет из своих пятидесяти восьми. Такие люди, как он, не приходят с работы домой. Работа и есть их дом. Дом – это вилы. Нет, диван – это вилы… Короче говоря, тут должна быть такая красивая, изящная и немного грустная игра со значениями слова вилы, но я запутался. Сами доиграйте, а мне надо рассказывать дальше.
Последние десять лет цех все время хотят закрыть. Напирают на нерентабельность. Что такое вилы по сравнению с железнодорожными колесами? Чувствуете разницу в цене? Теперь напрягитесь и представьте себе разницу в цене между колесами и бесконечными километрами полутораметровых в диаметре нефтяных и газовых труб, которые делают в трубоэлектросварочном цехе, построенном по японской технологии. Напряглись? Расслабьтесь. Цену вил на фоне цены труб не увидеть даже в электронный микроскоп. Раньше, в докапиталистическую эпоху, за одну смену делали тридцать тысяч вил, а теперь сорок тысяч, но за месяц. Но вилы-то все равно нужны. Правда, нужны они всего-навсего крестьянам и дачникам в России, Германии, Италии и даже Афганистане. Теперь напрягитесь еще раз и представьте себе разницу в силе голосов тех, кому нужны вилы, и тех, кому нужны трубы. Уже расслабились? Быстро же вы…
Раньше, в советское время, вилопрокатный цех всегда был победителем социалистического соревнования на заводе наряду с колесопрокатным и трубоэлектросварочным. На первомайской демонстрации всегда нес знамя победителя соревнования с вышитыми золотом вилами… Ну, хорошо, хорошо. Не вилами, а портретом Ильича. Разницы все равно никакой.
Кстати, первомайская демонстрация в городе и сейчас проходит. Правда, лозунгов на ней сильно поубавилось, да и вообще каждый несет тот лозунг, который ему нравится. В прошлом году выходили с транспарантами "Здесь могла бы быть ваша реклама" или вовсе "Don’t worry, be happy". Можно возглавить колонну на трехколесном велосипеде, если ты подумал обо всем заранее и пришел с родителями, которые потащат его вместе с тобой на веревочке, когда ты устанешь крутить педали. Несут, конечно, и красные знамена с серпами, молотками и пятиконечными звездами. Их есть еще кому носить. Так, наверное, при Иване Грозном на парадах Великого княжества Московского выносили знамена уже несуществующих Тверского, Смоленского или Рязанского княжеств. Их несли сразу за царским штандартом с двуглавым орлом и Георгием Победоносцем князья-ветераны перед полками стрельцов. И только знамена Казанского, Астраханского и Сибирского ханств несли в самую последнюю очередь – после прохода Царь-пушки и сводного оркестра гусельников.
Вернемся, однако, на завод. Рассказывая о нем, невозможно пройти мимо водонапорной башни, сконструированной инженером Шуховым. Честно говоря я бы и прошел, тем более, что рассказывать о башне после прессов колесопрокатного цеха – все равно, что пить пиво после водки. Башня и башня. Ни тебе гидравлических цилиндров, ни облаков пара, ни всполохов огня. Она теперь даже и не водонапорная. Давно сняли с нее огромный резервуар для воды. Башню купил для завода на Нижегородской ярмарке еще в конце девятнадцатого века последний из дореволюционных владельцев завода – Антон Иванович Лессинг. Башня была так хороша, что Антон Иванович в нее влюбился. Потом-то он, конечно, со всей немецкой педантичностью высчитал и всем хвастался, что башня такой ажурной конструкции обошлась ему куда как дешевле, чем обычная, но про себя знал – за такую красоту заплатил бы и больше, кабы Шухов умел торговаться. И в самом деле – на заводе все мужское. И огромные прессы, и прокатные станы, и чугун, даже мартеновская печь – мужик. В крайнем случае – бой-баба. И только башня – девушка. Ажурная, воздушная, с тонкой, изящной винтовой лестницей внутри. Что из того, что она не работает? "Не бывает напрасным прекрасное", – это сказано и про нее. И еще. Московская башня на Шаболовке – всего лишь несколько выксунских башен, поставленных одна на другую. Если вам в Выксе, узнав, что вы приехали из Москвы, не скажут об этом с плохо скрываемой гордостью – значит, вы разговариваете не с местным жителем, а с понаехавшим.
Шухов оставил после себя на Выксунском заводе и другое чудо – листопрокатный цех с первыми в мире стальными сетчатыми оболочками покрытия двоякой кривизны. Проще говоря – это парусообразная крыша. Цех уже давно вышел на пенсию. Я бродил по территории цеха между стальными колоннами опор, фотографировал с разных сторон потемневшую от времени надпись "Работать по-ударному!", время от времени поднимал голову вверх и разглядывал сквозь сетчатые шуховские перекрытия-паруса голубеющее весеннее небо. Среди осколков стекла, брошенных кабелей и цветов мать-и-мачехи я наткнулся на ржавую трубу, с таким же ржавым вентилем. Труба выползала из груды осколков битого кирпича и через несколько метров уходила в землю. Из вентиля поднималась вверх тонкая струйка пара. Вдруг мне показалось, что я внутри скелета исполинского диплодока, давно обглоданного доисторическими муравьями дочиста, и он еле заметно шевелит самой последней, маленькой косточкой многометрового хвоста.
В нескольких километрах от Выксы в рабочем поселке Досчатое стоит построенный еще братьями Баташевыми охотничий домик. Люди на автобусной остановке, расположенной на выезде из города, про домик не знали. Только в магазине рядом с заправочной станцией продавщица рассказала мне, как проехать в Досчатое, предупредив, чтобы я по дороге не спрашивал про охотничий домик Баташевых.
"Про то, что этот домик принадлежал Баташевым, не всякий знает. Да и про самих Баташевых… – сказала мне продавщица. – Спрашивайте о том, как проехать в больницу. Теперь в нем больница".
Так оно и оказалось. Первый же досчатинец, спрошенный о больнице, указал к ней дорогу. Перед домом было голое, заваленное мусором поле, на котором во времена братьев рос парк. Домик, а на самом деле – удивительной красоты двухэтажный усадебный дом красного кирпича, с круглыми и стрельчатыми окнами, балконом и колоннами, был заколочен. Одни окна зияли выбитыми стеклами, другие были заложены кирпичом, третьи – забиты досками. Чернели сгнившие рамы, лепнина облупилась… Двести с лишним лет назад в этом доме умер от туберкулеза единственный сын Ивана Баташева. Вот и больница… После прибранной, живой Выксы все выглядело заброшенным, грязным, мертвым, понятным и до зубной боли родным. "Добро пожаловать в…" – подумал я, вернулся к машине и поехал в Москву.
Рассказ русалки
Места здесь рыбные. Такие тихие заводи есть, такие омуты, что только закидывай. Клюет и на червя, и на мотыля, и на черта в ступе. Рыбаков здесь в сезон приезжало – все берега, как мухи, засиживали. Я тогда молодая была, озорная. Рыбак только удочку закинет с живцом, а я снизу тихонько подплыву и живца по самую голову-то и откушу. Он второго – я и второго таким же манером. Он третьего… Доведешь его до того, что он от злости удочку об колено, и уж тогда начнешь под днищем его лодки плавать в разные стороны и хвостом блестеть. И под самый конец вынырнешь прямо перед ним и давай волосами встряхивать, смеяться и дрожать полной грудью. Как мелкая волна от груди пойдет – считай, очумел он. Насовсем. Понравился мне один, очкастенький. Чем-то он мне троюродного брата напоминал по карасевой линии. Каждые свободные выходные к нам из области приезжал с удочкой. Ну что тут долго рассказывать – смеялась я ему, смеялась… Потом жена его из города приезжала. С детишками. С двумя мальчиками. Сначала-то грозилась хвост мне выдернуть и чешую с него счистить. Даже грозилась рыбным ножом. Потом лежала и плакала на песке. Я тогда под корягой отсиделась. Куда мне с ней объясняться – я тогда уж на сносях была. Плавала, как люди толстые ходят – животом вперед.
Девочка вышла – вылитый папаша. Он хороший был отец – ничего не скажу. Грамоте дите учил. Подарки привозил. Красный надувной круг дитю привез – вся река чуть со смеху не померла. Когда подросла девчонка – правдами и неправдами уговорил директора местного рыбосовхоза взять ее на работу. В артель, значит. К дюжине молодых, здоровых рыбаков. И года не прошло, как я бабкой стала. Внучка Настасья больше по земле ходила, чем в реке жила. Не то чтобы бегала, но ковыляла потихонечку. Училась. По складам читала. Думали ее в начальную школу отдать.
Тут совхоз и развалился. Раньше-то рыбу и солили, и коптили, и даже заводик тут стоял консервный. Он и сейчас стоит. Только пустой. Мужики подались на заработки кто куда. Кто в Москву охранником, кто – туда же, но бандитом. Одни старухи со стариками и остались. Дачников у нас здесь мало – далеко от больших городов. Зато к рыбе близко. Не голодаем мы – и на том спасибо. С мужиками вот только… Если и приезжает кто сюда порыбачить – так это браконьеры одни. Им хоть пой, хоть пляши… Да и опасно. Не ровен час в сеть попадешься или гранатой… Уплываем от них куда подальше и сидим тихонько по омутам. Сами для себя дрожим. Не со смеху – со страху. Мне-то уж все равно, а дочку с внучкой жальче жалкого. Оно, конечно, внучка плавает шустро и никакой карась или голавль от нее не уйдет. Но ходить и читать она забыла совсем. И чешуя на ножках стала опять проступать. Один раз, правда, ученые приезжали какие-то. Ничего не скажу – хорошие ученые. Только узкоглазые очень. Видать, щучьей породы. Угостили по-людски и даже поднесли по стаканчику. Мне, старухе, много не надо. Выпила и смеялась грудным смехом для их мужского удовольствия. Оказалось, что не только им удовольствие. Мало того, что они мой смех записали в коробочку, так и дочку и внучку особливо просили смеяться. Дошли они, что от нашего русалочьего смеха у мужиков… ну просто… Запишут они наше баловство на пластинки и будут продавать тем, кто и мечтать забыл про настоящую рыбалку.
Одно время хотели у нас заповедник сделать. Огородили все. Думали опытную станцию построить. Записали нас с дочкой и внучкой в книгу какую-то. Обещали, что охранять будут. Приезжал к нам инспектор Рыбнадзора. Усами шевелил, что твой сом. Требовал, чтоб мы ему смеялись. И вообще… грубый. Утонул он. Несчастный случай. Выпивши, полез ночью купаться и утонул. Смехом захлебнулся. Его когда вытащили – он весь защекотанный был. А опытную станцию так и не построили. Навезли, правда, кирпичей, досок разных, камней, котлован выкопали… и стали строить дом с балконом и башенкой. Строят никому – на продажу. Внучка ночью выбралась на дорогу – там под фонарем объявление. Она по складам умеет. И дом, и роща березовая, и луг, и километр берега… вместе с нами. Так и написано. Со всеми тремя. Дочка с внучкой решили… а я нет. Старая уже. Куда я поплыву. Меня здесь каждый карась и каждая собака знает. Мы, русалки, к месту очень привыкаем. Вроде кошек. Знаю я один омут… Отсижусь. И потом… тот очкастенький… Нет, он, конечно, не приедет. Столько лет прошло… Какая уж там рыбалка, но вдруг…
* * *
На опушке соснового бора, на огромной, размером с полтора облака, поляне столько ромашек… Если выкинуть те лепестки, которые "не любит", а взять только те, которые "любит", даже и не все "любит", а только те, которые "люблюнимагу", то из этих лепестков можно сделать крем для удаления морщин вокруг глаз или средство для выведения веснушек или сварить приворотное зелье, от которого все, какие ни есть, ворота, будь они хоть железные, хоть каменные, хоть с ногами от ушей, отворятся настежь без всяких разговоров.
Под ромашками прячется сладкая, красная и пахучая земляника. Если ее настоять на водке при комнатной температуре неделю-другую, а потом аккуратно слить в небольшой хрустальный графинчик, который убрать с глаз долой в погреб на месяц-полтора, дождаться дождливого осеннего дня, нажарить полную сковородку подберезовиков или белых с картошкой, вдохнуть грибной луковый картофельный пар, проглотить слюну, достать из погреба графин, налить настойку в маленькую, на один глоток, хрустальную рюмку, проглотить слюну еще раз… но лучше ничего этого не делать, а там же, на поляне, натрескаться вдвоем этой земляникой до полного покраснения губ, носа и ушей, а потом целоваться до полного… даже до самого полного и еще на посошок… то еще неделю-другую после этого можно ходить навеселе без всяких спиртных напитков.
Далеко за ромашковым полем, в глубине соснового бора гулко ухают выстрелы: один, второй, пятый и… тишина. В лесной чаще, на маленькой, с носовой платок, полянке, сидит охотник и плачет. Его обложила семья кабанов – матерый секач с седой щетиной на свирепом пятачке и свинья с четырьмя полосатыми поросятами. Еще пять минут назад охотник был полон решимости не сдаваться в плен живым, достал последний патрон, зарядил его в свое ружье и уже приготовился большим пальцем левой ноги (он был левша) нажать на курок… как решимость покинула его. Он бросил ружье в траву, достал из кармана большой белый носовой платок и привязал его к ружейному шомполу. Сейчас он всхлипнет, высморкается в платок, встанет, взмахнет им и пойдет с этим белым флагом сдаваться кабанам. На поляне останется почти новая тульская двустволка, красивый охотничий нож с узором на лезвии и выпавший из кармана мобильный телефон, из которого будет пищать женским голосом: "…еще раз ты уедешь на свою идиотскую охоту на целую неделю – пеняй на себя! Там и ночуй, вместе с…"
Понемногу телефон разрядится, и на поляне наступит тишина, такая полная, что будет слышно, как стонет с похмелья земляничный долгоносик, объевшийся забродившей ягодой.
* * *
Солнце в зените… Комар, угодивший в паутину, неслышно шепчет пересохшим, ломким хоботком: "Крови… крови…"
Великий утюг
To же самое, что и Тула, но вместо самоваров утюги. Музей русского утюга. Средневековые боевые утюги с педальным приводом и острым паром, оставлявшие после себя выглаженную и выжженную землю. Крошечные утюжки для разглаживания морщин. Утюг для подводного плавания. Пыточный утюг с подошвой, покрытой абразивом. Старинные парные крестьянские деревянные утюги второй половины восемнадцатого века, которыми целомудренные жених и невеста гладили друг друга до свадьбы. Купеческий картуз-утюг на гагачьем пуху и с наборной деревянной ручкой. Утюги-скороходы. Семь декоративных мраморных утюжков мал мала меньше. Первый электрический утюг с ручным приводом. Мужской утюг для заглаживания вины перед женой.