Ну а теперь, пока экскурсовод не повел нас на второй этаж, расскажу о художнике Комлеве. Увы, в музее нет постоянной экспозиции, посвященной Герману Алексеевичу. Часть архивов, которые он еще при жизни передал в музей, некоторые его работы, фотографии хранятся в музейных запасниках. Даже и места нет для этой экспозиции, а ведь с его работами знакомы многие из нас. Был Комлев одним из лучших советских художников-миниатюристов. Не из тех, кто на рисовом зернышке пишет стихи из "Евгения Онегина", которые, кроме как в микроскоп, не разглядеть, а из тех, кто рисует почтовые марки и открытки. В детстве, когда я собирал марки с космическими ракетами, межпланетными станциями и портретами космонавтов, марки с рисунками Комлева… Нет, этого так просто не объяснить. Сидишь ты в гостях у одноклассника, или сидите вы на скамейке во дворе и изо всех сил меняетесь марками. Это вам не какой-нибудь аукцион "Сотбис", на котором можно просто взять и заплатить больше всех. Тут обмен, натуральнее которого не бывает. У тебя, к примеру, есть совершенно ненужные тебе девчоночьи марки с цветами или зайчиками, которые тебе подарила ничего не понимающая в ракетах бабушка, а у твоего товарища есть серия из трех марок, посвященная двадцатилетию Центра подготовки космонавтов. Вот и давай, торгуйся, прибавляй к своим цветам и зайчикам марку с танком или "Катюшей", а если и они не помогут, даже рогатку ручной работы с ручкой, украшенной резьбой и самой прочной на свете резинкой, за которую тебе отец чуть ухо…
Почти полтысячи почтовых миниатюр на самые различные темы нарисовал Комлев. В семидесятых годах он рисовал серию миниатюр, посвященных истории нашей почты. Два года изучал художник материалы к теме. В каких только музеях, архивах и библиотеках не бывал. Его эскизы утверждали в Академии наук. Если бы у нас с таким тщанием делали… хоть что-нибудь. Хотя бы ракеты, которые так виртуозно вписывал в крошечные бумажные квадратики с зубцами Еерман Алексеевич Комлев. Марки Комлеву заказывали и почтовые ведомства других стран. По просьбе Мадагаскара он нарисовал целую портретную галерею мальгашских национальных героев. Без хвостов, как и просили заказчики.
На втором этаже музея в маленькой комнатке сооружают олимпийский зал. Ну, тут, как говорится, комментарии излишни. Раз у всей страны в некотором роде праздник, то и в Судиславле он должен быть, что бы себе ни думали по этому поводу сотрудники музея. Их-то как раз никто спрашивать и не собирался. В олимпийский зал уже завезли потухший факел, который нес по Костроме, кажется, судиславский школьник, куртку, шапку и перчатки с олимпийской эмблемой и надписью "Сочи". Рядом с факелом висит на стене коврик с олимпийским мишкой, который выткала какая-то местная умелица еще к Московской Олимпиаде. Кажется, она во время работы над ковриком смотрела мультфильм о крокодиле Гене и Чебурашке. У мишки выткались такие огромные уши, что взмахни он ими как следует – улетел бы не только с коврика, но и из Судиславля. У противоположной стены висит на вешалке пожелтевший полушубок олимпийской чемпионки и уроженки Судиславля лыжницы Олюниной, которая победила всех лыжниц еще в Саппоро, в семьдесят втором году. Рядом с полушубком стоит, прислоненная к стене, ее победная лыжа. Стояли бы и две, да вторую забрал себе Московский музей истории Олимпийского движения, который тоже срочно…
Вот, собственно, и весь музей. Есть еще зал, где стоит пианино и где проходят вечера русского романса, на которые приходят местные старушки и те, которые, как выразился экскурсовод, "работали в культуре". Время от времени в зале устраивают тематические выставки или вернисажи художников. Взрослых судиславцев в музей не затащишь, а вот школьников можно. Если, конечно, постараться. Билет в музей стоит десять рублей, а потому сначала надо уговорить учителя, чтобы он собрал деньги у детей. Учителя уговариваются плохо, потому что родители детей уговариваются еще хуже, а доплачивать самим учителям не по карману. Многие в Судиславле получают минимальную зарплату. Впрочем, даже если родители и дадут ребенку червонец, то редкое дитя донесет эти деньги даже до половины пути в музей. Музейные сотрудники уговаривают и родителей. Объясняют им на пальцах, что бутылка водки, которую они покупают, стоит гораздо…
В советское время, как рассказывала мне директор музея, было проще. Школа заключала договор с музеем, а оплачивало все государство. В конце года государство перечисляло деньги с одного государственного счета на другой. Никто их и в руках-то не держал. Теперь всем охота деньги подержать в руках. И музей в этом смысле не исключение. Государство оплачивает музею только содержание здания и зарплату сотрудникам. Ну, зарплата в данном случае, конечно, слово слишком крепкое, которое надо разбавить. Тысячи две-три получает рядовой музейный сотрудник, но поскольку такой зарплаты у нас быть не может по закону, то государство само же и добавляет к этим тысячам еще несколько, чтобы получилась минимальная из всех возможных зарплат. Надо признать, что некоторые сотрудники музея получают и по семь тысяч, а уж сколько получает директор музея я и представить себе не смог. Короче говоря, все те деньги, все эти несусветные прибыли от билетов государство разрешает музею тратить на себя – половину на премиальные сотрудникам, а половину на развитие музея. На закупку музейных витрин, новых экспонатов, на научные исследования, на все то, что можно купить за эти деньги. Эти, с позволения сказать, деньги, к примеру, в исключительно урожайном на прибыль тринадцатом году составили ровно пятьдесят тысяч девятьсот рублей. Из них половину отдают на прибавку к зарплатам восьми музейным сотрудникам. В месяц получается каждому сотни по две с половиной или около того. Зато у них нет трат на транспорт, есть свои огороды, и они не лежат в больнице. Негде лежать. Перед тем, как лечь, надо еще настояться в очереди на больничные тринадцать коек. И хлеб в Судиславле отличного качества и куда как дешевле московского. Особенно хороши румяные ватрушки, пироги с вареньем, с рыбой, мясом, луком и яйцами. Изюму, доложу я вам, в одну судиславскую ватрушку кладут столько, сколько не кладут и в три московских, не говоря о костромских. И грибов в округе видимо-невидимо. Правда, после того, как в окрестностях Судиславля упразднили десяток ракетных шахт с баллистическими ракетами, выяснилось, что в те времена, когда они стояли на боевом дежурстве, из них вытекало ядовитое ракетное топливо. Не всегда, конечно, а иногда и даже очень иногда. Но очень ядовитое. Вытекало, как говорится, из вымечка по копытечку, а из копытечка во сыру землю. Не любят грибы ракетного топлива во сырой земле. Особенно в той земле, на которой они растут. А уж когда пустые ракетные шахты власти стали заполнять сотнями тонн оставшихся от наших реформ бумажных купюр, то к грибам стали подходить с опаской, а то и вовсе обходить их стороной.
Не все, конечно, в окрестностях Судиславля плохо. Из хорошего есть фабрика валенок и знаменитый на всю страну зверосовхоз, где на горе всем защитникам животных выращивают норку, соболя и лису. Во времена Советского Союза зверосовхоз входил в пятерку самых крупных зверосовхозов одной шестой части всей земной суши, а теперь и суши стало меньше, и зверосовхоз сбавил обороты в три с лишним раза. В три с лишним раза меньше убивают здесь каждый год животных. Сорок тысяч норок, соболей и лис. При зверосовхозе есть магазин мехов. Норковый полушубок, за который в Москве вы заплатите несусветных сто пятьдесят или даже двести тысяч и еще будете рады, что удачно купили, здесь вам обойдется в каких-нибудь сто. Ну, а для тех, кому по карману только подкладка в кармане норкового полушубка, есть меховые игрушки – норковые зайчики и собачки, котята, слоны и даже лоси из меха нутрии с замшевыми рогами. Все удовольствие – пятьсот рублей.
* * *
Кабы у меня было ружье, то я теперь не сидел бы на седьмом этаже панельного дома за письменным столом, а выходил бы с собакой из черного ноябрьского леса, шел бы через черные мокрые кусты, сквозь промозглый туман на черном поле, перебирался вброд через ручей, наступал бы на коровьи лепешки на проселочной дороге, открывал бы калитку и, упреждая вопрос, сразу отвечал бы:
– Ты бы слышала какой был треск в кустах! Таких матерых зайцев я никогда в жизни не видел. Передние зубы торчали как клыки у кабана. Тут я сразу из двух стволов… Куда там! Туман такой – ни зги не видать. Не только зайца – мушек на стволе не видал. Палил чисто отпугнуть – чтобы на собаку не кинулся. Он потом ломанулся через орешник… Джек хотел за ним, но его уж и след простыл.
Джек при этих словах вильнул бы хвостом и посмотрел преданно жене в глаза.
– Никто не мешает тебе рассказывать все это и не имея ружья, – сказала бы жена.
Да как же не имея ружья… Язык не повернется… А запах пороха и ружейной смазки, а след на плече от ремня, а синяк на предплечье от приклада, а мелкие дробинки в тапках, карманах и постели?
– Хочешь, купим тебе ружейной мази. Намажешься…
– Да не мази, а смазки! Ты мне еще плечо ремнем натри, и синяк…
* * *
Утром проснешься, а трава уже поседела, и луна вся засахарена инеем. Затопишь печку, протрешь газетой запотевшие окна, принесешь из дровяного сарая зимние рамы, вытащишь из них клещами гвоздики, за которые весной цепляли веревочки для плетей комнатных огурцов, рамы вставишь, законопатишь щели поролоном и заклеишь сверху бумагой. Накинешь старую камуфляжную куртку, обуешь галоши и выйдешь во двор посмотреть – прямо ли поднимается столб дыма из трубы и нет ли у него недопустимого отклонения от перпендикуляра. Пройдешь в сад, закуришь, посмотришь на серое, в редких антоновских яблоках, небо, сладко поежишься от холода и вернешься в тепло. Спустишься в погреб, в который раз пересчитаешь заготовленные на зиму банки с солеными и маринованными огурцами, помидорами, клубничным вареньем, смородиновыми компотами, расправишь солому в ящике с блестящими зелеными симиренками, поговоришь с картошкой, морковкой и капустой, успокоишь их, пообещаешь, что сильных морозов не будет, споткнешься об огромную бесчувственную тыкву и на бутыль с вишневой наливкой даже искоса не взглянешь, потому как рано на нее смотреть, а тем более трогать. Перед сном подбросишь дров в печку и вместе с женой долго будешь, чертыхаясь, втаскивать в узкую прорезь еще пахнущего горячим утюгом цветастого ситцевого пододеяльника толстое зимнее одеяло и пришпиливать его в углах английскими булавками. Уснешь, думая о том, как там сейчас дым – не погнуло ли его вет… и тут же проснешься от оглушительного шороха в углу, за тумбочкой, – оказывается, мыши вернулись из огорода в погреб и теперь обустраиваются. Кинешь тапком в угол и подумаешь: "Ну вот. Теперь все дома. Можно зимовать".
* * *
Едешь по ней, смотришь в окно на огромные фуры с небритыми и заспанными дальнобойщиками в нестиранных с самого Тамбова или Костромы майках; на суетливые "фокусы" и "шнивы", из окошек которых торчат во все стороны перемазанные мороженым и шоколадом дети, толстые кошки, тещи, рассада, оцинкованный профиль для теплиц; на сытые и гладкие "мерседесы" с такими же седоками; считаешь каждой своей косточкой, каждым мягким местом жены ухабы и рытвины и думаешь – рос здесь когда-то лес или лежало под чистым небом такое же чистое поле, собирали крестьянские девки и парни грибы с ягодами… да мало ли что можно собирать… а потом вдруг приехало начальство из области, а то и из самой Москвы, вперило вдаль свой губернаторский или министерский взгляд и… уехало с секретаршами на пикник, а кто-нибудь помельче, попронырливее уж объяснил, что будем строить дорогу. Распоряжений – откуда и куда – еще не поступало, но вот-вот непременно поступят, а пока надо засучив рукава строить, строить и строить… или не губернское начальство приезжало, а генерал с преогромным животом весь лампасах с ног до головы велел укатать все, а заодно и всех, к такой-то матери отсюда и до обеда… или не генерал, а какой-нибудь шустрый, как насекомое-паразит, мэр решил заасфальтировать участок километров этак в… да все равно во сколько – лишь бы он доходил до небольшой, в три этажа, каменной дачки, записанной на имя жены или тещи… или не мэр, а просто тракторист решил метнуться в соседнюю деревню за самогоном раз, другой, десятый… – кто ж теперь вспомнит. Потом корпел вечерами над составлением сметы толстощекий заместитель начальника местного ДРСУ вместе с сушеной, точно вобла, бухгалтершей, насквозь пропахшей табаком и духами "Может быть" сорокалетней выдержки. Еще когда было сказано "…не прилгнувши не говорится никакая речь", – но ведь и смета, что речь, – без приписок не бывает. Да и как без них? Песку машины, где две – там и три, надо брату родному на то, чтоб замесить бетон для фундамента и себе на дорожки в саду… То-то и оно. Брат-то родной, не двоюродный. Ну, а где песок – там и гравий, не говоря о битуме. И начнется стройка… Запьют горькую строительные рабочие, польет их матом, точно проливным дождем, прораб, плюнет, наймет непьющих, трудолюбивых, как муравьи, и таких же маленьких таджиков, завизжат бензопилы, упадут старые, дуплистые сосны и дубы, в которых поколения белок хранили свои грибы и орехи, продаст прораб недорого по случаю напиленный лес… Потом приедут самосвалы с песком, щебенкой и уедут в неизвестном направлении строящегося дачного поселка, потом кое-как закатают в остатки асфальта чудом уцелевшие остатки песка и щебня. Разметку… ее бы непременно нанесли, кабы осталась краска. И ведь она была – целых четыре или две бочки. Ну, одна-то была точно. Должно быть, закатилась куда-нибудь вслед за щебенкой. Снова приедет большое начальство, перережет ленточку и снова укатит на пикник с секретаршами, а мы поедем по этой дороге, которая смолоду стара, как черепаха Тортилла, и также покрыта морщинами да трещинами. За окном будут мелькать придорожные шашлычные с пережаренными до углей свиными шашлыками, пельменные с кавказской и японской домашней кухней; старухи сутками напролет будут каменно сидеть у ведер с яблоками и трехлитровых банок с клюквой или лисичками; толстомордые гаишники в придорожных кустах каждый день будут иметь с русских, любящих быструю езду, такой кусок масла, который встал бы у них поперек… впрочем, гаишники так толсты, что у них вдоль и быть не может, а только поперек. Понесутся мимо заброшенные деревни с заброшенными стариками, заброшенными собаками и кошками, каковые, собаки и кошки, в отличие от детей, давно сбежавших в город, остались в заброшенных деревнях, развалины церквей, заросшие растрепанными кустами черемухи и бузины; настырно будут лезть в глаза огромные рекламные щиты с жизнерадостными до тошноты лицами начальников всех мастей и депутатов, настойчиво зовущих в светлое будущее; проедет по пыльной обочине из ниоткуда в никуда скрипучий дед на скрипучем, еще советском, велосипеде с мешком картошки, перекинутым через раму… Дорога взберется на желтый от цветущей сурепки холм, на вершине которого будет подпирать васильковое, в мелких кудряшках облаков небо гнутый и ржавый знак "Колхоз "Верный…уть"", потом спустится, пробежит по мосту, под которым прячется в зарослях ивняка, точно девушка от смущения, крошечная речушка с непонятным, оставшимся от вятичей или древлян названием, потом снова пойдет вверх, все выше и… Куда бежишь ты? Хотя б намекни… Молчит. Петляет. Уходит от ответа. Может, его и вовсе нет. Да и так ли он нужен, этот ответ…