Счастье, несчастье - Чайковская Ольга Георгиевна 5 стр.

Вот она - ситуация двух лагерей. Очень мо­жет быть, что у ответчиков, каждого в отдельно­сти, были и какие-то хорошие черты, добрые качест­ва; не берусь утверждать, что все они знали о бо­лезни Серафимы Михайловны и о мошенниче­ском характере обмена. Но ведь узнали же они, и очень скоро. Узнали, и вместо того чтобы ужас­нуться и загладить вину, все шестеро мгновенно сплотились в единый стан нападения и обороны про­тив бедной Серафимы Михайлович.

Соседки ее, готовые ее защищать, неизменно приходили в суд - и в десятый раз, и в двадцатый. Ответчики были убеждены, что в конце концов эти опасные свидетели устанут и не придут, но те не уставали, приходили, часами сидели впустую и при­ходили снова. Неизменно приходил участковый милиционер, в свое время предупредивший "пыш­ного Володю", что Серафима Михайловна тяжело больна и на учете (иначе говоря, Володя заранее знал, что идет на преступление). Разумеется, каж­дый раз во всеоружии документов являлся Нико­лай Семенович.

- Я хотел бы, чтобы ответчики поняли,-- ска­зал он на суде,- твердо поняли: даже если с Сера­фимой Михайловной случится худшее (хотя ее в суде не было, ему неприятно было произнести: "если она умрет"), обмен этот все равно будет при­знан недействительным. Тут присутствует проку­рор, он может это подтвердить.

С какой ненавистью смотрели на него ответчики! Да, повторим, может быть,, в других обстоятельст­вах жизни они сложны, но тут они были просты предельно. Не было в них ничего, кроме желания остаться в удобной квартире и ненависти к тем, кто им в этом мешал.

Перед нами ясное и несомненное разделение на дьяволов и ангелов.

Суд признал обмен недействительным - его участники должны были вернуться на прежние места. Но выполнить это решение оказалось еще трудней, чем собрать ответчиков в суде. Никак не­возможно было организовать переезд.

Тогда институт выделил машины, молодые его сотрудники стали грузчиками, и в один прекрасный день все было перевезено на прежние места. Ребята (и Николай Семенович с ними) бодро таскали ме­бель и чемоданы, то поднимая их на этажи, то спус­кая с этажей. А "пышный Володя" стоял, смотрел на это и приговаривал недовольно:

- Осторожней, осторожней, не сломайте.

Ни одного чемодана, ни единого, он в руки не взял.

- Николай Семенович! - взмолились ангелы.- Не можете ли вы отойти за машину? Мы ему мор­ду набьем.

Но Николай Семенович этого ангелам не раз­решил.

Словом, ситуация двух непримиримых лагерей создается куда чаще, чем мы думаем. Вот, к при­меру, такая сцена. Все ее участники - женщины. Одна, старая,- умирает. Тяжело умирает, задыха­ется, лечь не может, а потому ее дочь стоит около нее, только тогда матери удобно опереться, и она может немного задремать. Дочь стоит таким обра­зом много часов, не помнит, когда пила-ела, у нее кружится голова; больная становится беспокойной: кончается действие обезболивающего, пора делать укол.

Больница переполнена, кровать в коридоре, как раз рядом с комнатой, где собрались сестры. Они болтают, и слышно, что о тряпках (их дело). Но вот, Доложив больную на подушку (и сразу - хрип!), Дочь входит в комнату сестер и просит сменить ее на минуту. Тут выступила "Тамара Павловна", не то старшая сестра, не то лидер.

- Девушка,- сказала она веско,- вы что, не видите, что у нас перерыв?

Дочь снова встала у кровати (а сестры снова принялись болтать), но тут к ней прибежала моло­денькая сестричка, насмерть перегруженная и за­мотанная, сделала укол, сказала: "Отдохните не­много, я постою". Опять явное разделение на злых и добрых. В жизни нередка подобная мгновенная поляризация, которая готовилась годами (в том-то и дело, что в критических условиях проявляется то, что копилось в течение жизни). И хотя на каж­дом полюсе на самом деле все же не демоны и не ангелы, а люди, их нравственное местоположение в данную минуту сомнений не вызывает.

Но вернемся к нашей Тамаре Павловне. У нее могут быть мягкие манеры, приятный голос, изящная походка, и все же она не только не женственная, но и несовместима с женственностью.

Нет нужды доказывать, что женщина не хуже мужчины в любой профессии ("...потому что до Зацепы водит мама два прицепа"), но в ряде важ­нейших сфер деятельности она явно не лидиру­ет,- в науке, например (наука требует высокой способности к отвлеченному мышлению, а женское, как правило, конкретно). Из женщин получаются неплохие инженеры, хорошие врачи и учителя, они умело постигают кем-то уже данное, но двигать вперед цивилизацию и культуру, это, по-видимому, все же дело мужчины (я не говорю, естественно, об исключениях). Ни великих физиков, ни вели­ких писателей, ни великих музыкантов жен­щины не дали - и даже на кухонном фронте (обыч­ный пример), если требуется особенно изысканный стол, зовут повара. Второй сорт?

Ничуть не бывало. Существует область, где жен­щина лидирует явно - это область чувств, сфера нравственных проблем, это великая наука об отно­шениях людей друг с другом, вот для чего дана женщине более тонкая душевная организация. Уче­ные до сих пор спорят, существует ли телепатия, а женщины твердо знают, что она есть, что серд­це сердцу весть подает; что мать, если с ее сыном пусть за тысячи верст случится беда, почувствует это тотчас же и станет метаться в отчаянии - мо­жет быть, телепатия это женское дело?

Все, о- чем я говорю, относится к некоему иде­алу, который с жизнью редко совпадает. Но ведь это первостепенно важно, какой именно идеальный образ стоит перед человеком в качестве обществен­но-нравственного образца. Совсем не все равно, кто служит женщине примером, пушкинская Татьяна или Сонька Золотая Ручка (была когда-то такая знаменитая уголовница). Конечно, девушек, чьим идеалом была бы такая Сонька, мне встречать не приходилось, но все же тяготение к энергичным лихим девчонкам, удачливым, добивающимся своего. И не очень разборчивым в средствах, существует й не приносит ничего хорошего.

Культ верного женского сердца, который был роздан прошлыми столетиями, должен, конечно, со­ставить непременную часть нашего жизненного идеала. Верность, умение понять другого, сострада­ние, милосердие (мы напрасно долгое время прене­брегали этими словами - они полны жизненного значения). И если женщины не двигают вперед Цивилизацию, та их роль в духовной культуре ог­ромна. И может быть, не столько в ее развитии, сколько в сохранении. Неустанно, каждодневно (а каждодневно - это как раз самое трудное) бе­речь огонь семейного очага, чтобы он ясно горел,- это великая социальная роль.

Мать ждали к ужину, а она все не шла.

- Где ма-а-ама?..- тянула Леночка.

- В самом деле, что это нашей мамы так долго нет;,- сказал Отец.

- Она собиралась зайти к Паншиным,-вскользь бросила Бабушка:

- Зачем это? - настороженно спросил Отец.

- Они давно не видались, - примирительно ответила Бабушка,- все-таки школьные под­руги. К тому же они переехали на новую квар­тиру.

Теперь ожидание стало особенно напряженным. Разговор не клеился (Отец явно был чем-то недово­лен), Леночка ныла, что она тоже хочет новую квар­тиру, а когда ей ответили, что у них и так новая, воз­разила, что всю жизнь в ней живет - ее жизни было семь лет.

Мама пришла свежая с мороза, очень оживлен­ная, глаза ее блестели.

- Слушайте! - сказала она.- Я была у Пан­шиных!

- Ну, что Паншины? - спросил Отец.

Лихорадочно сбросив в передней пальто, поспеш­но стянув сапоги, Мать заняла свое обычное место за кухонным столом и сказала изнеможенно:

- Ну, квартира! Ты знал, что они переехали на новую квартиру?

- И что же тут такого? - спросил Отец.

- Но ты бы видел эту квартиру! Во-первых - ванная...

- А что, Сима не поумнела с тех пор, как пере­ехала в новую квартиру? - как бы между прочим спросила Бабушка.

- Постойте, злые люди,- смеясь, воскликнула Мать,- дайте рассказать все по порядку. Ванная у них просто сверкает. Черный кафель, раковина и сама ванна бледно-зеленые, ванна утоплена, а кра­ны сияют, как солнце.

- Лена,- сказал Отец,- иди делать уроки.

- Я хочу послушать про квартиру,- ответила Лена несколько даже капризно, что было вовсе ей не свойственно, просто сейчас она почувствовала - не конфликт, нет, но все же некую конфронтацию между родителями и тотчас воспользовалась от­крывшейся возможностью: ведь мама не гнала ее делать уроки, стало быть, имело смысл немного потянуть. Она чувствовала, что Мать па ее сто­роне.

- Честное слово,- сказал Отец,- мне не очень интересно, какая ванна у Паншиных.

- Ну, тогда послушай, какая у них кухня,- уже несколько назло сказала Мать, совсем разве­селившись.- Она, конечно, не такая маленькая, как наша. У нас повернуться негде, но дело не в том. Там такая мойка! Там такая плита! Все сверкает! В такой кухне чувствуешь себя принцессой, кото­рая в шутку взялась приготовить пирог.

- Лена! - строго сказал Отец.

- Я хочу послушать про квартиру! - уже кричала Лена,- Я хочу послушать, какая у них кухня! А занавески у них есть?

- А занавески у них...- начала Мама голосом сказочника.

- А у Али Крымовой,- страшно торопясь, чтобы ее не перебили, сказала Лена,- у них зана­вески с Василисой Прекрасной...

- О нет,- мечтательно сказала Мать,- тут не Василиса, тут огромные подсолнухи...

- Лена! - закричал Отец.- Сейчас же делать уроки! - и обращаясь к Матери: - Может быть, ты нам еще и про обстановку расскажешь, где у них что стоит?

- С удовольствием,- подхватила Мать, и Ле­на тотчас к ней пододвинулась.- В столовой у них сервант, вернее, даже и не сервант, а такая старин­ная горка, представьте, кругом современная лег­кая мебель, и посреди нее старинная, великолепная... И в ней японский сервиз, сработанный под XVIII век, напудренные маркизы - это просто чудо что такое! И честно говоря, после этого наша столовая...

Лена была вне себя.

-- Ничего этого нет,- вдруг спокойно сказала Бабушка.

- Что значит - нет?!

А так, эти твои Паншины ужасные неряхи, невероятные, у них пауки по углам, и вечно какие- то Кочерыжки на полу валяются. Мать онемела от негодования, но Бабушка на кочерыжках настаивала. Ревущую Лену отправили Делать уроки, Отец ушел, хлопнув дверью (он не умел, да и не хотел объясняться), Бабушка и Мать остались одни.

- Можно подумать, что я говорила какие-то не­приличные вещи,- сказала, наконец, Мать.

- У тебя температура не повышена? - на­смешливо спросила Бабушка.

- А что, мне нельзя было рассказать про хоро­шую квартиру? И при чем тут кочерыжки?

- Да это я так, больше для Ленки. А тебя я се­годня просто не узнаю. Глаза горят, как у барса. Я уж и не знала, как тебя остановить, вот мне и при­шлось клепать на бедных Паншиных. Каждое твое слово было пропитано завистью.

- Ну и что же - я в самом деле позавидовала. Можно и по-хорошему позавидовать.

Тут вошел Отец и заявил, что хорошей зависти вообще не существует,- и разгорелся спор. Отец го­ворил, что зависть чувство сильное, мучительное и совершенно бесплодное. А Мать возражала, что за­висть к чему-то хорошему может сподвигнуть тоже на что-то хорошее, а может быть, даже на что-то луч­шее.

- Сальери завидовал хорошему, очень даже хорошему, гениальной музыке, а потом взял да и от­равил ее автора.

Мать обиделась, увидев в этом какой-то намек, а Отец, разгорячившись, сказал:

- Надо быть не знаю кем, чтобы при дочери, при дочери... А ведь у нас, вы знаете, есть еще "черный ящик"...

Наступило молчание - все понимали, что разу­меет Отец под этим "черным ящиком".

- Да уж,- снова начал Отец,- после того, как наша дочь увидела свою маму в таком... неистовом состоянии, ее уж теперь не удержишь. Все дни на­пролет теперь станет высматривать - у кого, что, где?- Отец сказал это противным старушечьим голо­сом,- Во всех домах теперь занавески разглядит.

- Я понимаю,- продолжал он, несколько успо­коившись,- понимаю, когда голодный завидует сытому. Но тебе! Зачем тебе черная ванная, когда у тебя есть белая? - вот чего я не пойму ни­когда!

Мать ответила, что она не завидует ванной, не за­видует гарнитурам - она завидует тем людям, ко­торых дома за каждое слово не пилят.

- Все не то вы говорите,- вмешалась, наконец, Бабушка.- Завистники - несчастные люди, вот в чем дело. Самые несчастные бедняги на свете. Помните Зою из пашей старой коммунальной квар­тиры - вот была мученица, вот страдалица! Пом­ните? Бывало, выйдет на кухню чернее тучи, кастрю­ли гремят, сковородки летают - не подходи! Тут уж можно и не спрашивать, и так все знают: кто-ни­будь из соседей купил себе либо шкаф, либо еще что-нибудь. Я отлично помню, как сама она купила тюле­вые занавески с пальмами, и все подумали, слава богу, немного успокоится. А через три дня - ужас, дым коромыслом! Опять сковородки летят! Что та­кое? Оказывается, соседка побежала и купила тюль с розами. У Зои с пальмами, а у той - розы. Бед­ная, почернела вся. И самое любопытное: она дей­ствительно страдала и не могла себя понять, в себе разобраться, себя как-то успокоить - ну розы, ну и что? А у нее - это я вам уже как врач говорю - поднималось кровяное давление. Зависть - зверь, который жрет и сыт не бывает. Новая квартира? - а у Ивана Ивановича лучше. Новая машина? - а у Ивана Петровича... и так далее. Стиральная ма­шина? Телевизор? Не знаю что? Так и будет душа всю жизнь тащиться за чужими вещами. Страшное дело - жить любовью к чужим вещам! Носить платье, а любить то, что на соседке - это же можно так и с ума сойти. Мы говорим: боже мой, она стала рабом своих вещей - но ведь это своих. А быть рабом чужих?

Вот такой пламенный монолог произнесла Бабушка.

Тут нам важна нравственная настороженность. На первый взгляд казалось, что ничего страшного не произошло,- пришла мама от знакомых, с востор­гом рассказала об их квартире. На самом, деле слова матери были неосторожны. Их дом, всеми ими лю­бимый, вдруг разом потускнел, как бы стал второ­сортным по сравнению с чужим - и только лишь потому, что там был черный кафель и японский сервиз под XVIII век! И самый мир своего дома с его разумным спокойствием и взаимопониманием тоже оказался как бы второсортным по сравнению с миром Паншиных, если верить Отцу и Бабушке, людей недалеких и неглубоких. Явный нравственный перекос.

Ну, так ведь тоже не жизнь, могут мне возразить, нельзя же следить за каждым своим шагом, каждую минуту оглядываться, нет ли рядом ребенка и как отразится на нем сказанное слово. Мы, как правило, все еще живем скученно, дети при нас, слышат наши разговоры.

Да, и с этим мы не можем не считаться. Дети слы­шат наши разговоры, впитывают наши интонации, словом, идет могучий процесс бессознательного воспитания -может ли он в самом деле быть бес­сознательным, не должны ли мы взять его под конт­роль? Сложно это и утомительно, что говорить, но другого пути у нас нет. Что поделать, должность матери (и всех взрослых в семье) - ответственна и трудна, требует неустанного внимания (вот как неусыпно бывает внимание матери, когда она следит взглядом за своей ковыляющей крохой, как бы не попала под машину); когда ребенок рядом, не обо всем уже поговоришь, не все подходит для малень­ких ушей.

В данном семейном эпизоде обязанностью матери было проследить за самой собой, разобраться в своих чувствах (уж не завидую ли я?) до того, как пришла домой. Самой ей нужно было в себе разобраться, са­мой, не ожидая выговора и наставлений. Нельзя с такой неопрятностью в душе подходить к детям.

В семейной жизни разного рода нравственные коллизии возникают непрерывно, все время идет здесь нравственная работа - на каждом шагу.

Знаете ли вы, что значит потерять ключ от квар­тиры? Какая это тоска - ждать, пока кто-нибудь из своих придет и отопрет. А если тебе при этом че­тырнадцать, и ты прибежал домой, чтобы схватить коньки и бежать на каток, и тебя ждут ребята, и де­вочка... Словом, Коля был в бешенстве, когда, прим­чавшись домой, обнаружил, что ключа в кармане нет. Когда пришли Мать и Леночка, он сидел на лестничной ступеньке и был чернее тучи.

- Ты бы получше посмотрел в портфеле,- ска­зала Мать, когда они вошли в квартиру.

- Я никогда не кладу его в портфель,- кратко ответил Коля.- Ленка!

Лена молчала.

- Ленка!!

- Что?- ответила Лена тихо и обреченно.

- Только, пожалуйста, не кричи на нее,- по­спешно вставила Мать.- Ты же видишь, она вся сжалась.

- Вот то-то и оно. Знает кошка, чье мясо...- И вовсе уже свирепо: - Где ключи?!

- Я не...

Я тебя не спрашиваю, брала ты или не брала, я спрашиваю: где ключи, куда дела?

- Честное пио... пио....- голос Лены совсем угас, было видно, как она побелела.

- Гони ключи!- заорал Коля.

- Но почему, Коленька...- начала Мать.

- Я уже несколько раз так вот их искал, ока­зывается, она бегала их девчонкам показывать.

Лена молчала. Действительно, неделю назад она бегала во двор с ключами показывать висящий на кольце крошечный компас. Но на этот раз она ни­каких ключей не брала.

- Вот мое честное слово...- сказала она, на­конец, срывающимся голосом.

- Ну, если Лена говорит, что не брала, зна­чит, не брала,- сказал входя Отец.- И все в по­рядке.

- А где мои ключи?! - завопил Коля.

- Почему ты думаешь, что их взяла Лена?

- Да больше некому!

Мальчику и в голову не приходило, что он нару­шает один из величайших принципов, созданных человечеством, основу любого правосудия, нравствен­ного и юридического,- принцип презумпции не­виновности.

Это юридический принцип, но его необходимо распространить на всю нашу повседневную жизнь. Человек в глазах закона невиновен до тех пор, пока в законном порядке не будет доказана его вина. Или еще лучше: если вина не доказана, тем самым доказана невиновность. Непонимание этого принципа или пренебрежение им может привести не только к большим неприятностям - к настоящей беде. В том-то все и дело, что доказать свою невиновность человек (если только у него нет прямого алиби) вообще не в состоянии: как доказать (попробуйте!), что ты чего-то не делал, чего-то не говорил? То, чего не было, не оставляет следов, и свидетелей тому, чего не было, не бывает.

Как могла бы бедная Леночка доказать, что не брала ключей?

Принцип презумпции невиновности в жизни не­обходим особенно потому, что нам, Как это ни странно, свойственна подозрительность. Да, это давно заме­чено. Если, предположим, у нас пропала какая-нибудь вещь, нам начинает казаться, будто кто-то ее нарочно спрятал или даже украл (и как же неловко стано­вится нам, когда найдена пропажа, которая вовсе и не пропадала!). Когда происходит несчастье, все тотчас начинают подозревать преступление, пожар видится поджогом.