Выпив еще рюмку, он стал злиться уже не на себя, а на жену. Выпрыгнула бы из отельных дверей, сияя и хохоча, на каблучищах, в драгоценных камнях, под руку с мощным, широкоплечим, белозубым, - тогда он, ее муж, испытал бы боль, но и восхищение. А так он чувствует только досаду. Опять ничего не происходит. Опять ничего не ясно. Только тени за шторами, только смутные подозрения.
Он поел, очень медленно, и убил почти полтора часа. Убивать время - великий грех, но иногда убийца просто не имеет другого выхода.
Вышел на Невский, побрел было, глазея, вроде западного туриста, на тяжеловесные гранитные фасады, но вдруг испугался, что случайно наткнется на жену; свернул в переулок и укрылся в первом попавшемся баре.
Город был серый, стылый, безучастный, созданный не для людей, а ради великой идеи, но заведений на любой вкус и кошелек здесь было достаточно. Будучи мальчишкой, писатель дважды приезжал сюда с родителями - ходить по музеям, пропитываться культурой - и уже тогда обратил внимание на обилие кафе и закусочных. Мать в ответ на вопрос пожала плечами и сказала: "Они пережили блокаду. Умирали от голода. Наверное, страх перед голодом навсегда въелся в их память. Страх ведет их. Заставляет открывать ресторанчики в каждом удобном полуподвале…"
Люди города, впрочем, уже тогда показались писателю лишенными страха. Сложенный из массивного камня, город выглядел прочно. А теперь, спустя тридцать лет, местные жители и вовсе выглядели спокойными европейцами; разумеется, к созданию множества ресторанов и баров их подтолкнул не страх, а здоровая балтийская предприимчивость.
Писатель достал было ноутбук, но даже не включил. Досада никуда не делась. О работе не могло быть и речи. Глупо. Очень глупо. Ревнивец приехал следить за супругой, но взял с собой компьютер: чтоб, значит, не терять времени. Глупо, странно, смешно. Ревнивцы так себя не ведут.
"Иди к черту, - сказал он себе. - Ревнивцы все разные и ведут себя по-разному. Ты разве специалист по ревности? Ты вообще не ревнуешь. Просто хочешь знать. Тебе кажется важным знать, было или нет. Сам факт…"
Бар оказался душный и неуютный. Снаружи пошел дождь, люди быстро забили узкое помещение, и писатель оказался в западне. Встать, уйти - за порогом харчевни холод, ветер, небесная вода; не найдешь более чистого места, вернешься, - стол уже займут. Остаться - дышать кислыми запахами, слушать финскую, немецкую, английскую речь; писатель не знал языков и сейчас устыдился своей необразованности.
Попросил еще дозу коньяку; решил расслабиться.
Это было легко. Писатель не забывал, что его создали, породили именно дешевые прокуренные кабаки. Половину сознательной жизни он провел в дымных, полутемных заведениях, где публика из нижнего среднего класса отдыхала по вечерам от своих забот. В дыму и хмельном угаре он ел, сочинял, назначал встречи. Много курил. Пил; иногда много, иногда мало. Ел всегда мало. Писал всегда много.
В какой-то момент - может быть, три года назад - понял, что его жена устала от такой жизни. Она его не понимала. Она звала его в Рим, в Прагу, в Барселону. Он соглашался, но на третий день пребывания в любой европейской столице находил дешевый прокуренный кабак - и, отыскав, успокаивался. А успокоившись - понимал, что европейские дешевые кабаки много скучнее русских дешевых кабаков.
Дождь прекратился, и он вышел под низкое небо.
Его считали интересным человеком, и книги его были полны интересных историй. Только жена знала, что на самом деле писатель - молчаливое, скучное существо и все его развлечения сводятся к телевизору. Свои сюжеты он черпал из времен молодости; событий было столько, что теперь он мог писать всю жизнь, ни на что другое не отвлекаясь. А жена возражала, и однажды он понял, что у нее есть другой мужчина.
Не понял, - заподозрил.
Для слежки нужен автомобиль. Когда стемнело, писатель взял такси. Очутившись в странно чистом салоне, осведомился, можно ли курить. "Извольте", - ровным голосом ответил драйвер; сразу стало ясно, что для сегодняшних целей он не подходит. Писателю стало смешно. Обычно водители такси раздражали его бесцеремонностью, запахом носков и рудиментарным музыкальным вкусом, но вот - редкая удача, за рулем настоящий интеллигент. И что? Он не нужен, а нужен среднестатистический выжига, пропахший бензином трудящийся. Пролетарий педалей. "С интеллигентами всегда так, - подумал писатель. - Они всегда появляются не вовремя".
Попросил остановить на углу Невского и Марата, вышел. Расплатившись, сообразил, что деньги надо перераспределить. Отделил несколько купюр от общей пачки, положил в карман штанов, остальные - в пиджак, рядом с сердцем. Посмеиваясь над собой, пересек улицу и поймал еще одну машину - на этот раз вполне удачно. Таксист был молод, ухмыльчив и выглядел ленивым негодяем. Писатель любил негодяев, он много лет прожил в среде негодяев и хорошо знал, как себя держать в обществе негодяев. Он показал деньги и объяснил, что нужно делать. Таксист азартно сверкнул серым глазом и золотым зубом. Он ничем не рисковал. Лучше стоять, чем ехать. Лучше ничего не делать, чем делать что-нибудь. Разумеется, при условии заранее оговоренной оплаты; деньги вперед.
Они встали на противоположной стороне улицы - так, чтобы видеть и окна номера, и вход в отель. Ожидание могло растянуться на много часов; писатель расслабился и слегка откинул спинку кресла.
От скуки таксист неизбежно затеял обычный, достаточно бессмысленный разговор, но писатель сразу прервал его и стал говорить сам; и это был монолог. Давно известно, что любого бессмысленного болтуна можно успокоить, если сразу забить ему весь эфир. Заставить слушать себя. У писателя имелись несколько заготовленных монологов, каждый можно было длить сколь угодно долго. Тотальная коррупция, война, цены на бензин в Европе и Азии, оружие, тюрьма, бесчинства инспекторов дорожного движения, авиаперелеты, азартные игры, автомобили и мотоциклы. А вот я однажды в Барселоне; а вот я однажды в Амстердаме. Общие фразы нежелательны - болтун сразу тебя перебьет. Нужны только конкретные истории, слепленные по правилам драматургии, с началом, серединой и концом. Хорошо идут упоминания о крупных денежных суммах. А вот я однажды отдавал человеку пятьдесят тысяч немецких марок, дело было еще до введения евро, и человек приехал на встречу, надев под рубаху резиновый пояс, чтобы надежно спрятать богатство на собственном теле, и удивился, увидев вместо многих лохматых пачек тоненькую стопку; он не знал, что существуют купюры номиналом в тысячу марок… И так далее. Истории выскакивали из писателя сами, одна тянула другую, эпизоды перекладывались решительным уголовным жаргоном, грубой бранью и скупыми жестами.
Так прошло почти четыре часа, шофер устал - болтуны не умеют слушать, - скурил все свои сигареты, и писатель угостил его. А потом увидел жену.
Собственно, повторилась утренняя расстановка, однако в обратном варианте. Сначала, оживленно беседуя и даже устраивая взрывчики беспечного смеха, прошли три особи женского пола; мужская особь, уже без галстука, пальто нараспашку, - замыкала процессию. Левую руку отягощал плотно набитый пакет с логотипом недорогого супермаркета. Напрягшись, писатель успел рассмотреть в свете фонаря лицо, вполне обычное. Увесистые щеки тридцатилетнего парня, не склонного к авантюрам, в меру обаятельного, безобидного. Удалось даже понять, что джентльмен рассматривает фигуры своих спутниц. "Выбирает, - злобно подумал писатель. - Их трое, он один, вся ночь впереди… Но если она - с ним, это катастрофа. Он скучен. У него скучная прическа, скучные уши, скучные ботинки. Что у него в пакете - кефир?.."
Зажглись окна, и опять задвигались за шторами неясные теневые пятна. Писатель вышел из машины - после душного салона воздух показался колючим и сладким, - достал телефон, позвонил.
- Все нормально, - деловым тоном произнесла жена. - Только что вернулась, устала, спать ложусь. А ты что делаешь?
Они кинули друг в друга еще какое-то количество дежурных вопросов и ответов; попрощались. Писатель прошелся взад-вперед. Проезжающая по луже машина окатила его твердой водой.
Свет в номере погас, и шторы изнутри осветились синим. Она включила телевизор, понял писатель. Или - он включил? Телевизор хорошо маскирует шум. Например, в тюрьме - если надо было сломать кости какому-нибудь идиоту, не желающему жить по-людски, для начала прибавляли громкость телевизора, а уже потом звали идиота на разговор.
А кто теперь идиот? - спросил себя писатель. Разумеется - я. За стеной, в теплой комнате, они смотрят телевизор. У них одеяла, подушки, чай. Или даже вино. Жена, впрочем, почти не пьет. А у меня - тяжелое небо, ледяная сырость лезет под воротник, а рядом - жадный дурак с желтыми ногтями на коротких пальцах. Свет погас, одиннадцать часов вечера - что делать, куда идти? Завтра днем она поедет назад. Я ничего не увидел. Я ничего не понял.
Он вернулся в машину и сразу уловил знакомый запах, вызвавший множество самых разных ассоциаций. Шофер в его сторону не смотрел.
- Я бы тоже покурил, - деловым тоном сказал писатель. - Есть?
- С собой - нет.
Они быстро договорились и поехали. В процессе сделки пришлось познакомиться. Драйвера звали Петром.
- Учти, я не банкую, - предупредил он. - Но могу познакомить. Это рядом. Литейный проспект.
Квартира - обширная, в старом доме - оказалась чем-то средним между сквотом и притоном. Впустивший гостей юноша выглядел как спивающийся Иисус. Свисал светильник в бороде из хлопьев серой пыли. Пока писатель размышлял, снимать ли ему обувь, из глубины темного коридора в кухню прошла, держась рукой за стену, оклеенную вместо обоев разномастными кусками цветной бумаги, маленькая девушка в майке-алкоголичке и безразмерных камуфляжных штанах; левое запястье украшала дурно наложенная повязка, бинт был серым, а ближе к ладони и вовсе черным. Писатель решил остаться в ботинках.
Войдя, шофер неуловимо преобразился, стал расслабленным и грубым. Коротко упрекнул "Иисуса" в том, что тот опять удолбан, а на девушку посмотрел с откровенной ненавистью, - писатель сразу уловил это и напрягся. Сам он уже много лет не испытывал ненависти и надеялся никогда больше не испытать.
- К тебе, - сказал Петр "Иисусу" и кивнул на писателя; тот поправил ремень рюкзака, давая понять, что он - гость, чужой, пришел по делу и уйдет сразу, как только получит необходимое.
- Follow me, - кротко произнес "Иисус", улыбнулся писателю и зашагал в полумрак коридора. Двигался он хорошо, медленно и плавно. Откинул одеяло в крупных малиновых цветах, заменяющее дверь, и провел писателя в комнату, сплошь завешанную акварелями, изображающими цветы, глаза и облака в различных комбинациях и даже симбиозах: некоторые цветы имели зрачки и ресницы, а облака выглядели как бутоны с полураскрытыми лепестками. Автор картин был малоталантливым, но явно очень страстным существом, и писатель ухмыльнулся про себя; сам он тоже считал, что делает малоталантливые, но страстные книги, и вообще симпатизировал именно малоталантливому, но страстному искусству, как наиболее настоящему.
- Я не банкую, - повторил Петр, блеснув зубом. - Говори с ним. - И показал на "Иисуса".
Тот улыбнулся еще раз, мирно и стеснительно.
Писатель не любил барыг; молча извлек крупную купюру, положил на край стола, заставленного нечистыми стаканами и чашками. "Иисус" кивнул и вышел из комнаты.
- Это моя хата, - небрежно объявил Петр, сдвигая с дивана тряпки и усаживаясь. - Ну почти моя. Две комнаты из пяти. Бабка помрет - у меня будет три комнаты. Две другие уже купил один коммерсант. Бабка помрет - он и третью купит. У нас с сестрой останется по комнате. Деньги поделим, - (тут он звонко щелкнул пальцами), - и я катер куплю. Летом буду туристов возить, а на зиму - уезжать, где тепло. В Ростов, в Сочи…
Он помолчал и добавил:
- А бабка не умирает.
- Ничего, - сказал писатель. - Умрет.
Вернувшийся "Иисус" деликатным движением положил на стол пластиковый пакетик.
- Гидропоника, - негромко объявил он. - Чистый продукт, сделано в Евросоюзе.
Писатель открыл, понюхал, вернул "Иисусу".
- Забей. Посмотрим, что за Евросоюз.
"Иисус" пожал плечами - движение вышло коротким, беззащитно-богемным; тоже мне дилер, презрительно подумал писатель, но потом взглянул на психоделические акварели и решил не судить незнакомого человека. Есть сотня причин, по которым одаренный юноша вдруг опускается с уровня художника до уровня продавца наркотиков. "Не суди, - повторил себе писатель, принимая самокрутку из грязных пальцев "Иисуса". - Даже не пытайся".
Он втянул в легкие дым, проследив за тем, чтобы не закашляться. Отдал Петру - тот принял с готовностью.
Внезапно из-за стены раздался звон разбиваемой посуды, чего-то небольшого и крепкого, вроде сахарницы либо граненого стакана; Петр шепотом выругался, вручил наполовину выкуренную папироску "Иисусу" и вышел.
- Твои? - спросил писатель, кивая на акварели.
- Ее, - ответил "Иисус". - Я маслом работаю.
Послышались сдавленные крики. "Иисус" аккуратно положил остаток самокрутки на край стола и тоже ушел на шум потасовки. Писатель стал думать, уместно ли ему будет остаться одному в комнате или следует положить купленную дозу в карман и ретироваться, не прощаясь; либо, наоборот, правильнее дождаться возвращения "Иисуса" и скрепить сделку формальной фразой и только потом очистить помещение? Тут же ему стало понятно, что сомнения - излишне глубокомысленные - есть результат действия марихуаны и что саму марихуану, разумеется, следует оставить здесь же. А исчезнуть - немедленно.
Он в две затяжки добил джойнт, на всякий случай устроил рюкзак на спине по всем правилам, чтобы обе лямки обнимали плечи, - и направился прочь.
В дверях кухни увидел сидящего на полу Петра; одной рукой он держался за бок, другую - окровавленную - рассматривал. "Иисус" стоял над ним и чесал сальную голову. Девушка, забравшись с ногами на табурет и закрыв пятерней лицо, тихо выла и смотрела из-под пальцев диким глазом. Тут же на полу в куче белых осколков лежал кухонный нож.
Писатель подошел, наклонился:
- Куда тебя?
Петр стремительно бледнел. "Сейчас в обморок упадет, - подумал писатель. - Нашатыря, разумеется, у них нет. Дать пощечину - не поймут. Особенно девка не поймет; сразу решит, что я затеваю драку…"
Он сел, взял Петра за плечи, осторожно повалил на пол. Выдернул рубаху из штанов, задрал - дальше была несвежая нательная фуфайка, под ней открылась неглубокая рана.
Раненый издал глухое "ы-ы-ы" и бессвязно выругался. Писатель посмотрел на "Иисуса" и сказал:
- Порез; ничего серьезного. Можно зашить прямо здесь. Или - везите его в травмопункт. Но учти, это ножевое ранение, врачи вызовут ментов…
- Пускай подохнет! - заорала девушка, крупно затряслась и прижала колени к груди.
- Решайте, - сказал писатель, переводя взгляд с "Иисуса" на Петра.
- Ну… - произнес "Иисус". - Не знаю… А ты - врач?
- Почти, - ответил писатель, снимая рюкзак. - Неси водку, чистую тряпку и нитку с иголкой. Быстро.
- Пускай подохнет, сука! - крикнула девушка. "Иисус" ушел в коридор.
"В принципе, можно и не шить, - подумал писатель. - Прижечь. Но он будет кричать".
- Сядь, - велел он Петру. - И раздевайся. Там ничего нет, царапина.
- Печень не задета? - сипло осведомился раненый.
- Печень с другой стороны, - сказал писатель. - Давай, снимай шмотки.
Петр медленно поднял руки, неточными пальцами стал расстегивать пуговицы. Вернулся "Иисус", протянул швейную иглу и полотенце.
- Ниток нет.
- Выдерни откуда-нибудь.
Автор психоделических акварелей посмотрел непонимающе. Писатель велел ему раздеть пострадавшего, вышел в коридор, бегло изучил свисающие с крючков верхние одежды, нашел старое пальтецо с облезлым меховым воротником - очевидно, собственность старухи, не желающей умирать, - и аккуратно вытянул из подкладки кусок нитки нужной длины. Нитка была гнилая - но, сложенная вчетверо, вполне подходила для дела.
Водки тоже не нашлось - но нашелся коньяк. Писатель отправил "Иисуса" успокоить девушку и двумя стежками аккуратно стянул края раны. Петр - у него было серое тело с плотными жировыми складками на талии - глухо выл и сучил ногами.
Половину бутылки писатель влил ему в рот, половину - на голое мясо. Хотел хлебнуть сам, но коньяк, судя по запаху, был дрянной подделкой.
Финал операции испортила девушка: вырвавшись из слабых рук "Иисуса", она подскочила - захрустели осколки - и попыталась ударить лежащего ногой. Тот оскалился и витиевато пообещал нападавшей скорую мучительную смерть.
Писатель встал.
Петр - значит "камень", вспомнил он.
В конце коридора нашел ванную комнату, она ему понравилась - огромная, гулкая, окно с обширным подоконником. Писатель подумал, что в теплый летний день здесь хорошо погрузиться в воду, допустим, по грудь, и подставить мокрое лицо и плечи свежему уличному ветру.
Смыл с рук кровь, внимательно осмотрел пальцы, ногти. Оставалось надеяться, что раненый не болен гепатитом или чем-нибудь подобным. Посмотрел на себя в зеркало. Вдруг ощутил озноб. "Выброс адреналина, - решил он. - Или наркотик действует. У нас в Москве продают южную траву, казахскую или таджикскую, а здесь - север, Европа; черт знает, откуда они ее берут. Может, действительно в Голландии. Или сами растят…"
Куртку застегнул на ходу, уже в коридоре; проверил карманы. Возле двери обернулся. Петр сидел, привалившись к стене, "Иисус" гладил по голове беззвучно рыдающую девушку. Под железным чайником мирно горело жидкое синее пламя.
- Сходите в аптеку, - сказал писатель, поворачивая ручку дверного замка. - Купите бинт. И антибиотики. Наложите повязку.
- Пошел на хуй! - крикнула девушка, отталкивая "Иисуса" и выкатив белые от гнева глаза.
Писатель согласно кивнул.
Совет был в целом вполне дельный.
На лестнице еще раз проверил карманы и содержимое рюкзака; деньги и документы лежали на своих местах.
"Малой кровью", - подумал он, отжимая массивную дверь и выбираясь под дождь.
Вдоль по Литейному проспекту гулял ветер. Трамвайные рельсы отсвечивали, как лезвия кинжалов. Писатель вспомнил кухонный нож среди фарфоровых осколков - нелепый тесачок, таким нельзя убить и даже серьезно ранить; увидел горящие окна круглосуточного магазина и зашагал целенаправленно.
Он не любил греться алкоголем, считал такой способ малокультурным, но иногда, в малокультурных обстоятельствах, ему были необходимы именно малокультурные поступки. Писатель купил флягу виски, с отвращением сгреб в ладонь сдачу в виде нескольких монет (никогда не уважал медные деньги), свернул в первую же подворотню и выпил половину.