Вот они думают, что меня закрыли… странные люди, как будто меня еще можно закрыть. Видите, наводнение началось, нужно торопиться, за вещами пришлю. Так много страшного, что уже не надо бояться. Я уезжаю, да, я говорила - за вещами пришлю, только вот надо Машеньке передать. Вот так надо сказать ей: "Маша, танцуй!"
Маша! Слышишь, Маша? Танцуй! Танцуй, Маша, - иначе пропадем.
Сева как раз остановился, чтобы вытащить сигареты, когда сверху на него упало грузное тело. Он ударился головой о землю и уже ничего не видел, только почувствовал, как стремительный мощный поток повлек его за собой.
Комичная смерть большого начальника, убитого вывалившейся из окна старухой - впрочем, грех ее так называть, ей не было и шестидесяти, - на некоторое время развлекла читателей газет.
Машу так и не нашли и записали ее в без вести пропавшие.
Юлия Беломлинская
ПРИЗРАК ОПЕРЫ НАВСЕГДА
Площадь Искусств
- Любите вы уличное пение? - обратился вдруг Раскольников к одному, уже немолодому прохожему, стоявшему рядом с ним у шарманки и имевшему вид фланера. Тот дико посмотрел и удивился. - Я люблю, - продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, - я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные липа; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру; знаете? А сквозь него фонари с газом блистают…
Достоевский
Это мой район и мой город,
Потому поднят повыше мой ворот,
Потому на мне немаркие боты,
Я отсюда - у нас так,
Что ты, что ты!
Мы шли по Итальянской улице.
Итальянская улица была пуста.
Полпятого - самое непопулярное время для белой ночи.
Все ее кареты превращаются в тыквы.
Кучера в крыс.
Хрустальные башмаки - падают и бьются.
Бальное платье оказывается испачкано золой.
Тыквы стремительно катятся к мостам.
Крысы - заряжают по полной и всячески выябываются.
Всем хочется уже домой, но "мостовики" и "метрошники" - заперты.
Начинается утренний озноб.
Уже везде лужи блева и осколки пивных бутылок.
Время поливальных машин еще не пришло.
Метро закрыто еще час.
Но мы были как раз местные - ребята с района.
Мы уже давно привыкли, что, выйдя элементарно заплатить за свет на Миллионную, натыкаешься на атлантов, которые держат небо.
Пойдешь прямо - упрешься в Эрмитаж.
Налево - дворы Капеллы.
Направо Казанский собор…
"А зачем тебе Исаакиевский? Ссы тут!"
Мой спутник Леха Саксофон окончательно осознал "щасте жить на центру и тусить на районе".
И сочинил эту радостную песню.
Теперь мы громко пели ее на пустой площади.
А это, парень, мой район и мой город,
Потому поднят повыше мой ворот,
Потому на мне немаркие боты,
Мы такие, у нас так,
Что ты, что ты!
"Давай, Леха, крути. Скрути сразу парочку, хорошо же тут, Пушкин ручкой машет… мы ему пяточку оставим… лучшему поэту - лучшую пяточку!"
Мы уже сидели на скамейке и глядели на Пушкина.
Бомжи, которые собираются в сквере под памятником Достоевскому, на Достоевской называются "достоевцы", а те, что под Пушкиным, на Пушкинской - "пушкинцы". А тут у нас вообще никого… полпятого, время-то детское - и никого.
Золотой Треугольник. Здесь никогда ничего не происходит…
Два года назад прямо у "Европы" грабанули английского консула, и с тех пор - тихо. На крышу Малегота должен выходить каждую ночь Призрак Оперы и кричать, как муэдзин: "В Золотом Треугольнике все спокойно!"
Хотя именно на этой крыше с одним моим приятелем в прошедшую зиму что-то произошло…
Это был Миша Бакалейщиков - Человек Из Прошлого…
Человек Из Прошлого должен приезжать в Город Своей Юности, искать Прошлое… Это нормальный ход для пижона.
Я ему даже завидую. Он навеки вернулся в Маленький Зеленый Городок Своего Детства. В зеленый от плесени городок своего детства…
Однажды он спас меня. Мне было пятнадцать.
Мы тогда впервые вышли на Невский - заработать.
Три семиклассницы. У Сони была скрипка У Мани - кларнет.
А у меня - губная гармошка. И черная шляпа для денег. А кругом - глухая советская власть. Мы успели простоять там минуты четыре. А потом нас взяли под руки и повели… нет, не менты. Люди Феки. Менты никого не трогали…
Пока люди Феки не давали им отмашку.
Люди Феки - хорошо звучит, да?
Это как "люди Флинта". В "Острове сокровищ" Джон Сильвер спрашивает: "Где люди Флинта?"
И потом, именно еще, в "Бригантине":
Вьется по ветру Веселый Роджер -
Люди Флинта песенку поют…
Мы все это пели в пионерском возрасте, "Бригантина" - это было очень важно.
В Флибустьерском Дальнем Синем Море она поднимала паруса.
И как-то это соединилось с Алыми Парусами.
Так назывались всякие кафе.
Клубы молодежного досуга.
Пионерские отряды.
"Алые Паруса". Или "Бригантина". Или "Романтика". Такая вот была наша романтика…
А потом как-то вдруг оказалось, что Флибустьерское Море вовсе не дальнее - оно раскинулось прямо у нас, на берегах Невы.
И все Люди Флинта оказались здесь.
Приплыли на Алых Парусах. Или прямо тут выросли. Из тины и сырости…
Они вызывали у подростков восторг и трепет.
Люди Феки - это было очень круто.
Корсары, бля. Корсары, бля. Корсары.
Нам казалось, что они противостоят власти.
Что они - не хуже диссидентов, борцы и герои.
На самом деле, не знаю, как на Москве, а тут, в Питере, их отношения с властью были именно такие, как у настоящих корсаров.
Власть давно уже кормилась с их разбоя.
В Питере вся ментура была прикормлена.
Саша Башлачев когда-то сочинил такую метафору про нас и Запад:
Вы всё - между ложкой и ложью,
А мы всё между волком и вошью.
Волками были вот эти наши корсары.
Вошью, наверное, можно назвать тогдашнюю гэбуху.
Которая охотилась не за реальными преступниками, а за сраной богемой.
Вполне вшивенькое занятие - ловить поэтов. Ну и за косячок тогда давали десятку…
А Волки… это не были привычные уголовники.
Это был наш Молодой Капитализм.
Наше Начинающее Бутлегерство.
В нашем Северном Старом Чикаго.
Фарцовщики одевали народ.
Валютчицы учили камасутре.
Цеховики осваивали производство.
Где-нибудь в недрах Купчина простые советские люди лили саксонский фарфор пятнадцатого века Даже то, что фарфор был изобретен в шестнадцатом, их не останавливало.
Ну, понятное дело, любые поэты этому Подводному Царству были ни хуя не нужны.
А вот художникам и музыкантам - иногда находилась работа.
Кто-то должен был рисовать все эти трафареты, эскизы - в общем, дизайнерство. А музыканты обслуживали досуг.
Жизнь корсара проста: в море бой, а на берегу вечный праздник.
То есть кабак с музоном и телками.
Так что, если художники обслуживали цеховое производство, то есть Морской Бой, то на долю музыкантов приходилось обслуживание Вечного Праздника.
Много народу работало по кабакам. И я пела в кабаке с шестнадцати…
Именно тогда, в те годы, можно было все. Потому что ничего было нельзя. И законы ни хуя не работали. Я стала петь через полтора года после того выхода на Невский… Тогда корсары нас взяли под белы руки и повели. И привели в "Ольстер", там у Феки был порт приписки. Там сидели все люди Флинта каждый вечер.
Мы плакали. Говорили, что мы в седьмом классе. Говорили: дяиньки, мы больше не будем…
Нас не били. На первый раз объяснили, что каждый, желающий чем бы то ни было торговать на Невском, должен договориться с корсарами и отстегивать. Все просто. На Невском уже работали музыканты. И художники толкали какие-то маски и керамику.
И все отстегивали корсарам, а корсары отстегивали… опять же не ментам, а бери выше - прямо гэбухе. Все, что вокруг валюты и заграницы, - это была вотчина гэбухи, а не ментов. Хотя и ментам, конечно, тоже…
Как только начинались туристы - начиналась бурная жизнь Невского.
А когда туристов не было - оставались финские строительные рабочие.
Но мы были маленькие школьницы и по-любому нас тогда пощадили и, взяв слово, что на Невский мы больше с музычкой носа не кажем, отпустили. Вышвырнули, как котят.
Вид у нас был такой невзрослый - мы были какие-то худые и недоразвитые.
Но я очень хотела в эту жизнь. Я успела влюбиться в одного из парней, который держал меня на шиворот, провожая туда и обратно.
То ли Правая Рука Феки. То ли Левая Рука…
И я стала туда приходить. Меня выгоняли. Именно когда Фека появлялся. Он был известный садист. Но ни хуя не педофил.
Он действительно любил избивать девиц. Но за девиц у него канали только настоящие такие Блондинки, с сиськами, задницами…
Такие русские Барби. С длинными белыми волосами… Такие Барби-Бабы.
А я тогда была тощая и длинная, ну вот как сейчас. Черная, стриженая.
По-любому неформат, именно для него.
А другим корсарам я вполне нравилась.
Или просто этот цирк вокруг меня нравился.
Их как-то забавляло, что он мне не разрешает приходить в "Ольстер".
И особенно я подружилась с барменом.
Я ж там вечно сидела за баром и пила кофе с коньяком.
Потом меня и гонять перестали. Даже при Феке.
Я сидела тихонько и глядела на них. И слушала музычку.
Ну и конешно, как в кино, знала наизусть весь репертуар тамошней группы.
В один прекрасный день я окончательно осмелела и залупилась.
Я чо-то влезла, - они играли в карты!
А я влезла и сказала, что хочу сыграть.
С Фекой один на один. В очко.
Это я так выябывалась перед тем парнем, в которого была влюблена.
А я ему была точно до пизды. Но он смеялся над ситуацией вместе со всеми.
Фека сказал: "Давай сыграем. Но если ты проиграешь, мы тебя заберем сегодня с собой. И тогда уж поиграем как следует".
По городу ходили слухи, что одну девушку они вывезли куда-то на пустырь и там облили бензином и сожгли… Но это, может, были и слухи, а то, что их рабочие телки вечно ходили поломанные-переломанные и в больницу попадали, это были не слухи.
Все это я знала. Уже лет с пятнадцати.
И могла бы не залупаться.
Но меня, в общем, было уже не остановить.
Тот кофе с кониной, наверное, так действовал.
Я, конешно, проиграла.
И тогда наш Капитан Флинт сказал: "Ты очень смелая девочка. Вот щас мы проверим, до какой степени ты смелая. Не хочешь, чтобы мы тебя забрали с собой? Есть вариант: сейчас эта смелая девочка положит свои ручки на стол и мы потушим об них сигаретки. Если девочка при этом не заорет, мы ее отпустим домой. А если заорет - возьмем с собой".
Там было, кроме него, семеро корсаров, и каждый, конешно, приложил свою сигаретку на секунду. Только на секунду. Но никто не отказался у них были свои правила.
А потом Капитан сказал: "А теперь я вам покажу, как надо тушить сигаретки…" - приложил и продержал, ну, мне показалось сто лет. Наверное, минуту. Но я так и не закричала, настроилась молчать, как партизан…
Вот этот шрам, круглый большой, от Капитановой сигаретки всегда виден, а те другие семь - они маленькие и бледные…
Ну, в общем, я не закричала. И Фека сказал, что я могу катиться на все четыре стороны… Раз я такая "действительно храбрая девочка".
У меня зубы стучали, но еще хватило сил понтить, я сказала, что посижу немного - выпью кофейку…
И еще хватило сил дойти до женского туалета.
А там девки начали мне кричать: "Поссы на руки, быстро поссы!"
И сами начали мне прикладывать к рукам обоссанные салфетки.
Но тут началась такая боль, что я завыла и на пол упала.
И тут прямо туда, в женский туалет, прибежал бармен, схватил меня в охапку, выволок на улицу и отвез к себе домой.
Дома у него жила мама - Лариса Михална.
Вот это, конешно, нетипично - ни для настоящих корсаров, ни для настоящих просто уголовников.
"Мать родная", та самая, которую "не забуду", куда-то из темы настоящего корсара или уголовника теряется.
Ну, как и из русской классики.
А вот у этой нашей питерской Болотной Мафии - как ни странно, почти у всех были родители. Там ведь было много евреев и полуевреев. Из приезжих - много армян. Все такие не военные, а, скорее, торговые народы.
Русские мальчики были вообще из интеллигентных семей. Валютчицы тоже как-то все с мамами оказались… Парикмахерши, медсестры, учительницы, продавщицы, такие мамы были у них…
Да, этот бармен - это и был Миша Бакалейщиков.
Я две недели тогда прожила у них, и Лариса Михална меня лечила. Мазала какими-то мазями специальными. Моя-то мама была на даче. И вообще мало что замечала, у нее был очередной роман в это время.
А меня после этой истории люди Флинта зауважали.
И приняли не в телки, а, типа, в юнги.
Я стала такой Юнга Джим.
В тридцать седьмом году, в самое злоебучее сталинское время, вышел советский вариант "Острова сокровищ".
И там был сюжет сильно изменен, там герои были ирландские повстанцы.
Почему-то действие из Шотландии перешло в Ирландию.
Сокровища им были нужны, чтобы купить оружие.
И драться за свободу своей родины Ирландии с англичанами-империалистами. А главный герой-мальчик там превращен в девушку Дженни.
Эта Дженни любит доктора Ливси. И она устраивается на "Испаньолу" юнгой, переодевшись в мальчика. И тогда ее зовут Юнга Джим.
Играет там такая явно рыжая травести.
Хоть и чб-кинос, но по лицу видно, что рыжая.
Как все травести, с короткими толстыми ножками и круглой толстой попой. Вообще, фильм классный. И они не могли сделать сценарий по-другому. Потому что в романтическом обществе, а при Сталине общество было суперромантическое, положительные герои не могут просто так любить деньги.
Они должны любить более важные вещи - свободу, Родину…
А просто бабки - это считалось невозможно.
Ну да, просто бабки любить - это тупо.
Хотя многие любят… Можно еще любить просто власть. Фека, наверное, любил власть над своей шхуной больше, чем бабки. Многие из них любили игру. Сам процесс игры. Ну, цеховики, конечно, любили именно бабло. Я не думаю, что кто-то из них любил производство. Саксонского фарфора или там японских платков…
И вот на этой нашей питерский пиратской шхуне я в результате оказалась Юнгой Джимом. Сбылась мечта идиота - я была горда и счастлива…
Эти шрамы на руках были как инициация, они меня приняли, взяли на шхуну. И приняли не за пизду, а за храбрость и стойкость. У меня и у многих моих ровесников был культ этих ребят. Мне было пятнадцать, и они были для меня герои-победители.
Не победители гэбухи, не Волки, победившие Вошь, а, скорее, Волки из Высоцкого.
Выскочившие из загородок, сбившие флажки, победители охотников.
Победители системы.
Так мне тогда казалось. Про Вошь, это я сейчас понимаю.
А тогда, в пятнадцать лет:
Вьется по ветру Веселый Роджер…
И еще, старая песня, из Джека Лондона:
Ветер воет, море злится,
Мы, корсары, не сдаем,
Мы, спина к спине, у мачты
Против тысячи - вдвоем!
Ну не круто ли?
Ну вот, тогда я и стала петь. Сперва там, в "Ольстере".
А потом в "Тройке". Потом - в разных местах…
Параллельно мы все еще где-то учились, получали ненужные советские дипломы. Я, например, когда-то училась в "Кульке" на завмузклубом.
А на фоно в "Ольстере" играл один чувак… Зуй, просто гений.
Просто слухач настоящий. При этом он учился себе на инженера.
Потому что его папа так хотел.
А с Мишей мы с тех пор подружились, ну, конешно, это он содействовал тому, чтобы меня взяли на борт шхуны, все это мое пение началось благодаря ему. Тем более, я была еще несовершеннолетняя. А он тоже учился - в том же "Кульке" когда-то, только он был меня на семь лет старше…
Шала кончилась… И солнце уже светило сквозь Пушкина.
На голове у Пушкина сидели мелкие птицы: воробьи и голуби.
А вокруг летали еще и крупные птицы вороны и чайки. И все они кричали на своих языках. Ну воробьи, положим, чирикали, и голуби мелодично клекотали. Но вот эти крупные птицы издавали звуки чудовищные, особенно для человека, который покурил нормально и хочет покоя. Какие-то вопли, стенания, ужас. И удивительным казалось, что язык птиц называется "пение".
Все равно - уходить из садика не хотелось. На свинью уже пробило, конешно, но лень еще сопротивлялась свинье, тем более, все ночные места были какие-то невкусные. И стоило потерпеть и дождаться открытия "Прокопыча" или "Фрикаделек" - прямо тут, на площади.
Хотя ясно было, что до девяти мы в этом садике не дотянем.
У Лехи были еще шишки в маленькой индийской баночке…
Чайки и вороны поднялись и улетели на крышу Малегота…
Миша Бакалейщиков, Человек Из Прошлого, тогда свалился как снег на голову. В конце февраля.
И не из Штатов, а почему-то из Лондона.
Нашел меня - специально искал.
Мы сидели в кафе - в "Европейской", все на той же площади.
Была страшная скользкая зимняя оттепель - черный снег.
Говорили о Прошлом.
Говорили друг другу: "Дай мне сигарету…"
От Миши ушла жена.
Пятая или третья.
"Это потому, что ты куришь траву с утра!"
Сейчас в Лондоне он работал на каком-то мифическом Русском Радио.
Но туманно намекал на близость свою к опальному двору.
То ли Гуся, то ли Березы…
"Я вообще могу все! Ну, придумай любое желание, и я его исполню. Чего ты хочешь? Хочешь, отвезу тебя завтра в Лондон?"
"Я хочу… В Лондон - это теперь слишком просто. Надо подумать… в сказке всегда три желания. А ты мне, выходит, одно предлагаешь. Значит, надо что-то неебически сложное тебе придумать…"
"Ну давай, думай - одно сложное. Выполню - выйдешь за меня?"
"А на хер тебе на мне жениться? Мне сорок…"
"…пять - я помню. Да я уж на молодой женился. Последняя была молодая - Света. Надоело. А на тебе я никогда не женился".
"А всегда мечтал?"