Клодиюс Талон, бесспорно, имел влияние на Александра. У него был на всё готов ответ, он знал всех членов высшего общества и намекал на свои связи в политических и финансовых кругах. Однако Этель ненавидела его по другой причине. Как-то, столкнувшись с ней в коридоре, Талон наклонился и погладил ее по шее, - его влажное дыхание почти касалось уха девочки. Ей было тринадцать, и она запомнила страх, заставивший ее буквально прирасти к полу, пока этот коротышка поглаживал пальцами ее кожу, ощупывал затылок, словно раздумывая, как ее лучше задушить. Этель спаслась бегством, заперлась в комнате и никому ничего не сказала, представляя, как отец будет извиняться перед гостями: "Дочь чувствует себя не очень хорошо, трудный возраст…"
А вот кого Этель по-настоящему любила, так это молодого человека по имени Лоран Фельд, англичанина с рыжими вьющимися волосами, красивого какой-то девичьей красотой; время от времени он появлялся у Бренов. Этель казалось, что они с ним были знакомы всегда, по крайней мере, он всегда был частью их семьи. В ходе разговоров она выяснила, что Лоран Фельд просто друг или, скорее, сын друга Александрова детства, доктора Фельда, с которым тот познакомился, живя на Реюньоне. Лоран тоже приехал с островов, но утратил свой певучий акцент, а манерам выучился в Англии и там же обрел особый стиль в одежде, ставший настоящей мишенью для насмешек завсегдатаев собраний на улице Котантен. Этель нравились его робость, его сдержанность, его чувство юмора. Когда он входил в гостиную, ей чудилось, будто его лицо пылает, и каждый раз, сама не зная почему, она радовалась. Этель сразу садилась рядом, расспрашивала о жизни в Англии, об изучении права, о его хобби, любимой музыке и прочитанных книгах. Она заметила, что он не курит. Быть может, больше всего в этом юноше ее тронуло то, что у него не было ни отца, ни матери. Мать умерла в родах, а отец скончался из-за болезни, когда Лорану исполнилось десять. Он и его старшая сестра Эдит были на попечении тети Леоноры, платившей за их учебу. Вернувшись в Париж, Лоран поселился у нее, в Латинском квартале. Этель представляла, как Лоран жил в Лондоне, не имея настоящей семьи, совсем один, она воображала, будто он ее обожаемый брат, которому она всячески помогает; он рассказал ей историю своей жизни, и Этель хотелось разделить его одиночество. Для нее это была еще одна возможность уйти от родительских ссор, забыть о напряженной обстановке в доме, о постоянной, вялотекущей войне.
Будучи еще совсем крохой, она уже знала, что между Александром и Жюстиной не всё гладко. Однажды, после очередного скандала, она посмотрела на родителей глазами, полными слез, и закричала: "Почему вы не подарили мне братика или сестричку?! Я могла бы разговаривать с ними, когда вы состаритесь!" Этель отчетливо помнила смущенное выражение на их лицах. Потом они забыли слова дочери, и все опять пошло по-старому, но она уже больше никогда не вмешивалась в отношения между родителями.
В беседах на улице Котантен появилась какая-то новая тональность. Или, взрослея, Этель сама стала внимательней к тому, что обсуждали в салоне у Бренов? Замечала резкость и язвительность. Александр всегда любил поговорить об анархической революции, о начале бунта, который утопит Париж в пламени и крови, когда все буржуа и собственники будут повешены на фонарных столбах. Сколько Этель себя помнила, эта тема всегда была предметом семейных шуток. Уставая от очередного разговора с Жюстиной, отец стучал в дверь комнаты Этель: "Собирай чемодан, завтра мы едем в деревню, грядет бунт". Она пыталась возразить: "А как же школа, папа?" Он: "Я не хочу оставаться в Париже, когда город запылает". Они уезжали всегда в одно и то же место - в маленький деревенский домик, который Александр круглый год снимал на краю леса в Ля-Ферте-Алэ. Он ехал смотреть на самолеты. В саду возле дома он с помощью местного столяра Бижара соорудил макет крылатого дирижабля, способного, по их словам, летать, несмотря на то что был тяжелее воздуха. "Вздор, - проворчал господин Солиман, когда однажды Этель рассказала ему о занятиях отца. - Вот на что он тратит свое время, вместо того чтобы работать". Этель промолчала. Ей нравилось идти по летному полю за руку с отцом, месить грязь между этих странных машин с неподвижно застывшими винтами. Она выучила все названия: "латекоер", "бреге", "гочкис", "палерон", "вуазен", "хамбер", "райан", "фарман". Однажды они с отцом видели полет Элен Буше на "кодрон-рено". Это было за несколько месяцев до ее гибели в июне или июле тридцать четвертого. Самолет с акульей мордой, небольшими крыльями и одним алюминиевым винтом казался огромным. Этель мечтала познакомиться с Элен, стать такой же, как она. Александр только улыбался: "Обещаю, мы поедем в Орли посмотреть, как она летает". Но они так и не съездили - быть может, потому что не нашли времени.
Во всем чувствовалась какая-то спешка, - напрашивалась мысль, что сборища в гостиной должны вот - вот прекратиться. Но почему? Этель слушала взрослые разговоры, обдумывала сказанное. Беседы всегда начинались после обеда, когда служанка Ида принималась убирать со стола. Александр строил разговор таким образом, что комната превращалась в подобие театральной сцены. С одной стороны - выходцы с Маврикия и Реюньона, с другой - чужаки: парижане и все остальные. Вопрос всегда ставился актуальный, тут же начиналось бурное обсуждение; мнения, взгляды, профессии - все сталкивалось здесь. Этель даже вознамерилась записывать, настолько услышанное волновало и забавляло ее.
- Керенский понял, он говорил об этом, но никто его не слушал. Он знал, о чем говорит, он был там, когда все началось, когда большевики взяли власть.
- Революция была неизбежна. Но только Керенский мог что-то сделать, чтобы укротить зверя. Это был их Мирабо.
- Да, но мы-то знаем, каков удел всех Мирабо.
- Конечно, его бросили на произвол судьбы и умыли руки, как в Локарно.
Поднимался шум, все начинали говорить одновременно. Потом воцарялось молчание. Этель наблюдала, как мать старается сохранить беспристрастность. И кидает наживку: "Меня волнует вот что: жизнь дорожает, как и всё вокруг". Тут же вступает Талон: "Общее подорожание не должно волновать вас, мадам, для экономики это добрый знак. На самом деле жизнь неуклонно дешевеет: именно эта дефляция и должна привлекать ваше внимание. Загляните в свою корзину с покупками: там больше фруктов, овощей и мяса, причем по той же самой цене. Вот это и должно заставить вас задуматься".
Полковник Руар, генеральша Лемерсье и другие начинают перекрикивать друг друга. Кто-то заявляет: "Дорожает абсолютно всё!" Кто-то опасается плавающих цен, девальвации, безработицы. Тетушка Полина спокойно произносит: "Наступает благоприятное время для покупок. Говорят, на Лазурном Берегу частные отели в дорогих кварталах возле вокзала продаются по мизерной цене!" Жюстина: "Да, Лазурный Берег! Кстати, вы видели рисунок в "Озэкут"? Журналист спрашивает хозяина гостиницы: "Как вам сезон?" Тот отвечает: "Не лучший. Да что вы хотите, все наши клиенты в тюрьме!"" Никто не смеется.
Примерно в это самое время Этель впервые услышала имя Гитлер. Вначале посетители салона говорили "Адольф Гитлер", так же как "Аристид Бриан" или "Пьер Лаваль". А иногда Шемен - от Этель и это не ускользнуло - называл его "канцлер" или даже "глава немецкого государства". Но чем прочнее становилось его положение во власти и чем сильнее росла его популярность в мире, тем чаще они стали говорить просто "Гитлер". Время от времени девочка слышала, как Шемен или полковник Руар и его жена, крупная нескладная женщина в шляпе с вуалеткой - ее прозвали Полковницей, - говорили "фюрер". Полковница произносила это слово как "фурор", и Этель задумалась, что оно означает в немецком языке.
"Гитлер сказал…", "Гитлер сделал…". Однажды вечером Жюстина включила в гостиной радиоприемник, и оттуда раздался странный голос - чуть хриплый, доносившийся явно с возвышения; его обладатель произносил речь, прерываемую громом аплодисментов или треском микрофона - было не разобрать. Этель остановилась послушать, и поэтому мать уточнила: "Это Гитлер". И добавила фразу, развеселившую Александра: "Я боюсь этого голоса, меня от него в дрожь бросает". "Голос как голос, ничего особенного", - подумала Этель и решила, что, как это ни удивительно, он напоминает голос Шемена.
Позже, когда все рухнуло, Этель пыталась вспомнить воскресные собрания в гостиной, и та тишина, что окружала ее теперь, сделала звуки ушедших лет более отчетливыми: восклицания тетушек, смех, позвякивание ложечек о кофейные чашки и "музыкальные моменты", инициированные Александром, - они приятно разнообразили беседу. Сонаты Шумана, опусы Грига, Массне, Римского-Корсакова. Этель с нетерпением ждала этих передышек; она садилась за фортепиано и играла, а отец пел или брал в руки флейту. У Александра Брена был красивый баритон, и когда он начинал петь, его маврикийский акцент почти исчезал, растворялся в мелодии. Этель представляла остров предков, пальмы, качаемые пассатом, она слышала шум прилива, крики стрижей и горлиц на краю тростникового поля. Затопленный собор превращался в корабль, лежащий на дне бухты Томбо, а его колокол все еще звонил: это моряк-призрак отбивал склянки. Раз или два на пороге их квартиры неожиданно появлялась красавица Мод в ослепительном, великолепном платье - иссиня-черном, в ушах - золотые креольские серьги; копна роскошных рыжих волос, как поговаривали, скрывала маленькие прищепки, которыми она натягивала кожу на висках. Изумительным голосом она пела арии из "Аиды" или "Ифигении", но ее карьера уже клонилась к закату, она выступала только в провинции и, чтобы как-то сводить концы с концами, работала в ателье, где шили театральные костюмы. Этель очень быстро поняла, какое место занимает Мод в жизни отца. История их отношений началась до ее рождения, но последствия этой истории все еще давали о себе знать. Буря, едва не потопившая семейный корабль. Потом Мод на долгие годы исчезла; Этель слышала, будто у нее был роман с банкиром и что она куда-то уехала. Сейчас, без предупреждения появляясь в гостиной Бренов, она переживала настоящий триумф, хоть он и длился всего несколько мгновений. С бьющимся сердцем Этель ждала, когда зазвучит чудесный голос Мод, пусть даже на самых высоких нотах она и давала "петуха". Александр Брен, как будто соблюдая своеобразный договор, никогда не пел на публике вместе с ней.
Каждый вечер Этель лихорадочно записывала в блокнот все, что обсуждалось в гостиной, словно в этих фразах было нечто чрезвычайно важное, чего ни в коем случае не следовало забывать.
Светские беседы.
- Враг здесь, среди нас.
- "Враг среди нас" - старая песня правых. (Смех)
- Смейтесь, смейтесь, увидите сами: через несколько лет здесь произойдет то же, что в России, и тогда вам придется работать водителем в Лондоне или наняться гувернанткой куда-нибудь в Австралию!
- Австралия мне нравится. (Полина) Это единственная страна, где можно просто быть самим собой.
- Канада, снег, леса - вот о чем я мечтаю. (Мама)
- По мне, там слишком холодно. (Папа)
- Почему не вернуться на Маврикий?
- Никогда в жизни! Если уж отведал Париж…
- Париж - город иллюзий. (Шемен)
- Шарлатанов. (Папа)
- И все-таки враг - вы должны это понять - ходит у вас под окнами, организует забастовки, причем даже в огромных магазинах - "Ля Самар" и "Галерее". Вредительство, саботаж, развал экономики - чувствуется рука Москвы.
- Вы ставите телегу впереди быков, мой дорогой. Забываете про мировые масштабы. Это началось в тридцать первом, когда доллар в течение нескольких часов подешевел на сорок один процент.
- Да, таковы американцы, вы же знаете, они делают с долларом что хотят. Когда наступит подходящее время, они его девальвируют! (Талон)
- Вечно вы с вашими финансовыми историями! (Полина) Разве можно все время думать о банкирах! Неужели нельзя поговорить о чем-нибудь другом?
- Да-да (генеральша Лемерсье), мы с полковником обсуждали автомобили, это гораздо интереснее: "пежо-лежер", "матис", "ликорн", "вивасикс"?
- Мне очень нравится "форд" - могучая машина! (Папа)
- Да, но он дорогой, и еще не известно, что будет в следующем году с ценами на нефть. (Мама) Зато мы установили у себя котел, он подает в комнаты теплый воздух; так вот, даже если нефть закончится, в нем можно будет сжигать мусор.
- Какой ужас! (Генеральша Лемерсье) Только представьте себе запах!
- Ну нет, вы хорошо знаете: дым не пахнет. (Милу)
- К тому же экономно.
- В любом случае, чем ближе война, тем меньше топлива для вашего котла.
- Война! (Полина) Это просто мания какая-то - все время говорить о войне. Я уверена, что войны не будет, немцы больше не допустят такого поражения.
- Но воюют ведь не только немцы. (Милу) Итальянцы, испанцы тоже.
- Япония начала войну против Китая. Знаете, что они устроили в Шанхае?
- Да, но они всего лишь хотели упредить Европу, поэтому и начали первыми.
- Почему вас так интересуют желтые? (Генеральша Лемерсье)
- А я вообще не хочу думать о войне. (Шемен) Все это заговор красных. Муссолини постоянно повторяет, что не станет нападать на Францию, ему достаточно дел в Эфиопии, а Гитлер удовлетворится Судетами. Нет, мы-то знаем: к войне нас подталкивают. Это просто: достаточно найти тех, кому выгодно преступление.
Все это было похоже на один долгий день. Всё тот же гул, возникающий оттого, что присутствующие говорили одновременно: Жюстина, Полина, Милу с их певучими голосами, Александр и гости: генеральша Лемерсье, полковник Руар, Морель, учительница музыки Одиль Северин и невыносимый Клодиюс Талон, после случая в коридоре избегавший смотреть на Этель. И она сама, забившаяся в угол, неизменно рядом с Лораном Фельдом. Этель знала, что молодой человек не принимает участия в беседах. Он сидел на стуле, спина прямая; иногда Этель бросала взгляд на его профиль: маленький нос, круглый подбородок, рыжие локоны, делавшие его похожим на девушку; когда он волновался, на его щеках проступал теплый румянец. Он не поддавался на провокации, лишь едва заметная складка появлялась у него между бровями, когда Талон, большой почитатель "Аксьон франсез", принимался за иностранцев, требуя изгнать их из страны, арестовать испанских беженцев силами жандармерии и немедленно выдать их франкистам.
Лоран Фельд был ее другом навсегда. Он приходил регулярно, худощавый и элегантный, непохожий на юношей, которых Этель встречала в Париже, - непонятный иностранец. Он вмешался в общий разговор только один раз. Талон, как обычно, потрясая своей газетой, взялся за Англию: "Нация изменников, невротиков и торгашей, стремящихся к войне. Будьте уверены, ради собственной выгоды они отправят французов на бойню; как говорится, у нас во Франции - броня танков, у них, в лондонском Сити, - броня сейфов!" Свежие щеки Лорана стали пунцовыми, будто на них упал отблеск пожара. От возмущения он брызгал слюной: "Вы не знаете, что говорите, это стыдно, это невероятно, уверяю вас, Англия - наша единственная союзница, она никогда не бросит Францию в беде!" Поднялся неописуемый шум. Каждый что-то говорил, и над всей этой болтовней прозвучал громкий голос Талона, напоминавший крик ярмарочного зазывалы: "Ладно, ладно, вы так наивны, мой бедный мальчик, очень наивны или очень стараетесь забыть…" Александр поудобнее расположился в своем кресле, держа в руке сигарету, слишком спокойный в общей сумятице; громко и чуть растягивая слова, он произнес: "Давайте оставим разговоры об Англии, вы ведь знаете, что на Маврикии благоволят к этой великой стране".
"Или вы забываете, месье, - продолжал Талон, привстав на цыпочки и не обращаясь более к Лорану Фельду: теперь он выбрал себе другого союзника, - о той незавидной роли, которую сыграла Англия в последней войне, отказавшись послать войска, когда враг уничтожал нас". Тетушка Милу всегда соглашалась с любым, кто принимался критиковать Англию, и даже основала в Париже клуб ретросессионистов в поддержку партии, ставящей своей целью возвращение Маврикия в лоно матери-метрополии: "Да будет вам известно, мой дорогой, что политика Чемберлена еще более непрозрачна, чем непонятное поведение Черчилля. И не забывайте: именно из Лондона к нам пришел большевизм".
Талон: "Всегда одна и та же басня, каштаны, мол, в огне, и нам предстоит их оттуда таскать". Лоран Фельд не мог больше оставаться в гостиной. Несмотря на протесты Александра, он встал, собираясь уходить. Наклонившись к Этель, он произнес: "Не слушайте их, мадемуазель. Англия - замечательная страна, она была и остается союзницей Франции и никогда не признает преступный германский режим". Однако шум в гостиной быстро стих - впрочем, так бывало всегда. Этель взяла Лорана за руку, и они вышли подышать в сад. В чашечках дымился чай, ложечки позвякивали о фарфор, запах пирожных с корицей, испеченных Полиной, смешивался с дымом сигарет и сигар, ароматы выплывали из гостиной. Все разговоры теперь казались одним долгим шелестом - пустым, не стоящим и выеденного яйца.