"У него естественный иммунитет против болезней, которые для нас смертельны". "Его мозг устроен иначе, нежели наш". "Для еврея Франция - страна пожизненной ренты. Он думает только о деньгах, его рай здесь, на земле" (Моррас).
"Евреи прочно связаны с хиромантией и колдовством".
"Наши самые знаменитые политики носят имена Жан Зай, иначе Исайя Эзекиель, и Леон Блюм, иначе Карфункельштейн". "Членов редакции "Юманите" зовут Блюм, Розенфельд, Герман, Мок, Жиромски, Вейль-Рейналь, Коэн Адриа, Гольдшильд, Модиано, Оппенгейм, Хиршовиц, Шварцентрубер (вот вам!), Имре Дьомай, Хауссер".
"Англичане в большей степени варвары, чем немцы! Посмотрите, что они сделали с Ирландией".
"Олье Мордрель сказал: "Довольно уже негрифицировать Бретань!"".
"В Нюрнберге Гитлер заявил: "У Франции и Германии больше поводов любить друг друга, чем ненавидеть"".
"Он предупредил виновных: "Мы ничего не забудем ни евреям, ни большевикам"". "Моррас написал в "Аллее философов": "Семитский гений с библейских времен угас. Сегодня Республика - это пребывающая в состоянии хаоса страна, в которой торжествуют четыре социальные группы: евреи, масоны, протестанты и чужаки"".
"Юлиус Штрайхер заявил в Нюрнберге: "Единственный выход - физическое устранение евреев"".
Вслед за волнами жестокости наступало временное спокойствие, как будто болезнь пошла на спад, оставив только боль и стыдливое изнеможение, и даже усилия тетушек, старавшихся как-то разрядить обстановку, помогали плохо. Иногда разговор заходил о моде, автомобилях, о спорте или кино.
- "Пежо-лежер" сместит с пьедестала всех остальных: "рено", "делаж", "тальбот", "де дион", "панар", "гочкис" и даже знаменитый "роллс-ройс"!
- Мы видели эту машину в витрине гаража в Ваграме - красота!
- Но цена! Вы знаете, сколько она стоит?
- Да уж, эти их девальвации - сначала в Америке, потом, нынешним летом, у нас!
- Оплачиваемые отпуска и каскетки!
- В конце концов, это ненормально, когда бедняки ездят на море! (Жюстина)
- Слышали о последнем изобретении - "радиовидении"?
- Беатрис Бретти вам расскажет о нем! Просто Сара Бернар!
- Да, но все зеленое, мои дорогие! Весь экран зеленый, как тролль!
- Я предпочитаю ходить в кино, вы смотрели "Великую Иллюзию"?
- Нет, ведь еще не война! Мне больше нравятся братья Маркс в "Утином супе".
Здесь генеральша не могла удержаться от замечания: "Я пойду в кино, когда оно станет нормальным".
Мужчины, сами того не желая, постепенно образовали собственную маленькую группу. Когда Шемена не было, обстановка разряжалась. Этель больше нравились эти дни. Тогда она с удовольствием слушала шелест фраз, очень похожий на гул авиационных моторов, который так любил Александр. Когда-то он носился с идеей построить летательный аппарат с крыльями и винтами. А теперь? Вспоминает ли свою мечту? Этель спрашивала себя: кто еще, кроме нее, чувствовал приближающийся крах? Никто? Она смотрела на отца, этого высокого мужчину с великолепными черными волосами - свидетельство маврикийских корней, - над которым была не властна даже парижская зима, на его подстриженную бородку и руки художника с длинными нервными пальцами.
- Все дело в винте, я это сразу понял. Модель "Интеграл" - отличная, именно такой пропеллер помог установить первые рекорды Полану в Англии, Морану, Чавесу. В то время повсеместно использовался "Гном", семьдесят лошадиных сил и две винтовые лопасти. Однако ратмановский намного лучше. Согласен, пусть даже он устарел! И все же по-прежнему обеспечивает максимум мощности.
- А что вы думаете по поводу того, что он деревянный?
- Разумеется, только дерево. Оно легче.
- А как же Бреге?
- Он работает на армию, а в бою стальной винт важнее.
Он курил сигареты, серо-голубые глаза были устремлены куда-то вверх. Этель могла бы ненавидеть его за зло, которое он причинил ей и матери, за предательство, за бахвальство. Но ей не хотелось отдаляться, смотреть на него холодно, как на чужого.
Быть может, теперь, когда все рушилось, летело в пропасть, она чувствовала себя к нему ближе, чем когда бы то ни было. Вспоминала строгое суждение господина Солимана о муже своей племянницы: "Сухой плод, никогда не сделал ничего доброго. Только тебя!" Но, кажется, этот "плод" обладал даром предвидения, поскольку старик добавлял: "Ты - мой талисман, моя маленькая счастливая звезда".
- Вы слышали про труд Држевецкого об авиационных двигателях? Моя настольная книга!
Тема "тяжелее воздуха" казалась неиссякаемой.
- В случае войны, уж поверьте, перевес обеспечат только самолеты. Но во Франции никто не понимает этого.
- И дирижабли! Не забывайте про дирижабли! (Александр)
- Да ладно вам, видели мы, что происходит с этими вашими дирижаблями! (Руар)
- Аварии. Но и самолеты сегодня падают!
- Да, но в них труднее попасть!
- Мы еще не усвоили все уроки, которые нам преподала война. Помяните мое слово, у нас было двадцать лет, чтобы придумать, как защититься от бомбежек, но нашим военным министрам это не нужно!
- Они хотят выдвинуть все войска на линию огня!
- Но ведь это очень важно, вы ведь читали репортаж в "Иллюстрасьон"? Даже если в небе полетят самолеты, все равно, для того чтобы двигаться по земле, потребуется пехота! А не утки! (Генеральша)
- Конечно, мадам. Но известно ли вам, что наши самолеты могут нести на борту четыре тысячи крылатых бомб, делать по пять вылетов в день и таким образом за полгода сбросить более одного миллиона шестисот тысяч бомб; даже если каждая бомба угодит в сто мишеней, только в одном бою погибнет двадцать тысяч солдат противника. Умножьте на сто самолетов и поймете всю важность авиации! (Александр)
- Два миллиона убитых за полгода - есть над чем поразмыслить! Похоже, воздушный флот - это совершенное войско. Страшное, делающее войну невозможной. (Руар)
- Да, посмотрите на Испанию.
- Знаменитые "потезы", отправленные социалистами в армию красных!
- А Герника!
- Кстати, вы видели картину Пикассо на выставке?
- Благодарю покорно! Какой ужас! (Женские голоса)
- Действительно, бомбардировки ужасны! Может быть, он хотел сказать своей картиной именно это? (Смех)
Напряжение нарастало волнами. Этель чувствовала постоянную тошноту - от словоизлияний и восклицаний. Ввиду своего возраста она была единственной из присутствующих, кто молчал. Для всех остальных эти встречи значили очень много; однако бесконечные слова напоминали шум ветра и не имели ничего общего с реальностью. Быть может, собравшиеся старались просто забыть об этой реальности.
- Ну, самолет, аэростат - это еще не все военные машины! Читали статейку Г. Дж. Уэллса"Прозрения"? (Александр)
- Но ведь он давно умер, разве не так?
- Он написал ее еще до войны; там он предсказывает, что в течение ближайших ста лет для путешествий на большие расстояния самолеты придут на смену поездам и кораблям.
- Говорите за себя! Я никогда не войду внутрь этих летучих сигар! (Генеральша)
- Правда, самолет это еще не всё! (Жюстина)
- Решение состоит в автоматическом пилотировании. (Александр)
- Какой ужас! Вы хотите сказать, самолет без пилота?
- Нет, я хочу сказать, что необходимо изобрести механизм, который сможет автоматически устранять все неполадки, преодолевать воздушные ямы.
- В любом случае, есть одна проблема, связанная с нашими самолетами. Это летные трассы. До сих пор самолеты летают где придется!
- Ах да, вы напомнили мне про дело Бука. (Смех)
- Не может быть, вы слишком молоды, чтобы его помнить. Как его звали, этого злодея? Бук?
- Бюрг. (Генеральша)
- Точно, Бюрг. Он создал Международное общество по защите прав людей от самолетов, отклоняющихся от курса. Обманывал легковерных крестьян.
- Да, он определил, где проходит граница между аэродромом и частными владениями, причем прочертил ее вверх, до неба.
- Ну и что тут плохого? (Жюстина) Только представьте, над вами все время висит дирижабль. И вдруг он падает в ваш сад…
- Отлично, скажем так: пилот должен вам бутылку игристого! (Смех)
- Но Уэллс был прав, сказав, что хотя мы этого, быть может, и не увидим, но когда-нибудь самолеты и дирижабли заполнят небо над Парижем - их будет столько же, сколько сейчас автомобилей.
- У каждого свой? Это катастрофа!
- Да, но только если все мы не погибнем во время войны! (Жюстина)
- Думаю, мир придет с неба. (Талон)
- Небо вас слышит, мой дорогой! (Александр)
- Посмотрим! Еще одна война! Разве здесь нельзя говорить о чем-нибудь другом? (Мнение женщин)
Казалось, все что-то прячут. Этель чувствовала это до головокружения, до боли. Однажды, когда ей было лет десять, она вернулась из школы. Гостиная была необычно пустой и молчаливой. В полумраке, созданном бархатными портьерами, ее глаза различили большое кресло, в котором отец обычно читал газету или мечтал после обеда. Теперь там сидел кто-то, одетый в свободное серое пальто. Мягкая фетровая шляпа, тоже серая, немного сползла на лицо, словно человек спал. Не говоря ни слова, Этель тихо шагнула вперед. Спинка кресла отбрасывала тень, преграждая путь немногим солнечным лучам, все-таки проникавшим в окна гостиной. Спящий не шевелился. Этель прислушалась к его дыханию. Стараясь двигаться как можно легче, она аккуратно поставила свой ранец на паркет, прислонив его к одной из ножек кресла.
Почему в это мгновение дом молчал? Этель узнала серое пальто: оно принадлежало господину Солиману; он уже давно не надевал его - с той поры, как перестал гулять в Люксембургском саду. Но сидящий в кресле не был господином Солиманом. Он казался тощим, утонувшим в просторном пальто. Но кто бы мог рискнуть его надеть? Этель подошла еще ближе и нагнулась над фигурой. И вдруг она его увидела. Быть может, солнце вышло из-за облаков и осветило лицо сидящего. Ужасное, землистое, изборожденное морщинами, с огромным ртом, фиолетовыми губами, чудовищным - длинным и кривым - носом. Из-под шляпы на Этель смотрели обведенные красной краской глаза. Она запомнила, что с воплем выскочила в коридор, добежала до своей комнаты, чувствуя, как встали дыбом волоски на руках и ногах, ощущая холод между лопаток. Казалось, сердце у нее вот-вот разорвется. Она разрыдалась в объятиях матери, услышала громкий голос отца, отвечавшего на упреки: Александр пытался успокоить Жюстину, но впервые на памяти Этель он говорил печально и так, словно был виноват. Она подумала, что ей больше нравится, когда он сердится и кричит. Тогда у него появляется акцент. Господи Боже! Она ждала, что он перейдет на свои креольские фразы, станет сыпать любимыми словечками. Именно тогда Этель поняла: между родителями происходит что-то, отчего мать тоскует, а отец несчастен; затем эта война стала ежедневной, и конца ей не было видно.
Вернувшись в гостиную, Этель обнаружила, что в кресле никого нет; серое пальто, фетровая шляпа и начищенные туфли господина Солимана были водворены в стенной шкаф, а маска, эта уродливая, мерзкая отрубленная голова с двумя дырами-глазницами, исчезла навсегда.
Позже она придумала неизвестному имя. Как-то, спустя некоторое время, она спросила Александра, помнит ли он об этом случае, и в ответ услышала: "Говоришь, маска из папье-маше? Нет, не видел…" Может быть, ему стало стыдно или он правда забыл об инциденте.
Однако это мог быть только он. Все сходилось: в тот час, когда Этель вернулась из школы, он был дома - раз в неделю он себе это позволял. Разумеется, он придумал шутку, не посвятив в свой замысел Жюстину, и спрятался за дверью. Увидев результат, поспешил скрыться в кабинете, а потом прибежал. Это произошло в тот период, когда к ним по делам почти каждый день приходил Шемен. А вдруг это его рук дело? Нет, он бы никогда не осмелился на такое.
Некоторое время спустя Этель услышала в гостиной его голос - он разговаривал с Александром. О чем они говорили? Этель сомневалась, что хорошо их слышит. Шемен назвал чье-то имя и добавил: "Ну прямо голова Шейлока, толстые губы, кустистые брови, близко посаженные глаза, морщинистый лоб, вьющиеся волосы - и нос, нос! Ну просто птичий клюв, огромный, ястребиный!" Этель вздрогнула. Он говорил о той маске! О мужчине в сером пальто, сидевшем в кресле посреди темной комнаты. Покраснев от гнева, она выскочила из гостиной, не извиняясь и ни на кого не глядя. Все случилось много лет назад, но она до сих пор вздрагивала при воспоминании об этом. Гримасничающая маска, подобие отрубленной головы, стала ее кошмаром; и однажды она вдруг поняла, что он означает.
Отрыжка ненависти и злобы, ворвавшейся к ним в дом вместе с Шеменом, который хочет уничтожить их семью.
Как-то после обеда, пока Александр был занят (он только что начал пробовать себя в искусстве вокала), а Жюстина отправилась к тетушкам, Этель перерыла весь дом в поисках Шейлока. Методично обследовала комнату за комнатой - спальню матери, кабинет отца, чуланчик, где Ида иногда коротала выходные, все кладовые, ванную, стенные шкафы. Но нашла только зарегистрированный револьвер, который мать прятала в стопке накрахмаленного постельного белья.
Она перерыла все углы, исследовала содержимое корзин, разобрала свои старые игрушки (Неужели родители могли оказаться столь бесчувственными, что попытались спрятать кошмарную маску среди домашних вещей?) - напрасно.
Жюстина вернулась и обнаружила Этель сидящей на полу, вокруг - полный беспорядок; прижавшись к матери, девочка в слезах всё ей рассказала. Когда она выговорилась, мать отреагировала на ее слова так бурно, что Этель надолго это запомнила: "Маска, эта пресловутая маска! Да, это я ее выбросила. Простая детская игрушка, но вещица ужасная, отталкивающая! Я, как только ее нашла, сразу же от нее избавилась. Я и подумать не могла, что она причинит тебе такую боль, прости нас!"
Этель разрыдалась, почувствовав себя освобожденной. Но, конечно, эта свобода была иллюзорной. Маски теперь стали выпускать серийно, а те, кто посмеялся над Этель, ничуть не изменились. Все так же неумолимо маска продолжала смотреть на мир из сумрака своими пустыми глазницами, и на нее все так же была нахлобучена мягкая фетровая шляпа.
Спустя годы Этель поняла: она ничего не забыла. Просто тогда, раньше, она была немного чувствительнее. Вечно воюющие родители, их единственная дочь и неуютный дом. Александр говорил, что у нее нет чувства юмора. Любой пустяк выводил Этель из себя.
II. Крах
Этель узнала новость…
Этель узнала новость от Ксении. В последние месяцы они виделись редко. Не было никакого особенного повода продолжать дружбу. Обе устали, и Этель внушила себе, что это Ксения ее оставила. Да и сама жизнь становилась все труднее. Ксения больше не ждала ее после уроков. Этель написала ей записку и отправила в дом номер сто двадцать семь по улице Вожирар; ответа она не получила. Лето перед их новой встречей было жарким, Этель открыла для себя радости отдыха в Бретани: вместе с несколькими юношами и девушками она съездила на каникулы в Перро-Гирек. Велосипедные прогулки, купание в море до девяти вечера, деревенские танцы, легкий флирт среди дюн, красивый черноволосый мальчик с зелеными глазами по имени Стивен, игра в карты на берегу. Они договорились увидеться снова, обменялись адресами. Вернувшись в Париж, Этель почувствовала на душе тяжесть, ей как будто стало трудно дышать. Когда-то разговоры Александра и Жюстины - на повышенных тонах - заставляли ее трепетать; будучи ребенком, она бросалась между ними: "Папа, мама, прошу вас, перестаньте!" Чтобы успокоиться, она садилась за фортепиано и принималась нарочито громко играть "Кекуок" Дебюсси или мазурку, а порой ставила пластинку на старый хрипящий фонограф. Лоран Фельд привозил ей из Лондона записи, неизвестные во Франции: "Рапсодию в блюзовых тонах" Гершвина, сочинения Дмитрия Тёмкина, Диззи Гиллеспи, Каунта Бейси, Эдди Кондона, Бикса Байдербека. Таков был ответ Лорана на постоянные жалобы завсегдатаев гостиной, мол, Францию заполонили негры и чужаки, которые вскоре превратят Нотр-Дам в синагогу или мечеть.
И вот однажды, незадолго до Рождества, Этель встретила Ксению возле лицея. Она совершенно изменилась. Превратилась в женщину. На ней был темно - синий костюм, на голове - маленькая шляпка; брови и глаза подведены, щеки нарумянены, красивые светлые волосы собраны в узел, перевязанный шелковой лентой. Они, как когда-то давно, бесцельно пошли по улицам. В какой-то момент Ксения произнесла: "Мы больше не пойдем в садик твоего дедушки. - Этель вопросительно на нее посмотрела. - Разве ты не знаешь? Строительство уже началось". Этель вдруг ощутила, как велика пропасть между ней, живущей сегодня, и той, которая познакомилась с Ксенией два года назад: "Я не знала". Ксения устремила на нее долгий взгляд: "Родители тебе не сказали? Дом начали строить в конце весны". Этель помнила, как вздрогнула тогда. Словно ее укололи воспоминания. Словно в течение этих двух лет вокруг нее зрело предательство, избежать которого она не сумела. И все-таки в глубине души она не удивилась этому предательству. Взмахнув ресницами и стараясь говорить как можно увереннее, она ответила: "Да нет же, я в курсе, само собой, папа мне сказал об этом, когда я подписывала бумаги на передачу наследства; но, ты же понимаешь, меня не тянет туда идти". Ксения сказала: "Разумеется, понимаю". В глазах у нее появился холод. Без сомнения, она решила, что это причуды богатых, которые тешатся, не зная, куда деть накопленные деньги, пока она и ее семья выгадывают, как протянуть еще неделю.