На этот раз я действительно нервничала по причинам, которые даже не могла толком объяснить. Правда, я вот уже несколько недель боролась с депрессией: каждое утро, провожая Микки на работу, я старалась сохранять спокойное счастливое лицо, а затем, оставшись одна, чувствовала, как энергия вытекает из костей, словно расплавленный воск. Черная Собака рыскала вокруг меня, ее глаза сверкали как у Баргеста. Но только ли из-за депрессии мне не хотелось туда идти? Я не знаю. Возможно, мне следовало больше доверять Микки, но этот тихий дрожащий голосок: "Знаешь, от тебя все отвернутся" – напевал в моем сердце свою жестокую песню, и, честно говоря, я боялась. Боялась, что он может устать от моего нытья, боялась, что он может уйти и найти милую, привлекательную, счастливую девушку. Он заслуживал быть любимым, он заслуживал того, чтобы о нем заботились, чтобы у него родились дети от нормальной обычной девушки. Не от меня. Я не заслуживала его любви. Я не заслуживала ничьей любви. Это мучило меня, я становилась дерганной и безумной. Я могла не есть ничего два дня, а потом зараз уничтожить полфунта ветчины или шесть тостов с маслом, после чего меня тошнило и становилось только хуже. Я обкусывала ногти до мяса, безутешно рыдала над грустными передачами по телевизору. Микки беспокоился конечно же, но он все время работал и, честно говоря, подчас уставал настолько, что не мог даже говорить. Как-то вечером он уснул прямо за ужином, откинув голову и громко храпя. Макароны с сыром застыли на его тарелке. Так что, когда настал день этой вечеринки, я чувствовала себя очень неуютно и нервничала. Возможно, мне следовало притвориться больной и остаться дома в постели с горячей грелкой и дешевым романом, но я боялась подвести Микки. Долг превыше всего. И поскольку мы уже выехали, все зашло слишком далеко, вряд ли я могла повернуться к Микки и сказать: "Отвези меня домой, я нервничаю, мне все это не нравится, я не хочу туда, я боюсь". Дорога прошла гладко, мы ехали не слишком медленно, не слишком быстро, без остановок и аварий. Мы мчались, как принцы в эскорте Карла, мы и Джонджо на своем только что доделанном лоурайдере, "Королеве Ведьм", черном близнеце прекрасной "Голубой Леди" Микки.
Так что я себя контролировала. Как всегда. Но была издергана и опустошена.
Я была – слаба.
Наконец мы подъехали к дому; с улицы было слышно, как "Дип Пёрпл" вопят "Дитя во времени". Дело сделано, ускользнуть невозможно, нельзя допустить, чтобы меня застали врасплох. Я попыталась собраться, стряхнуть с себя это странное чувство, но мне было не по себе от усталости и напряжения. Я подумала, может, у меня начинаются месячные или что-то в этом роде. Внизу живота больно и тупо дергало, меня сотрясала липкая холодная дрожь, от которой я покрылась гусиной кожей. Но я ничего не могла поделать. Пренебрегая этикетом, который гласил, что все женщины должны сидеть вместе со своим мужчиной, я присела рядом с Доком на продавленный диван, потемневший от кошачьей мочи. Доково сморщенное гномье личико лучилось благодушием от выпивки и жизнерадостного цинизма. Я надеялась, что он прикроет меня и, может быть, успокоит мои нервы своими едкими замечаниями или политическими заявлениями, пока Маленький Будда и Джонджо тусуются во дворе, изучая чудеса техники.
– Хочешь "кислоты"? Тут полно "кислоты", уверяю тебя. Меня-то она не интересует, уж больно крутая. Чертовски тяжела для моего брюха, но вы, современная молодежь, вашу мать, все на ней сидите.
Он показал на чудовищно тощего парня, затянутого в грязную черную кожу, хихикающего сквозь зеленые гнилые зубы над чем-то, чего я, например, не видела.
– Ебнутый на всю голову, вот ведь обдолбался, тупой мудак. Так что если хочешь…
– Ага, я понимаю, о чем ты. Нет, я вообще-то ее больше не люблю…
– Вообще-то вы не желаете, мадам, – передразнил он меня "жеманным" голосом, – извините, пожалуйста.
Я застыла. У него плохое настроение? Может, у него опять паранойя от "спида", как на прошлой неделе? Он улыбался, но это вовсе не означало, что с ним все в порядке. Он поймал мой смущенный взгляд, хрипло рассмеялся и протянул мне свое пиво:
– Хапай, Билл, пока на халяву…
Я отхлебнула теплой кисловато-сладкой жидкости и попыталась расслабиться, глазея по сторонам, стараясь ни на ком не задерживать взгляд слишком долго. Я не хотела, чтобы кто-то подумал, будто я на него пялюсь. Здесь были отморозки со всей страны плюс прихлебатели всех мастей. Пролезла даже парочка малолетних панков, они дорвались до халявной "кислоты". Один из них попытался погладить немецкую овчарку хозяина, и та прокусила ему верхнюю губу: губа наполовину повисла потемневшим месивом. Он считал, что это признак доблести и то и дело заново громко рассказывал свою историю. В углу сидели несколько пожилых суровых мужиков с острыми бледными лицами, явно из отсидевших, вооруженные – все об этом знали, но старательно делали вид, что не замечают. Там были ничейные женщины, самонадеянные тусовочные девочки, мечтающие подцепить постоянного парня и подняться по социальной лестнице, жалкие пьяные неудачницы со словом "жертва", написанном на их задубевших дерьмовых лбах. Еще там была Шишкин "трах месяца", студентка художественной школы, из среднего класса, не подозревающая, что шишка у Шишки настолько изрыта триппером, что стала похожа на кулак прокаженного. Его неспроста прозвали "Шишкой", но она была не в курсе. Ее возбуждало новое крутое общество, и она визжала от удовольствия, как циркулярная пила.
Я с ужасом наблюдала, как она играет с огнем. Все произошло в мгновение ока.
– Шишка, Шишка-a, не будь дрочилой, дай мне выпить, бля…
Ее голос отчетливо прорезал шум, у нас на глазах она отняла бутылку виски от Шишкиных губ. Ни секунды не колеблясь, Шишка двинул ей кулаком в лицо с четким прицелом, как человек, привыкший побеждать. Ее тонкий, с горбинкой, нос хрустнул, кровь расцвела красным цветком. Ее мир развалился на части, как плохо сшитое платье. Шишка отвернулся, а она, всхлипывая, поползла к выходу. Он с ней разделался, и ему было наплевать. Я отвела взгляд: плохой знак смотреть на такие вещи.
Тут я заметила, что на подлокотнике дивана сидит сам Легенда, – он разговаривал с Доком. Я старалась не пялиться, он был главной знаменитостью и прославился своими выходками. Однажды в драке он откусил чуваку нос и проглотил. На вкус – кровь, сопли и хрящи, бодро сказал он. Легенда ездил на зеленом, как дракон, мотоцикле, на бензобаке рисунок – все им восторгались, но, по-моему, намалевано было грубовато, – и всегда вел себя как звезда. Док отпускал осторожные комплименты по поводу вечеринки и Легендиного прекрасного агрегата, который был припаркован в кухне. Я напустила на себя крутой вид. Видимо, я достигла нужного эффекта, потому что Легенда обратился ко мне лично. Такого еще не случалось в истории Байкерского Королевства.
– Я тя прежде не видал. Кто твой старик? – учтиво спросил он.
Я застыла от ужаса. Док ответил за меня, что мой старик – Маленький Будда, наш новый казначей, хороший парень. Я молча кивнула. Легенда тоже кивнул. И снова я ощутила эту сбивающую с толку ярость, что разрасталась в моем сознании; я попыталась заставить себя заговорить. Я резко вышла из задумчивости и сообразила, что нарушила свое главное правило. Я отвлеклась, и это была большая ошибка. Легенда улыбался по-волчьи, а Док выглядел встревоженным. Что-то позабавило Большого Человека. Он заговорил снова:
– Док тут сказал, что ты, типа, умная, а, типа, художница, а? Да? Я те вот скажу, пошли-ка со мной, я те покажу кой-какие художества…
Он отклеился от подлокотника и, покачиваясь, побрел сквозь толпу, я пошла следом. После прямого приказания у меня не оставалось выбора, кроме как идти за ним. Шум стихает, все следят за нашими движениями, мужчины ухмыляются, их женщины подталкивают друг друга локтями. Это похоже на дурной сон, из которого я не могу убежать; я могу лишь повторять про себя: не паникуй или все пропало. Мы чуть не сбиваем каминную полку, наши влажные, искаженные отражения колышутся в засиженном мухами зеркале, точно в грязном пруду. Атмосфера густеет и раскаляется от предвкушения. Легенда вяло тычет в большую куполообразную птичью клетку на каминной полке, покрытую тканью. Я слышу, как Док шепчет: "Вот дерьмо", – но мне внезапно легче. Птичья клетка, слава богу! Должно быть, внутри экзотическая птица, большой старый попугай или что-то в этом роде. Ну, если это птичья клетка…
Легенда сдергивает покрывало:
– Как тебе такое художество, а?
Это не птичья клетка. Это очень большой кувшин из толстого стекла. В нем, погруженная в мутную жидкость, плавает отрезанная голова. Глаза полуприкрыты, рот – мягкий, маленький – полуоткрыт. Длинные волосы плавают вокруг, точно водоросли. Это голова молодой девушки. До меня доносится мужской смех, словно эхо в белом, потном холоде, объявшем меня. Я слышу, будто издалека, как Легенда гордо хвастается, что заполучил голову у гробовщика за сотню с лишним фунтов. Затем какая-то женщина пронзительно визжит: "Боже, Боже, Боже", – все громче и громче, и Легенда сердито прикрывает свой сувенир. Я осторожно ушла в вонючий туалет, где меня стошнило.
Это была проверка. Была ли она устроена, задумана Карлом и его старым другом Легендой, чтобы показать "Свите Дьявола", что я достойна стать одной из них? Не знаю, может быть; хотя Карл любил такие штуки: публичное испытание, ритуал, обряд инициации. Такова была политика. Но чего бы он ни добивался, испытание я прошла. Карл должен быть мной доволен, я не опозорила ни его, ни Микки и не подвела клуб. Я вытерла губы и пустила холодную воду из ржавого крана, подставив запястья: мама говорила, что это помогает, когда чувствуешь слабость. Мама, Джен, Боже Милостивый на небесах, как бы они поступили? Как далека я стала от них – не просто на многие мили; мы живем на разных планетах. Меня тошнило, я была как в лихорадке; эта чудовищная, печальная вещь, стоявшая у меня перед глазами, точно подталкивала, тянула меня к какой-то мембране, возникшей у меня в голове, а затем я с влажным треском, на невероятной скорости прорвалась сквозь нее в совсем иную жизнь. Мир перестал быть таким, каким был минутой раньше. Я почувствовала вкус рвоты в глубине гортани и конвульсивно сглотнула.
Вытерев губы, я вернулась в комнату. Карл встретил мой взгляд и кивнул. Я кивнула ему в ответ, его мимолетная улыбка сказала мне, что он гордится тем, как я справилась с ситуацией. Но это не помогло избавиться от лихорадочного холода внутри, я очень хотела уехать домой. Я не чувствовала себя победительницей, крутой, ничего такого. Я просто стала другой.
Микки это сразу же заметил. И хотя он вроде как не встревожился, поскольку все это преподнесли как обычную шутку, его голубые глаза безмолвно вопрошали. Он обнял меня, бутылка пива небрежно покачивалась в его руке; и мы медленно направились к выходу, к байкам, будто он просто хотел проверить, все ли там в порядке, хотя обычно это было заботой кандидатов. Но все знали, что Микки без ума от своей "Голубой Леди", и даже шутили, что ему следовало жениться на ней, а не на мне. Мы шли, смеясь как автоматы, пока не нашли безопасное местечко через дорогу, маленькую скамейку под старым каштаном.
Микки развалился на скамейке, потягивая пиво. По-видимому, ему было на все наплевать, в то время как я изо всех сил старалась прикидываться спокойной и сохранять тот жреческий невозмутимый вид, столь ценившийся в женщинах банды.
Микки смотрел куда-то в сторону, точно с хозяйским видом обозревал окрестности.
– Господи, Принцесса, ты в порядке? – спросил он вполголоса.
– Нет, то есть да… Ох, Микки, мы можем уехать? Мы можем уехать домой? Пожалуйста? – Лицо у меня оставалось неподвижным, жалкие, умоляющие слова срывались с языка.
– Ты же знаешь, что нет, милая, ты же понимаешь, правда? Мы не можем. Если уедем – всё. Я не получу нашивки. Вот и всё, всё кончено.
Я притворилась, что вытираю нос банданой, которую крутила в руках, чтобы скрыть нервозность.
– Да, да. Я знаю. Всё в порядке, я в порядке, просто давай посидим тут немножко? Всего пару минут, пока я не соберусь с духом.
– Ага. Конечно, посидим. Билли… я горжусь тобой. Не из-за этого, не только из-за этого, а вообще.
– Микки…
– Привет, старик, как дела? – Микки поприветствовал одного из "Цыганских джокеров", парня с квадратной челюстью и густой копной крашеных, похожих на паклю, волос, почти скрывавших глаза. Парень уселся рядом с Микки и завел серьезный разговор о коробках передач, а я мысленно его проклинала.
Я терпела до тех пор, пока мы не уехали домой наутро, но затем сделала вид, что подхватила простуду и следующие два дня провела в постели; честно говоря, я даже нагнала себе температуру. Микки никогда не упоминал о случившемся, и я тоже, но обнаружила, что мой статус в клубе повысился. И я не раз чувствовала, что Карл смотрит на меня, хотя он ничего не говорил. Я смеялась и шутила с остальными как обычно, когда они тусовались в пабе, шумели и травили байки, хвастаясь и бесконечно играя в бильярд. Но при этом я чувствовала, как напрягается мое лицо, изображая механические улыбки, а рот выдает подходящие банальности; подчас у меня возникало ощущение, будто я плыву в глубокой воде, темные течения кружатся подо мной, а в них чудища, белые, как тело прокаженного, с глазами, похожими на мертвые жемчужины, их липкие алчные щупальца сжимаются и раскручиваются, шевелятся в глубине, а я изо всех сил пытаюсь доплыть до какого-то далекого берега, к спасению. Я будто ослепла и оглохла, словно в преддверии беды, как если бы с моря приближалась буря; я не понимала, какой именно ждать беды, но чувствовала ее всеми нервами, они гудели в моем теле, как толстые, раскаленные, до предела натянутые нити.
Теперь это называют посттравматическим стрессовым синдромом, изнасилование в юности плюс инцидент на вечеринке, и столько сил требовалось, чтобы жить такой вот жизнью. Моя бабушка назвала бы это нервным истощением или мозговой лихорадкой, меня бы упрятали в какой-нибудь тихий приют в Сидмуте или еще где – перемена климата и отдых, и ты поправишься, дорогая. Наверное, это и в самом деле помогло бы, но мы с Микки были слишком бедны, чтобы устроить себе каникулы, и мне никогда даже в голову не приходило, что я действительно больна; устала, может быть, но ничего серьезного. Ничего такого, что нельзя вылечить, как обычно, усилием воли и решимостью нестись вперед, как товарный поезд, потерявший управление.
Я теряла вес, но меня это радовало; женщины всегда думают, что сбросить вес по какой бы то ни было причине, даже если это настоящая болезнь, благо (Ну, все время, пока мы пробыли в Испании, у меня не прекращался понос, и, наверное, это испортило всю поездку, но зато я сбросила пять килограмм! Вот ведь повезло!), окружающие говорили мне комплименты из-за того, что я стала такая худая. Мама очень радовалась, но считала, что я сижу на одной из ее ужасных диет, и предупреждала меня, что не следует становиться слишком уж "тощей" – мужчины этого не любят, говорила она, им нравятся округлости. Как это согласуется с женской одержимостью стать похожей на ходячую швабру, я не знаю, потому что, если мы делаем это не для мужчин, то на хрена мы вообще это делаем? Я сказала ей это, без брани, конечно; ответом мне было покачивание головой, поджатые губы и заявление, что нельзя быть такой упрямой.
Но я была упрямой. И нервной. От внезапного шума я подпрыгивала, как от электрического разряда, у меня лились слезы по непонятным причинам. Лицо стало землистое, а волосы, их тяжелая мягкая масса, казалось, оттягивала голову назад; я подумывала их остричь, сделать модную прическу, но Микки мне запретил, сказав, что ему нравятся мои длинные волосы и, порадовавшись его вниманию, я просто собрала их в пучок и сменила шампунь с "Восен" на пахнущий миндалем "Видал Сассун". У меня все время были темные круги под глазами, месячные стали болезненными, тяжелыми, вязкая темная кровь сворачивалась в сгустки, стала клейкой. Я думала, может быть, у меня анемия, обычное объяснение всех "женских проблем" в те дни, – и купила какие-то витамины, которые никогда не принимала. Даже Джас спросила меня, хорошо ли я себя чувствую, и сказала мне, что кое-кто из женщин думают, будто я жду ребенка – это, считают они, должно успокоить меня и "сделать из меня человека". Когда я сказала ей, что не беременна, просто устала, ее лицо вытянулось; она так надеялась, что появится приятель для Натти, который толстел и процветал, питаясь творожками "Kay энд Гейт" и табачным дымом.
Иногда сердце так резко колотилось, что мне казалось, будто оно вот-вот разорвется, но я никогда не думала, что могу съехать с катушек, что меня размажет, как краски на картине Джексона Поллока. Я никогда не теряла контроль над собой. Никогда. Ни в какой ситуации.
А гроза над морем все сгущалась и сгущалась, пока я мучилась из-за того, чего не понимала, и обгрызала ногти до кровавого мяса.
Глава четырнадцатая
Я курила больше травы, чем когда бы то ни было. О'кей, то была не ужасно крепкая, генномодифицированная вонючка, ставшая популярной в наши дни, но тем не менее. Как я уже говорила, мне не нравилось напиваться в хлам, в отличие от некоторых. Я никогда не была большой любительницей выпить, мне не нравилось опьянение. Иногда я поддавалась искушению и по чуть-чуть принимала "спиды", но жизнь моя стала упорядоченнее, а "спид", – это масса энергии, которую некуда было приложить; в конце концов невозможно вечно испытывать на себе всю таблицу химических элементов в алфавитном порядке.
Иногда накуриться было единственным способом заснуть. Но мне приходилось за это расплачиваться: странные сны, что накатывали в тяжелые ночи, наутро отзывались похмельем, я была потерянной, засыпала среди дня, а потом снова не могла уснуть ночью… И так далее и так далее. Люди любят говорить, что трава безвредна, это всего лишь растение, но это неправда; если так, почему многие любители травы такие психованные? На деле, если много куришь, становишься параноиком.