Он улыбался, как человек, приблизившийся к дикому животному, растопырив большие руки; широкое лицо нарочито спокойно. Я впервые внимательно посмотрела на него.
Ах, Микки, Микки, мой бедный мальчик. У него было открытое детское лицо, глаза цвета увядших васильков, длинные каштановые волосы собраны в блестящий конский хвост и перехвачены ужасной потрепанной резинкой. Старый шрам пересекал левую бровь: Микки его заработал, играя в футбол, еще мальчишкой; он рассказал мне об этом позже, когда я провела по шраму пальцем.
Шесть футов два дюйма чистоты, невинная мечтательная душа ребенка в теле регбиста, мускулы бугрились на руках, точно дыни; длинные сильные ноги способны за день без единой жалобы одолеть Три Вершины.
Был ли он красив? Если судить по моим словам, может показаться, что да, но нет, вовсе нет; нос крошечный, глаза слишком глубоко посажены, подбородок чуточку слишком как у Капитана Америки. Но определенно симпатичный, и мой несомненный герой и спаситель на этой ужасной автостоянке. Мне хотелось поцеловать его, так я была ему благодарна; позже, той же ночью я сделала куда больше в кузове его старого грузовика.
Мы начали встречаться. Даже маме, Джен и Лиз он понравился; перед ним невозможно было устоять, ведь Микки был такой – такой славный. Любил животных, прекрасно ладил с детьми, все в доме чинил и всегда был вежлив. Не могу сказать, что влюбилась в него до безумия, как в кино – глаза сияют, колени подгибаются, – но со временем я полюбила его, как и всякий, кто его знал. Я называла его Маленьким Буддой, потому что он был таким большим и спокойным, а он всегда называл меня Принцессой. Любой другой выглядел бы при этом старомодным, но только не он, потому что он говорил это всерьез. Я была его принцессой, он так со мной и обращался, как в лайковых перчатках, как с хрустальной; для меня – все самое лучшее, точно он не до конца меня понимал.
Он и не понимал меня до конца, но в то время я сама себя не понимала, я неслась по жизни как на американских горках, без тормозов.
Но таков был мой Микки – он мало походил на Злобного Насильника, Пожирающего Младенцев Грязного Отщепенца из легенд мира обывателей, но думайте, что хотите. Я знаю, людям зачастую хочется подогнать все под стереотипы, потому что это удобно, считать, что все байкеры – исчадия ада или, скажем, все гольфисты – очаровательные загорелые парни в экстравагантных свитерах, но всякий, кто близко знаком с теми и другими, знает, что на деле все далеко не так.
Мой Микки был во всех отношениях хорошим парнем. Возможно, будь он немного потверже, посильнее, наши жизни не были бы разрушены. Но он был слишком мягким, слабым, и это дорого нам обошлось. Я не виню его, поймите: я сделала это, и я заставила его разбираться с последствиями моего поступка.
Это по моей вине умер Терри Скиннер. Я убила его, не Микки. Я его не виню. Терри убила я, а не Микки. Я.
Глава десятая
Примерно восемь месяцев спустя после нашего с Микки знакомства на дискотеку в РКМС пришли парни из "Свиты Дьявола", точно существа из другого измерения, материализовавшиеся из мрака. Еще минуту назад мы болтали и тусовались как обычно, и вдруг тишина обрушилась, точно лезвие гильотины.
Естественно, я о них слышала, как и все мы. Некоторые даже утверждали, что знакомы с ними или что их приятели стали членами банды, но никогда не приводили их в клуб и ни разу не были замечены с ними в пабе. "Свита Дьявола" была, в нашем представлении, настоящим, до мозга костей отмороженным байкерским клубом, одним на сотню, это были по-настоящему крутые ребята. Все знали, что эти парни держатся вместе, живут в своем мире; если один из наших парней сходился с кем-то из них, а такое иногда случалось, он полностью отказывался от своей прошлой жизни. Наши миры редко пересекались.
Я видела, как они разъезжают по городам на своих агрегатах (которые обыватели называли "чопперами"), низких, сюрреалистических байках необычных форм – сверкающая масса краски и хрома, двигатели деформированы, передние вилки вытянуты в бесконечность, как на картинах Дали. Длинноволосые, бородатые, с серьгами в ушах ездоки, пальцы унизаны тяжелыми серебряными кольцами, они выглядели невозмутимыми и зловещими в своих грязных прикидах, разукрашенных эмблемами банды, – джинсовые куртки с обрезанными рукавами, устрашающие дьявольские головы, нарисованные на спине, полукруглые "рокерские" нашивки – сверху "Свита Дьявола", внизу "Брэдфорд" и сбоку маленькая нашивка "МБ". Носили их поверх кожаных байкерских курток. Разумеется, все в солнцезащитных очках. Я останавливалась и смотрела, как они проезжают мимо, смущенно думая о том, какие они крутые, они не в моей лиге. Естественно, я не могла стать одной из них, потому что я была девушкой, а девушкам не дозволено становиться членами банды, типа, никогда. Никаких девиц, иначе пиши пропало. Солнце погаснет, тьма падет, наступит Вечная Зима и т. п. Члены отсохнут и мир рухнет. И все в таком духе.
Это только для парней – нет, это только для парней. Мужской праздник. Я вздыхаю, проклинаю свой пол, добавляю еще один пункт в длинный список "того, что не могут делать девушки" и размышляю о том, как ненавижу, когда мне указывают, что делать.
Так что, когда они явились в клуб, я зачарованно смотрела, как они медленно в напряженной тишине идут к бару группой, под предводительством толстого парня с широким смуглым хитрым лицом, черными вьющимися волосами и слоновьим, твердым пивным брюхом.
Микки вышел из сортира, как раз когда они уселись за длинный стол, обычно зарезервированный для нашей клубной администрации, точно воронье на трупе висельника. Никто не сказал ни слова. Люди отводили глаза или сидели, уткнувшись в свои стаканы. Диджей поставил "Серебряную машину", вокал Лемми звучал так, будто он жрал гальку вперемешку с амфетаминами на завтрак, обед и ужин. Кое-кто из отморозков принялся подпевать и барабанить по столу, совсем как обычные человеческие существа.
– О черт, – выругался Микки, вытаращив глаза и осклабившись. Похоже, его йоркширская сообразительность достигла предела; он пал духом при виде святотатственной оккупации длинного стола чужаками; что скажет на это наш любимый президент Альберт?
Мы ждали, затаив дыхание. Альберт велел всем заткнуться. Когда Джун, его хозяйка, взбрыкнула и хотела что-то сказать, он уволок ее в боковую комнату. С того места, где я сидела, было слышно ее ворчание. Отморозки слегка заулыбались.
Больше ничего не произошло. Позже я узнала, что они любят иногда вваливаться в маленькие ночные клубы, просто чтобы навести шороху, попугать местных пьяниц. Никакого насилия обычно и не требовалось с такими, как "Адские свиньи из Конистон-вэлли", "Олтвейтские мародеры" или "Тарнсайкские железные всадники". Они знали, что у них есть шанс, и хотели им воспользоваться. Сильные парни из этих клубов приходили в "Свиту Дьявола", чтобы стать кандидатами, некоторым это удавалось, некоторым нет, вот как это все было. Никому из "Адских свиней" не удалось этого добиться, хотя… нет, это совсем другая история, приятель…
Но "Свиту Дьявола" мало заботили такие добропорядочные сборища, как РКМС. Они просто были общительны.
Я смотрела на них, как и Маленький Будда. Я смотрела, как они разговаривают, ходят, пьют, общаются друг с другом и, самое главное, с большим парнем, который явно был их вожаком. Странная пародия на "Тайную вечерю" Да Винчи – он занял место Христа, его люди по обе стороны от него, говорят ему что-то на ухо, его глубоко посаженные иссиня-черные глаза сверкают прозорливостью Макиавелли, красное лицо уродливо и притягательно. Такого не проведешь, это ясно, ничто не ускользает от его взгляда.
Даже я. Он увидел, что я смотрю, и улыбнулся. Я немедленно отвела взгляд, покраснела, почувствовав себя полной дурой, неотесанной деревенщиной в цирке, мишенью, олухом, поклонницей.
– Вот черт, он тебя заметил; боже, он псих. Этот Карл, то есть Карло. Итальянец; ну, его семья с юга, из Лондона. Рик сказал, будто Карло там кучу народа поубивал, так говорят, и ему пришлось сматываться. Он ихний президент уже лет сто, настоящий сукин сын, говорят. Крут как железный прут, дерется как дьявол. Гад.
Микки выпятил челюсть и многозначительно кивнул. Я толкнула его локтем изо всех сил, затем подождала, когда он перестанет охать.
– Ну, все это слухи. Откуда ты столько о них знаешь, мистер Всезнайка?
Я встревожилась, хотя никакой реальной причины для беспокойства вроде не было. Возможно, я еще смущалась оттого, что он заметил, как я смотрю; но вряд ли. Более того, казалось, что-то темное и золотое слилось воедино в моем мозгу, так бывает, если давишь пальцами на веки и перед ослепшими глазами кружатся блестящие узоры. В голове сложился план, но я боялась облечь его в слова, и это меня злило.
– Больно, – заныл Микки. – Уймись. Хорошо, хорошо, Рик рассказал. Ты ведь никогда не спрашивала, а? Принцесса, нет, не надо, ты, маленькая… нечестно пихаться… Послушай, они уходят, этот Карл смотрит на тебя, помаши ручкой, как хорошая маленькая… Да уймись ты, Билл…
Наконец мы добрались до моего дома, замерзшие (мы ехали на байке Микки – "750 Нортон Коммандо"), сонные, улеглись на мою односпальную кровать (все ту же, с уточками в изголовье) и включили "Лед Зеппелин"; я знала, что дом пуст, Джен – у Эрика, а мама и Лиз на танцевальном вечере в "Ротари".
– Ми-икки-и, – подлизывалась я, накручивая на палец прядь его шелковистых волос, попутно размышляя, почему они всегда такие блестящие, хотя он всего лишь окунает голову в грязную, чуть теплую ванну и моет волосы куском мыла "Фэйри".
– М-м?
– Ми-икки-и, а чего ты хочешь от жизни?
– Ну, не знаю. Разъезжать на "БМВ" по воскресеньям, съездить в Америку, выиграть кучу бабок в лотерею и послать их всех подальше с их говенной работой… А что?
– Я просто подумала…
– Ах ты черт, теперь нам крышка… – сказал он, целуя меня в шею.
– Нет, я хочу сказать, послушай, эти, из "Свиты Дьявола", они настоящие, не треплются, не притворяются, как в клубе, мы могли бы… ты бы мог… Это было бы нечто, а? Покруче, чем все это, это… – Я показала рукой на уточек и цветастые занавески с оборками.
Микки молчал. Я затаила дыхание; если он сделает вид, что его не волнует, что он не понимает, о чем я, подумает, я чокнутая, я тогда – ну, тогда все кончено. Мы расстанемся.
– Рик поедет в "Лебедь" на выходных. Они там собираются, он немного знаком с парочкой из них. Он говорил, что я могу… мы можем поехать. Мы можем поехать завтра, если хочешь…
Я подпрыгнула и поцеловала его родное лицо.
– Слышь, прекрати, ты хуже, чем собака, ты меня всего обслюнявила… Билл, Билли, это все херня, ничего не выйдет, особо не надейся.
Девять месяцев спустя, вместе с Джонджо, который всего неделю назад возник неизвестно откуда, молчаливым привидением явившись из ночного мрака, Микки стал кандидатом в "Свиту Дьявола"; его свежесобранный агрегат "Голубая леди" был припаркован возле "Лебедя" – выкрашенный в сапфирово-жемчужный цвет и дерзко расписанный в духе "В морских волнах у Канагава" Хокусая, все парни им восхищались.
А я стала любимицей "Карла", Карло Верради.
Глава одиннадцатая
Сегодня я видела лиса, я тупо пялилась в окно, баюкая в руках чашку крепкого черного бодрящего чая и убеждала себя, что пора на работу. Лис нагло протопал через мой сад и скрылся на кладбище; старый серомордый лис, гибкий и яркий, будто пыльное ржаво-оранжевое пламя. На долю секунды он обернулся: его дикие глаза были холодны и беспощадны, взгляд самой природы. Никаких связей с человечеством, никакой кошачьей одомашненности, никакой собачьей любви. Я замечала этот взгляд и прежде в глазах мужчин, уже давно ушедших или умерших. Необузданный. Устремленный к далеким горизонтам, и лишь одному Богу ведомо, что творилось в их диких сердцах, и лишь Он один мог простить их прегрешения.
И кое-что еще, это было видно в каждой линии его потрепанного старого тела. Какая-то сила, знание о смерти. Он чертовски хорошо понимал, что его спокойное существование под солнцем может оборваться в любой момент. Под лошадиное ржание и лай собак за ручьем, под тошнотворный скрежет тормозов машины, сбивающей его, слишком медлительного старого лиса. Он знал, что может умереть, соблазнившись отравленной падалью. Он знал, что его жизнь конечна: враги подкарауливают его, и он абсолютно беззащитен.
Но никогда он не будет слаб.
Я скрылась из его поля зрения – маленький подарок моему братцу-лису. Одной опасностью меньше – на сегодня, по крайней мере. Я допила чай, но никак не могла собраться. Лис растревожил меня, как я растревожила его. Мутные глубины сознания всколыхнулись, вздымая отложения со дна. Воспоминания, как мерцающий карп, что извивается среди водорослей, вспыхнули во тьме и исчезли.
Почему Карл так ко мне относился? Я не знаю. Думаю, он по-своему действительно заботился обо мне, хотя в то время я этого не понимала. Постепенно у меня возникло ощущение, что он присматривает за мной, защищает меня от критики некоторых парней. Джонджо однажды сказал, что Карл питал слабость к умным людям и презирал дураков, а пол для него значения не имел. Однажды Карл рассказал Джонджо, что в дикой природе охотятся львицы, а не львы, а затем, по словам Джонджо, Карл рассмеялся – будто какой-то своей, одному ему понятной шутке. Но как бы то ни было, он тайно защищал меня от проблем, и, оглядываясь назад, я содрогаюсь, вспоминая, как я тогда жила, честное слово, содрогаюсь.
Я не понимала, когда стоит помолчать, вот в чем проблема. Я была слишком наивна, слишком одержима идеей жизни вне закона. Как верно заметила жена Карла Рита, я, бля, не знала своего места.
Это непонимание и столкнуло меня с Терри Скиннером и Джас, его беременной подружкой. Я сказала: отвали от нее, перестань ее доводить, она ведь в положении.
Мне не нравился Терри. Я считала, что ему – нечего скалиться – не место в клубе. Но он был мелким дилером, продавал наркоту задешево, чтобы втереться в доверие к парням и осуществить свою мечту стать членом клуба, хотя все знали, что он никогда им не станет. Карл, отведя меня в сторонку, изобразил отчаяние, тяжело вздохнул и велел мне впредь помалкивать или следить, что говорю, иначе моя болтовня навлечет неприятности, и парням придется меня защищать, что мне нет нужды беспокоиться (и все это с непередаваемым протяжным выговором кокни и сарказмом), Терри никогда не получит нашивку. Из него не выйдет хорошего солдата, сказал Карл и постучал по носу, похожему на луковицу. Понимаешь, о чем я, девочка?
И я поняла, потому что мой Микки был лучшим в мире солдатом; он получит нашивку, я это знала.
Но Терри и Джас. Странная пара. Он был высоким, неуклюжим, длинное с впалыми щеками лицо усеяно прыщами; чахлые, спутанные, желтые, усыпанные перхотью волосы падали на глаза цвета не то серного газа, не то грязных медяков, в зависимости от освещения. У него был безрадостный лающий смех; он никогда не забывал обид и всем завидовал. Для Терри весь мир был врагом, общество отвергало его и, хотя он явно не был тупицей, было в нем что-то пронырливое, что-то скользкое и хищническое, и это отталкивало.
Джас была совсем другой. Было видно, что она по-настоящему любит его и свято верит во все его лживые, надуманные под "спидом", теории заговоров. Если кто-то насмехался над этим, она бормотала – он прочитал об этом в книге, правда, Терри, – точно вычитанное в книжке было непреложным фактом и истиной в последней инстанции. Может, для нее так оно и было, поскольку она не умела ни читать, ни писать. Она считала Терри невероятно умным, контркультурным интеллектуалом, ей казалось чудом, что такой парень терпел такую, как она думала, уродливую полукровку, шлюшью дочь.
Если на современном психологическом жаргоне сказать, что Джасмин была выходцем из крайне неблагополучной семьи, с крайне заниженной самооценкой, это было бы величайшим преуменьшением.
Когда я вспоминаю Джас, я думаю об одуванчике, нежном, хрупком, готовом улететь от легчайшего дуновения ветерка; казалось, на земле ее удерживал лишь огромный раздутый живот. Маленькая, худенькая Джас, ее тоненькие узкие пальчики с обкусанными ногтями в пятнах от облезшего красного лака пытаются защитить ее неродившегося ребенка. Джас, с ее атласной, розовато-коричневой кожей, сбрызнутой веснушками и так туго натянутой на высоких скулах, что глаза казались раскосыми; это придавало ей вневозрастной древний вид; она походила на одну из этих очаровательных маленьких статуэток богинь из древних захоронений. Ореол легких, струящихся локонов цвета слабого чая. Джасмин Перл Севейдж, наполовину Брэдфорд, наполовину Сент-Киттс, эти огромные зеленые глаза под тонкими бровями, обрамленные густыми изогнутыми черными ресницами, внимательно смотрят на Терри с болью и непониманием, ее нежный, полногубый розовый рот дрожит, когда он издевается над ней, пытаясь выглядеть крутым, с такой мордой, будто ему насрать, что она вынашивает его ребенка. Может, его и впрямь это не волновало, его сложно было понять.
– Эй, Джасси, принеси-ка нам еще пинту – что значит "слишком устала"? Устала, мать твою? Ах, твой живот? Бу-бу-бу. Мать твою, в жизни не видел такой уродской свиноматки. Ебаная толстуха, корова жирная… Топай в бар, пошевеливайся. Не хрен губой трясти! Ты чё, реветь, что ль собралась? А? Кончай заливать, черножопые не устают, вкалывают, бля, с утра до ночи на хлопковых полях, пока глаза на лоб не вылезут, все это африканское дерьмо. Устала? Я тебе покажу "устала"…
Вот тогда-то я и сказала ему: заткнись нахуй. Не могла я это вынести, должен же был кто-то сказать. Джас была такой жалкой, такой чертовски беспомощной, прирожденная жертва хамов с интеллектом хорька. У меня сердце разрывалось при взгляде на нее, я считала, что обязана ее защитить, потому что, честно говоря, больше никто этого не делал.
Я не знаю, почему они так поступали. Подчас это сводило меня с ума; я хочу сказать, понятно, что наши сборища мало походили на чаепитие у викария, здесь всех дразнили и вышучивали, но это лишь делало тебя сильнее, ты учился сохранять лицо. Но если дело заходило слишком далеко, все прекращалось. Всегда находился кто-то, кто затыкал задиру.