Продолжение № 1
Вот, переступив уже в другую главу, счастливо пока еще оставаясь в качества непочившего, спешу сообщить вам об этом и обо всех обстоящих деталях и подробностях.
Спешу сообщить, что бывает все и пообыденнее и повеселее, чем торжественная встреча покойников или обсуждение с полицией проблемы идентификации самоубийц. Вот, к примеру и кстати, в самом северном городе Хоккайдо и всей Японии - Вакканай, откуда виднеется наш-их Сахалин, два дня и две ночи я провел в огромном местном храме некой ветви дзэн-буддизма. Приглашен туда я был его настоятелем после моего перформанса в огромном концертном зале, который он посетил и наблюдал не без удовольствия, так, во всяком случае, мне показалось. Сразу после выступления уже глубокой ночью на его машине мы прямиком отправились в храм. Войдя, прямо в центральном помещении, неподалеку от алтаря и восседавшего там Будды, я обнаружил множество низеньких столов, по интернациональному закону устроения торжеств расставленных буквой Т. Они расстилались внизу, прямо у ног, как некий дивный и экзотический пейзаж, уставленные, загруженные, заваленные безумным количеством яств, без устали пополнявшихся новыми, подносимыми женой настоятеля. Всего было не съесть и не выпить, хотя японцы страсть как мощны в этом деле. Я припомнил, как один токийский студент, останавливавшийся на полгода в приличной питерской семье с кормлением, был буквально возмущен и исполнен подозрения к кормившей его милой и радушной женщине:
Это что же! На завтрак там каша какая-то или картошка с мясом. На обед - только суп и картошка с овощами и мясом. Вечером - то же самое! -
Как было объяснить ему, что питали его по высшему нашему разряду?
Усидевшись, поудобней примостившись, подвыпив каждый своего, несколько освоившись со странностями и неприлаживаемостями друг к другу, мы стали выяснять подробности наших столь все-таки различных культур и верований. Я, чтобы не вдаваться в особые подробности, тем более немогущие быть доведенными в условном переводе на его язык и понятия, подтвердил, что в православии все примерно так же.
Прямо все так же? - хитровато переспросил хозяин.
Ну, не все. Но во многом, - уклончиво ответил я.
Я и сам это знаю, - заявил он, имея, очевидно, в виду столь распространенный в Японии, но тоже знакомый ему, видимо, достаточно поверхностно католицизм. Я не стал объяснять ему разницу, просто непроходимую пропасть не только между православием и его родным буддизмом, но и католической практикой и даже учением. В общем - какая разница? В общем - действительно ведь знает! В общем - ведь все если и не произведено человеком, то запущено в его искривляющее и нивелирующее пространство. В общем - прожили ведь уже большую половину жизни и не померли. В общем - все и так ясно.
Взяв в руки маленький дистанционный микрофон, мастер на весь радиофицированный храм низким потусторонним голосом, достигавшим нас со всех сторон, объявил тост за обитель, всех легко принимающую. Мне перевели. Я не возражал. Да и против чего я мог возразить? Мне все было понятно и приятно. И интересно. И любопытно. Я расспрашивал, а он рассказывал и пояснял. Он поведал мне, что в боковых приделах (что-то вроде маленького монастыря) живет несколько его учеников, которые и сооружали и нагружали эти столы. Еще у мастера несколько учеников приходящих. Мастером именовали его все окружающие и он сам себя, обозначая в третьем лице, спокойно, но и торжественно в то же самое время, объявлял:
Мастер сейчас вам что-то покажет! -
Мастер вам объяснит! -
Мастер знает! -
Послушайте мастера. -
Слушаю. -
Что за методика занятия мастера со своими учениками, выяснить не удалось, так как оказалось, по его словам, все правы, и кто сказал самую несуразность-невероятность - и есть наиболее правый. Так что нечем и заниматься-то. Да, выходит, что и не с кем. Во всяком случае, так звучало в несколько невнятном переводе подвыпившего сопровождавшего меня лица. Преодолевая сложность и понятную, простительную условность подобного рода контактов, мастер просто объяснил мне суть небесной иерархии своего учения через сопоставление Будды с премьер-министром, а бодхисаттв с различными первыми заместителями, просто заместителями премьера и министрами. Воодушевившись, он даже попытался специфицировать и ведомства в зависимости от функций и качеств соответствующего бодхисаттвы. Это пошло труднее. Он оставил это. На какую-то мою оплошность в поведении я заметил, что мой Христос там, в предполагаемом месте их если и не совместного, то соседского пребывания, заступится за меня перед его Буддой. Мастер охотно принял этот вариант, сам предложив возможный формат их официальной встречи, наподобие проходивших как раз в это самое время переговоров лидеров стран "большой шестерки" на Окинаве. Он все представил в виде встречи Путина с японским премьером. Я не стал возражать. Он предложил специально для меня материализовать нашего руководителя прямо здесь и сейчас. Я засомневался не в самой возможности, но в смысле этой операции. Ну, материализует. Ну и что? Благодаря моей неуверенности и сомнению в углу образовалось нечто серое, невнятное, сидящее скованно, и без выражения. Без моего активного желания и через то соучастия, оказывается, при всей нечеловеческой, сверхчеловеческой силе мастера это оказалось невозможным, поскольку, как он сам мне и объяснил, было бы навязыванием кому-то своей воли, что глубоко противно самой сути учения и душе мастера. Я подивился подобной тонкости и человечности учения, к тому же закрепленного в реальной практике. А как известно, критерием истины является все-таки практика. Правда, я забыл спросить мастера, насколько, в какой степени играет роль желание или нежелание, скажем, самого материализуемого, в данном случае Путина, быть материализованным. Поскольку, как я мог заметить, все произошло не только без его соучастия, но даже и уведомления о том. Либо используются совсем уж невероятные каналы коммуникации, со стороны не только немогущие быть замеченными, но даже и подозреваемыми. Но скорее всего, в расчет принимаются только свои и посвященные. И я уже принадлежал к ним. Пусть и на краткий миг моего присутствия, на который распространяются законы непомерного гостеприимства, но принадлежал.
Мастер тихо и хитро улыбался. Я слышал за спиной шорох, оборачивался - Будда менял позу на задумчивую и меланхоличную позу Будды-Майтрай. Я отворачивался - он возвращался в прежнюю позицию. Мастер все посмеивался. За его спиной проплывали некие подобия волокнисто-облачных туманных образований, на которых восседали в строгом порядке и последовательности разных размеров, в зависимости от заслуг и позиции в иерархии, те самые, квалифицированные как министры, бодхисаттвы. Они проплывали перед моими уже смежающимися глазами и растворялись. Но растворялись не совсем - в смысле только перед моими глазами. А так-то - в истине - они плыли дальше, проплывая над всей территорией божественного Китая, по незаселенной Сибири, переваливая через низкорослый Урал, подплывали к Москве. Плыли над Кремлем, над Путиным, облаченным в белое отглаженное одеяние дзюдоиста, готового к бою, с лицом Смерти сидящим, застывшим в позе лотоса на мраморном сталинском письменном столе. Над прищурившимся Лениным, упершимся когтистым взглядом в каменные своды своего обитаемого Мавзолея и просматривающего сквозь их нависающую тяжесть это веретенообразное бесшумное пролетание. Над зарытым в многослойную тяжелую и сыроватую околокремлевскую почву бедным Брежневым, чьи кости, перемешанные с костями его сотоварищей по Политбюро, не тронуты серебристым молоточком вечности. Да, бывает такое. И такое вот было в моем присутствии - случилось, в смысле.
Нечто подобное, кстати, я замечал и в токийском православном храме. Я видел и чувствовал спиной перемещение ликов и золоченых фигур. Я воочию обнаруживал их как бы взаимозаменяемость и оживленность. Видимо, такое в самой почве и атмосфере местной многослойной во всех направлениях жизни. И я почувствовал и прочувствовал это.
Затем мастер проводил меня в разные отсеки алтарной части, все время, переступая каждый следующий придел закрытости и сакральности, приговаривая, что туда не может заходить никто, кроме мастера.
Только мастер один может заходить сюда! -
И сюда может входить только мастер. -
А вот сюда запрещается входить кому-либо иному, кроме мастера! - говорил он, поворачивая ко мне свою бритую синеватую голову в круглых поблескивающих очках.
Присутствовавший при сем его малолетний внук все время носился как угорелый, вставал, падал, прицеливался в невозмутимого Будду из какого-то своего мне неведомого наисовременнейшего детского вооружения. Поутру младенец колесил по огромному помещению храма на маленькой машинке. Лениво бродила бесхвостая кошка. Собаки, однако, не забредали - все они сидели на цепи в отдалении от храма. Быт же мастера дзэн-буддизма был исключительно обустроен, и не без мелкобуржуазного обаяния и уюта. Что меня, замечу, весьма удовлетворяло и даже радовало.
Помню, как во время одного из моих первых, совместных с Львом Семеновичем Рубинштейном, посещений Германии наш нервный, все время как бы подпрыгивающий, все время беспрерывно и быстро говоривший на приличном русском принимающий и опекающий из бывших левых и даже маоистов, длинный и тощий, в круглых очках на маленькой круглой бритой головке аспирант-славист повел нас вечерком отдохнуть. По его тогдашним левым представлениям нам должно было бы понравиться одно из наиболее радикальных тамошних мест бохумского молодежного общепита. Поздним вечером он привел нас в какое-то нехитрое подобие московской замызганной прокуренной забегаловки с покуроченным и утыканным окурками пластиковым оборудованием - столами, стульями, прилавками, голыми стенами и урчащими холодильниками. Переглянувшись с Рубинштейном, мы скромно, но недвусмысленно заявили хозяину, что подобного радикализма мы вдоволь насмотрелись в Москве и предпочитаем нечто уютное и мелкобуржуазное. В результате почти до середины ночи под неодобрительное, но смиренное молчание немца, ублаженные и разомлевшие, мы просидели в каком-то немыслимо тупом турецком заведении, сидя на коврах за маленькими разукрашенными столиками и под пронзительно-женское гуриеподобное пение из репродуктора. Но было приятно. Во времена нашего убогого стародавнего дворового детства мы только мечтали о подобного рода рае, подглядывая по вечерам в освещенные окна быт более зажиточных соседей с их коврами, телевизорами и яркими картинками на голых стенах.
Так что можно понять, что и обиход и обстановку мастера дзэн-буддизма я принял с пониманием и удовлетворением. В туалетах с подогреваемым полом и сиденьем, оснащенным сбоку каким-то маленьким светящимся мини-пультом (предназначение манипулятивных кнопок с японскими надписями я так и не смог разобрать), висели миленькие, собранные из пазлов изображения котят, козлят и детишек. В нескольких комнатах сияли модные мощные телевизоры с широченными экранами. Огромные жилые помещения заполнены были всяческими торшерами, резными столами и просто удобным японским убранством. Везде стояли огромные холодильники, набитые едой и разнообразной выпивкой, как в дорогих гостиницах. Я справился: а действительно не специализированная ли это какая гостиница для специальных дзэн-буддийских посланников, паломников или странников? Нет, просто жилой дом. И все эти невероятные удобства предназначены для обычной размеренной жизни трех членов семьи - мастера, его жены и престарелой, но улыбчивой матери жены восьмидесяти семи лет. Да, еще упустил временно проживающего внука. Да, еще учеников забыл. Но те если и пользуются удобствами и обстановкой, то, думается, нечасто и нерегулярно. Ученики все-таки. Понятно. Но для одной семьи - действительно очень удобно. И не только для семьи, но и для случайно попавших сюда странников.
Мастер подарил мне черный веер с начертанной на обеих сторонах древнейшей буддийской сутрой. Веер, как мне тут же с уважением и даже с неким почтительным ужасом объяснили осведомленные окружающие, производится только для священнослужителей и в открытой продаже не бывает. Я, естественно, с чувством поблагодарил мастера. Из собравшихся только мой сопровождающий, профессор местного университета, на две трети смог одолеть сложный древний текст. Возможно, сказалось и влияние алкоголя. Остальным, с их ограниченным набором известных иероглифов, текст оказался просто не по зубам. Ну, и еще, конечно, сам мастер с гордостью прочитал ее вслух, что заняло около получаса.
Вообще, он оказался на удивление милым и лихим парнем. На мой вопрос по поводу одного из кушаний, неведомых мне, да и, как оказалось, большинству весьма опытных и искушенных в этом деле сотрапезников, он ответствовал, что это из собачьего хуя. И сам же, не дожидаясь моей реакции, заливисто рассмеялся. Так это и было переведено профессором словесности местного университета - "из собачьего хуя" (вы же знаете лихость всех изучающих и изучивших русский язык любых чужеземных народов и стран в постижении и употреблении нашего мата). Мастер же подарил мне носки, майку и трусы, вернее, все-таки его жена, но от его прямого имени, когда после почти трехчасового блаженства в огромной ванне в огромной же ванной комнате как раз по соседству с молельным помещением я обнаружил, что все свои запасные вещи оставил в месте своего предыдущего пребывания. Подаренные вещи я ношу с благодарностью и теперь, вместе с чем-то вроде стеклянных четок на резиночке, одевающихся на запястье руки. Их перебирание успокаивает и расслабляет, а я так временами нуждаюсь в этом. И получаю. Четки помогают. И я с благодарностью вспоминаю про мастера.
Да, вспомнил еще - по всем городам присутствуют разной степени обустроенности и чистоты общественные туалеты. Это очень важно было упомянуть, не забыть. Вы отлично понимаете причины моей пунктуальности в данном деле. И я вспомнил, не забыл и упомянул, пусть и с некоторой задержкой. Вообще, этот вопрос, вернее, проблема связана для меня с одним необычайным и все время повторяющимся впечатляющим ночным видением, которое я все же здесь приводить не буду, так как оно может произвести неприятное впечатление, будучи соположенным с такой если и не возвышенной, то благостной картиной дзэн-буддийского храмового быта. Может быть, расскажу позднее, если случай придется.
Временами во время разговора мастер настолько широко улыбался, что пропадал. Да, да, пропадал. Тогда я сидел спокойно, ожидая его возвращения и не обращая внимания на остальных, которые тоже уже ни на что внимания не обращали. Мастер возвращался, поднимал чашечку саке, говорил:
Кампай! -
Ваше здоровье! - подхватывал я.
На здоровье! - встревал славист, употребляя столь ненавистное мне словосочетание, занесенное во все страны мира, видимо, поляками и безответственно воспринятое всеми славистами мира как аутентичное российское приветствие во время поднятия стаканов с любым качеством и составом алкоголя. Везде, где ни приходится мне сталкиваться с подобным, я объявляю решительную войну неведомо как закравшейся лингвистической ошибке. Почти неодолимость инерции и лености обманутых не ослабляет энергии и пунктуальности моих воспитательных усилий.
Не на здоровье, а ваше здоровье. -
А мне говорили, что на здоровье! -
И неправильно. На здоровье говорят за едой, в смысле, ешьте на здоровье. А когда выпивают, то - ваше здоровье, в смысле, пьем за ваше здоровье. - Ну, ваше здоровье! - соглашался незлобивый славист.
Мы, медленно потягивая, выпивали. Тогда и я вдруг пропадал, то есть обнаруживал на том месте, где я должен был бы присутствовать, пустоту. Я оглядывался в поисках себя, но обнаружить не мог. Потом переставал и оглядываться, так как терял себя полностью.
Естественно, полностью пропадал и для окружающих. Но они тоже принимали это как должное. Пропадал для всех, но не для мастера. Он, по-прежнему улыбаясь, безошибочно смотрел в точку моей новой, постоянно меняющейся локации. Потом я появлялся. Мастер приветствовал мое появление легким кивком головы, новым: "Кампай!" - и закусывал. Еды на столе не уменьшалось.
На здр… - заикался было славист и тут же поправлялся (молодец - памятливый!). - Ваше здоровье.
Ваше здоровье от имени всех людей моей большой родины! - восклицал я уже с несколько неадекватным пафосом. Все снова выпивали.