- При наших постоянных тренировках, мы все можем претендовать на золотые медали в соревнованиях по бегу с препятствиями. Любой бомбеец. Или теперь полагается говорить - любой мумбайкар?
Понизив голос, он продолжил в менее шутливом ключе:
- Сейчас не знаешь, где встретишься с фанатиком из Шив Сены или блюстителем новых порядков и ревнителем новых имен. Я слышал, что люди из Шив Сены сумели проникнуть в почтовые учреждения и предают огню все письма и открытки, адресованные в Бомбей вместо придуманного ими Мумбая.
Он начал разглаживать гипс, местами смачивая его водой для постепенного отвердения.
- Вы позволите задать вам вопрос, профессор Вакиль?
Нариман кивнул. Он получал удовольствие от старомодных оборотов речи этого явно образованного южанина и радовался его словоохотливости.
Мистер Рангараджан хотел узнать, нет ли у профессора друзей или коллег за границей, которые могли бы помочь ему найти работу, поскольку он намерен эмигрировать. Он направил письма в целый ряд стран, в том числе в США, Канаду, Австралию, Англию и Новую Зеландию.
- Даже в Россию. Хотя после краха Советского Союза индийцев встречают там менее тепло, чем прежде. В былые времена между нашими странами существовала любовь - сколько новорожденных русских мальчиков получали имя Джавахарлал, скольких девочек назвали Индирами. Сомневаюсь, что нынче русские называют своих детей Нарасимха или Атал Бехари.
- Нынче они, вероятно, называют детей Пепси или Ренглер, - сказал Нариман.
Мистер Рангараджан засмеялся и вытер случайный шлепок гипса.
- Прошла эпоха, когда среди нас взрастали великие лидеры. У нас страшная засуха.
- Проблема всего мира, - ответил Нариман. - Посмотрите на Соединенные Штаты, Англию, Канаду - везде у власти никчемушники.
- "Никчемушники", - повторил мистер Рангараджан. - Замечательно, профессор Вакиль, я должен запомнить это словечко. Но, на мой взгляд, это всего трагичней для нас. Цивилизация, насчитывающая пять тысячелетий, народ численностью в девятьсот миллионов - не могут создать одного великого лидера? Как мы сейчас нуждаемся в Махатме - в Великой Душе.
- Но получаем микро-мини-душонки.
Мистер Рангараджан понимающе улыбнулся. Выскребая остатки гипса из лотка, он возвратился к начальной теме, от которой отвлекся.
- Я работал в кувейтской больнице. Но после войны в Персидском заливе всех выставили вон. Джордж Буш нанес удар по иракцам и прикончил наши рабочие места. Теперь главная моя цель - уехать туда, где у меня будет перспектива. Лучше всего в Соединенные Штаты.
"А как насчет перспективы для его души, - подумал Нариман, - улучшится она в чужой стране?"
К тому времени, как мистер Рангараджан закончил гипсовать ногу, его фартук и руки по самый локоть были белы как у пекаря. Наримана увезли на каталке в мужскую палату.
Позже к нему снова зашел доктор.
- Как вы себя чувствуете, профессор Вакиль? - спросил он, нащупывая пульс.
- Запястье у меня в порядке. Проблема с лодыжкой.
Доктор Тарапоре улыбнулся, довольный: давно известная профессорская саркастичность не убыла, несмотря на страдания. Хороший признак. Доктор, которому недавно перевалило за сорок, был студентом Наримана Вакиля, задолго до того, как профессор стал его пациентом. Их свело принудительное кормление английским, курс которого сделали обязательным для студентов всех негуманитарных факультетов в первые два года обучения в колледже.
Однако вчерашняя встреча с профессором Вакилем на фоне голых больничных стен лишила Тарапоре покоя. И сегодня с самого утра его обуревали странные чувства - ностальгия, грусть, сожаление о потерянном времени, об упущенных возможностях - и он не мог понять причину этих человеческих реакций.
И еще - в уме преуспевающего врача неотвязно звучали строки из "Сказания о Старом Мореходе". Сам изумившись, запутавшийся медик начал читать стихи, которые когда-то Нариман заставлял учить своих студентов:
Вот Старый Мореход. Из тьмы
Вонзил он в Гостя взгляд.
"Кто ты? Чего тебе, старик?
Твои глаза горят!"
Нариман нахмурился. Он впервые заметил, что у Тарапоре довольно длинные волосы - врачи обычно так не стригутся, это была бы нормальная прическа, если бы он в рекламе работал…
Появился палатный бой с погромыхивающей тележкой, которую он покатил между кроватями. Молоденький парнишка делал свое дело споро и динамично. Ставил вымытые утки под кровати с аккуратностью, свидетельствующей о желании навести порядок. Бой. Тех, что выполняют эту работу в женских палатах, называют нянечками. Айями. "Айя присматривает за детьми, - думал Нариман. - Собственно, так здесь и воспринимают стариков и больных".
Доктор Тарапоре сосчитал пульс, сделал пометку в истории болезни и продекламировал еще строку:
- "И держит цепкою рукой…"
- Извините, доктор. Зачем вы мне Кольриджа читаете? Я бы куда охотней выслушал ваш прогноз по поводу моего перелома.
Доктор Тарапоре смутился, как школьник:
- Сам не знаю, сэр, почему мне вспомнились ваши лекции в колледже. Мне очень нравились ваши лекции, я до сих пор помню "Старого Морехода" и "Кристабель". И все рассказы Э. М. Форстера из "Небесного омнибуса", которые мы учили.
- Не морочьте мне голову. У меня болезнь Паркинсона, а не Альцгеймера, я тоже помню эти лекции: аудитория, в которую набились две с лишним сотни негуманитарных буянов, они шумят и свистят, стараются своими инфантильными выходками произвести впечатление на десяток девушек, затесавшихся среди парней.
Доктор покраснел:
- Это университетское начальство виновато: оценки по английскому не засчитывались в средний балл, только посещаемость. Поэтому ребятам было все равно. Но даю вам честное слово, сэр, я в этом хулиганстве не участвовал.
Нариман поднял бровь, и экс-студент исправился:
- Ну, может, свистнул разок или два. Без всякого энтузиазма.
Доктор почувствовал, что разболтался не в меру. Он взялся за фонендоскоп, потом измерил Нариману давление и сделал еще какие-то записи в истории болезни. Но на самом деле ему хотелось, чтобы старый профессор поговорил с ним о жизни.
Он сделал новый заход.
- Сэр, "Старый Мореход" напомнил мне о лучших годах моей жизни, о студенческих годах, - он замялся, - о молодости.
И сразу пожалел о сказанном.
"Чувствительная у доктора совесть, - подумал Нариман. - Четверть века прошло, а он все винит себя за безобразия аудитории. Или это просто его методика общения с больными?"
Ну что ж. Нариман счел за благо отказаться от сарказма.
- В каком году вы посещали мои лекции?
- На первом курсе, в шестьдесят девятом.
- Следовательно, вам сейчас лет сорок.
Доктор кивнул.
- И вы осмеливаетесь говорить о молодости, как будто она уже прошла?
- На самом деле, сэр, я чувствую себя старым, когда я…
- Ха. А как, по-вашему, я чувствую себя, когда мои бывшие студенты говорят со мной о своей молодости? "Пусть Прошлое хоронит своих мертвецов", - процитировал Нариман, закрывая тему.
- "Действуй - действуй в живом Настоящем", - продолжил доктор Тарапоре, ожидая комплимента за опознанную цитату.
- Превосходно. Так давайте следовать совету Лонгфелло. Скажите, когда вы возвратите мне мою лодыжку?
Студент вернулся к действительности.
Доктор Тарапоре, возвращенный к постели пациента, постучал по твердому белому панцирю и изрек:
- Гипс прочный.
Нариман усмотрел в этом некую фривольность.
- Конечно, прочный - цемента здесь хватило бы на ремонт моей квартиры. Ваш гипсовальщик увлекся.
Доктор Тарапоре засмеялся:
- Предплюсна - одна из самых коварных групп костей. Особенно в вашем возрасте. Мы должны обеспечить ей достаточную поддержку, защитить плюсну и зафиксировать ногу в неподвижном состоянии. А ваш паркинсонизм требует от нас особой осторожности. Через четыре недели сделаем еще один снимок, но выписать вас можно уже завтра.
Он пожал Нариману руку и вышел в коридор к Джалу и Куми, ожидавшим его наставлений по уходу за больным.
В последние два дня Джал практически не покидал больницу. И Куми находилась при отчиме с утра до ночи. Нариман был тронут, он уговаривал их пойти домой отдохнуть, поскольку их присутствие в больнице ничего не меняло.
- Ничего, папа, мы составим тебе компанию.
- Известили вы Роксану и Йезада? - спросил он.
- Мы решили пока не тревожить их, - ответила Куми.
Чтобы повеселить Наримана, брат с сестрой стали описывать ему визит Эдуля Мунши, тот краем уха услышал, что в доме произошел несчастный случай. Единственное, что он разобрал, были слова "Нариман Вакиль" и "сломал". Ему больше ничего не требовалось - он явился со своими инструментами и спросил, что нужно починить.
Нариман фыркнул.
- Постой, папа, послушай, что Куми ему ответила!
- Я говорю, конечно, Эдуль, мы будем очень благодарны за починку. Но дело в том, что придется ехать в "Парси Дженерал". Он изумился: "Почему в "Парси Дженерал""? Я говорю, потому что папа в больнице. "Ну и что?" - говорит он. Я отвечаю, починять надо папину лодыжку!
- Видел бы ты его лицо, папа! - смеялся Джал.
- Я понятия не имел, что он такой отчаянный человек, - усмехнулся Нариман.
Принесли обед. Они помогли установить поднос на ножках. Поделили между собой пудинг с кремом, потому что Нариман отказался от сладкого, а к чему пропадать хорошей еде?.. Вынесли поднос с посудой за дверь, чтобы его забрали, и пожелали Нариману спокойной ночи.
Нариман был не против побыть в одиночестве. Палатный бой, который заступил в ночную смену, был немолод, значительно старше динамичного парнишки, что работал днем. Ему, должно быть, за пятьдесят, никак не меньше, прикинул Нариман. Интересно, отчего у него руки дрожат, тоже от паркинсонизма или от чего-то другого. Несовершенство рук искупалось совершенством его улыбки. Улыбка просветления, думал Нариман, так похожая на вольтеровскую в старости, на том портрете, который украшает фронтиспис его экземпляра "Кандида".
Как обретает человек такую просветленность, размышлял он, здесь, в мрачной палате, вынося судна и утки хромых, обездвиженных и больных? Или все это как раз и есть необходимое условие? Условие для понимания, что, стар или молод человек, богат или беден - всяк смраден с другого конца?
Нариману хотелось заговорить с ним, но никак не мог решиться. Пожилой бой сам спросил, как он себя чувствует, не нужно ли чего, может, подушку поправить…
И улыбнулся - и Нариману показалось, что у них состоялся долгий и сердечный разговор.
На другой день в палату зашел мистер Рангараджан взглянуть на свою работу. В целом он остался доволен, но в двух местах ему хотелось добавить гипса.
- Лучше перестраховаться, чем потом раскаиваться.
Обеспокоенный изнуренным видом Наримана, он попытался развлечь больного рассказами из практики.
- Вы находитесь в первоклассной клинике, профессор Вакиль, можно сказать, в пятизвездочном отеле по сравнению с другими больницами. Когда я вернулся на родину после неожиданного отъезда из Кувейта, я нашел себе работу в государственной больнице в Индоре. Жуткое было место. Полно крыс - и никого это не волнует!
- Видимо, это было до вспышки чумы в Индоре?
- Совершенно верно. В мою бытность там произошло два страшных случая. Одному больному крысы отгрызли пальцы ног. И еще крысы загрызли новорожденного. Не до смерти загрызли, но младенец погиб.
Нариман затряс головой.
- Но крысы были не единственной проблемой, - продолжал Рангараджан. - Там лежал больной с полностью загипсованной ногой-даже больше, чем у вас. Он все жаловался на жжение под гипсом, которое просто с ума его сводило. Сутками кричал, как безумный, звал на помощь. Но доктора считали, что он просто капризничает. И чем кончилось? Больной не выдержал и выбросился из окна. Когда с трупа сняли гипс, под ним обнаружили просто мясо, кишевшее клопами.
Наримана передернуло. Он был по-настоящему счастлив, когда Рангараджан закончил работу и стал собирать инструменты.
Доктор Тарапоре зашел к Нариману накануне выписки. Стихов он больше не читал, зато еще раз переговорил с Джалом и Куми, подробно растолковав им все "да" и "нет" ухода за больным.
- Следите за тем, чтобы мой дорогой профессор не давал никакой нагрузки своей лодыжке - ни унции веса, полный покой в течение четырех недель.
- Мы проследим, доктор, - заверила его Куми. - Папа теперь будет вести себя хорошо. Он уже получил урок, правда, папа?
Нариман не удостоил ее ответом. Доктор Тарапоре улыбнулся и сказал, что молчание - знак согласия.
Вечером динамичный палатный бой попросил дать отзыв о его работе. Он предупредил, что нарушает больничные правила, поэтому, пожалуйста, все должно храниться в тайне.
Нариман написал на больничном бланке, добытом расторопным боем, что мистер Ядав старательный работник, он проявляет заботу о пациентах и добросовестно выполняет свои обязанности; что ему было приятно познакомиться с таким человеком и он желает мистеру Ядаву успеха в его дальнейшей деятельности.
Он изучил написанную страницу, отметив вихляющийся почерк. Буквы от начала к концу уменьшались, он не мог контролировать их размер. Что-то новенькое - надо полагать, очередной симптом паркинсонизма.
Бой пришел в восторг, не прочитав ни слова. Он взял дрожащую руку благодетеля в свои и долго не выпускал ее.
Утром перед выпиской к Нариману заглянул пожелать удачи мистер Рангараджан. Но пожилой бой с ночной смены больше не показывался, и Нариман пожалел, что не узнал его имя. Ничего, он будет его помнить как инкарнацию Вольтера.
Потом пришло время отправляться домой. Джал сел с ним в машину "скорой помощи". Машина остановилась у перекрестка недалеко от больничных ворот, пропуская колонну демонстрантов.
- Что за партия? - поинтересовался Нариман.
- Бог его знает. Отсюда не прочтешь лозунги. БДП, Народная партия, коммунисты, социалисты - все одно и то же. Ты хорошо спал ночью?
Нариман ответил неопределенным движением руки. Дождались конца колонны и поехали дальше.
НАРИМАН ОЖИДАЛ увидеть распахнутую дверь и Куми с подносом - цветы, киноварь и очищенный кокос. Но Джал отпер дверь своим ключом. Санитары внесли Наримана на носилках. Никакого ритуального подноса, никто не собирается совершать приветственный обряд.
- Куми нет дома?
- Она в храме огня. Молится за маму.
Конечно. Годовщина ее смерти. А он забыл.
- На обратном пути она должна купить для тебя судно, тазик и все остальное.
Нариман снисходительно относился к традициям парсов, связанным с днями рождения, навджоте, свадьбами, проводами в последний путь. Он никогда не придавал большого значения обрядам. Но отсутствие серебряного подноса болезненно задело его.
- Когда она вернется?
- Уже скоро. Тебе не нужно пока в клозет, да? Отдохни, а я поставлю тебе музыку.
С удовольствием лежа в собственной постели, Нариман подремывал под звуки шубертовского квинтета, пока его не разбудили приглушенные голоса.
- Стульчак? - спрашивал Джал.
Таксист со стуком поставил тяжелую ношу в передней. Куми упросила его поднять ящик в лифте, но таксист был обозлен скудными чаевыми.
- Если б я хотел работать грузчиком-кули, я за рулем бы не сидел! - громко ворчал он, уходя.
- Спасибо, добрый человек, большое, большое спасибо, - говорила Куми, притворяясь, будто не слышит, и запирая за ним дверь. - Как папа?
- Спит. Но ты же должна была судно купить…
Она распаковала эмалированный тазик и поставила его рядом с деревянным ящиком на четырех коротких ножках.
- Я подумала, что стульчак лучше, чем судно.
- Как это - лучше? Доктор ясно сказал: месяц в постели. Нога не должна касаться пола.
- Слушай. Я пришла в магазин, стала выбирать судно и представила себе… ну, процедуру. Как это будет происходить - подложить судно папе, достать его, когда папа сделает свои дела, подмыть папу, вынести и вымыть судно… не заставляй меня описывать. Сам знаешь. До того неловко, неприлично.
И она решила, что стульчак будет пристойней. Папа будет садиться на стульчак прямо у кровати, ему будет легче оправляться.
- А нам останется только опорожнить горшок.
- Но доктор сказал, что если мы не будем осторожны, так кости будут месяцами срастаться!
- Папе же не придется добираться до клозета, об этом и речи нет! Испробуем стульчак, посмотрим, как у папы получится.
Вдвоем они внесли стульчак в комнату отчима; он притворился, будто проснулся при их появлении.
- О, Куми, ты вернулась. Что это - новый ночной столик для меня?
- Нет, папа, - засмеялась Куми, - это стульчак, смотри какой славный.
Куми подняла крышку.
- Мы подумали, стульчак будет удобней судна, - сказал Джал, - как тебе кажется?
- Мне удобней то, что удобней вам. Я и так обременяю вас.
- Мы справимся, папа, не волнуйся. Всего-то четыре недели.
И Джал придвинул стульчак к кровати.
- Хочешь сходить?
Нариман кивнул. Они подхватили его под мышки и усадили в постели. Дальше - самое сложное: помочь ему встать и сделать четверть оборота к стульчаку. Напомнив, чтобы он перенес вес на правую ногу, а левую держал на весу, они подняли его.
Поднимать вертикально почти мертвый груз оказалось труднее, чем они думали. И как только Нариман оказался в стоячем положении, сломанная лодыжка опустилась на пол.
- Ногу не ставь на пол! - вскрикнул Джал.
- Не могу, гипс тяжелый.
Нариман еле сдержал стон, когда они понесли - потащили его. Они поняли, что ему больно: он резко втянул воздух и напрягся всем телом.
- Стоп! - вскрикнула Куми, когда он уже почти сидел. - Пижама!
Собрав все силы, Джал придержал его одной рукой, другой дернул за шнурок пижамных штанов. Ткань прилипла к телу, и Джалу пришлось упереться в отчима бедром, пока штаны не свалились к щиколоткам.
Усадив Наримана на стульчак, оба изнеможенно отступили. Глаза Наримана закрылись, на лбу выступил пот.
- Как ты, папа?
Он кивнул. Алюминиевый горшок зазвенел под струей, и они обменялись взглядами торжества и облегчения.
- Не спеши, папа, - сказал Джал. - Ты только не спеши. Сделай все, что надо. Номер один. Номер два. Все.
Нариман чувствовал тяжесть в кишечнике, но, обессиленный болью, не мог натужиться.
- Все, - прошептал он.
Куми опустилась на колени и сдернула с него штаны. Чтобы уложить Наримана в постель, пришлось повторить процедуру в обратном порядке и с тем же трудом. Оба тяжело дышали, изо всех сил стараясь удерживать равновесие, но под конец чуть не свалились на кровать вместе с ним.
- Ну вот, все в порядке. - Джал распрямил спину. - Что нам нужно, так это разработать систему, метод, чтобы все шло гладко.
- Да, - прошептал Нариман, - нужно.
Отводя глаза, Куми расправила простыню под ягодицами отчима, накрыла его.
- Самая большая ошибка - надо было сначала снять штаны. Придется тебе, папа, месяц побыть нудистом, ладно?