Нет смысла говорить, сколь необдуманным и дерзким был этот план, ведь мой хозяин обладал невероятно тонким слухом. Наверно, легче было вкрасться в эту комнату, чем выйти из нее. И все же, будь мой замысел хоть в сотню раз безумней, я не отринул бы его; признаюсь прямо: то малое, что я увидел, заставило меня пойти на самый безрассудный шаг.
Я дожидался подходящего момента. Старик упрямо мерил комнату шагами, как будто и не собирался занимать желаемого положенья. И вот благоприятный миг настал. Решительно, но осторожно я потянул за ручку, как можно медленнее повернув ее. Хозяин, видно, погрузился в глубокое раздумье, ибо никак не отозвался на легкий скрип двери. Короткий миг - и дверь закрыта. Я живо юркнул за портьеру, чуть было не попавшись на глаза внезапно обернувшемуся старику. Теперь я мог спокойно оглядеться.
Да, это было подлинно ее святилище. Огромная опочивальня, отличная от прочих помещений в доме своею пышностью и выгодным расположеньем. Но отчего я медлю с описанием отдельных мелочей, пусть для кого-то незначительных подробностей, которые так много говорили моей душе? Любая вещь - будь то игрушка или постельный полог, расшитые бабуши иль стеганая табуретка перед туалетным столиком, иль что иное - отчетливо хранила печать ее присутствия с тех самых пор, когда она покинула свою обитель, возможно много лет назад!
На всем покоилась пыль времени, какая-то особенная, мертвенная муть; казалось, даже воздух затвердел сгустившимися жестами. Как только я почувствовал, что лишь ее рука могла расположить подобным образом предметы, в моем сознании мелькнула прежняя догадка, впервые переросшая в полнейшую уверенность: она мертва. И точно золотистый траурный поток, по комнате обильно разливался чуть потускневший желтый цвет.
В углу, воздвигнутый на высоту резного лакированного столика, застеленного пурпурным бархатом, стоял большой портрет в коричневатой раме, окутанной непроницаемой, как ночь, вуалью: изображенного на нем лица не разглядеть. С чего я взял, что это именно портрет? Не знаю, но я уже не сомневался, что это был ее портрет. Перед портретом и по бокам - четыре ало-голубые вазы с букетами осенних лютиков, которые я видел в саду и в подземелье (быть может, ее любимые цветы, из тех немногих, что произрастали среди суровых гор?). Рядом уже знакомый мне муар, топазовое ожерелье, перчатка с пожелтевшим кружевом, зеленоватая, заметно выцветшая шелковая лента, а также преломленный хлеб и кубок с розовым питьем, казавшимся разбавленным вином. Все это скорбное убранство одновременно вдохновляло и сжимало сердце.
Когда я крадучись проник в покой, старик уже успел возжечь в камине ветки кипариса иль можжевельника; огонь бесшумно полыхал, распространяя легкий аромат смолы. Поправив напоследок жертвенный огонь, хозяин отступил в глубь комнаты и, приложив ладонь ко лбу, сосредоточился. Затем он что-то взял со столика (мгновение спустя я уловил тончайший запах ладана) и окропил рубиновое пламя, произнеся негромко имя - ее -, повергшее меня в смятение и трепет: Лючия.
Семь раз присыпал он огонь и возгласил то имя, и раз от разу голос старика звучал все громче и уверенней. Он опустился в кресло, задул стоявший на соседнем столике светильник и замер в полной тишине. Огненные блики высвечивали его согбенную фигуру: старик сидел, зажав руками голову, непроницаемый и отрешенный.
Прошло, наверное, немало времени. Огонь изнемогал и наконец совсем зачах. Во тьме поблескивали красновато угли. Старик очнулся, бросил на угли немного ладана и неожиданно заговорил. Дрожащий голос, поначалу приглушенный, окреп и твердо, без надрыва, звучал в почти что непроглядных сумерках. Это была молитва, длинная молитва неведомому богу (а может, ведомому слишком хорошо?). По обстоятельствам, о коих сейчас не след распространяться, я приведу ее отчасти. Казалось, что устами старика вещал какой-то чужеродный голос. Слова он подбирал с большим трудом, как будто некто их нашептывал, а он не сразу понимал, как будто, выражаясь более доступно (хотя в ту ночь все представлялось недоступным разуму), старик пытался слиться воедино с тем некто, с памятью его и существом иль сутью. Не знаю, как объяснить мои сумбурные и путанные впечатленья, но знаю, что воспринял его слова и даже разобрал их, как всякие другие. Как ее слова.
Глава тринадцатая
Меж тем на горы надвигалась буря. Поднялся резкий ветер, послышались далекие раскаты грома, сверкнула ослепительная молния. Все это едва угадывалось за плотно смеженными ставнями. Невдолге буря обещала разыграться во всем своем неистовстве, о чем упомяну по ходу моего дальнейшего повествования. Но только краток век осенних бурь, не долго буйствовать мятущейся стихии.
- Дух Света, - изрекал старик, - Дух Мудрости, чье веяние все сущее одаривает формой и лишает формы, о ты, пред кем вся жизнь земных творений - лишь мимолетный призрак, ты, воспаривший к небесам и вновь грядущий на крылах ветров, ты, оживляющий бескрайние пространства дыханьем цельбоносным, ты, вдохновляющий все без изъятия, что от тебя исходит и к тебе приходит, о вечное движение в извечной неподвижности, благословенно имя твое!
Тебя славлю и величаю в переходчивом царстве сотворенного света, теней, оттенков, образов и беспрестанно уповаю на твою нетленную и нескончаемую ясность. Ниспошли мне луч твоего разума, тепло твоей любви, и всякое непостоянство тотчас обратится постоянством, тень пребудет телом, эфирный дух - душою, греза - мыслею. И боле мы не отдадимся на волю прихотливых бурь, но утренних коней крылатых умерим ход и сдержим бег вечерних ветров и воспарим тебе навстречу.
(Тем временем безудержная буря грозила унести нас прочь; порывы бешеного ветра обрушивались на оконные глазницы дома.)
- О Дух всех духов, о вечная душа всех душ, нетленное дыханье жизни, о зиждительный вздох, уста, вдыхающие жизнь во всякое созданье приливом и отливом вековечного глагола, который есть океан движения и истины! Аминь.
Царь нещадный и ужасный, что владеешь ключами от хлябей небесных и сдерживаешь подземный водобег в вертепах, царь животворных вешних вод, что разверзаешь источник родников и рек, ты, кто предписывает влаге, коя ровно кровь земли, излиться соками растений, ты, чье немеркнущее имя дают семь литер, пред тобой благоговею и к тебе взываю!
(Внезапный яростный ливень заставил меня содрогнуться.)
- Нам, переменчивым и легкокрылым тварям, реки́, реки́, о царь божественный, в свирепых бурунах морских, и затрепещем твоего величия, но возреки еще и в пошепте прозрачных вод, ибо алкаем твоей любви.
О необъятность безначальная, величественный океан божественного, в коем теряются все реки бытия и утоляются неопустительно в тебе! О бесконечность и присносущность всех совершенств! Высь, отраженная в глубинах, и глубина, проявленная в высоте, веди нас к жизни истинной непогрешимым промыслом твоей неувядающей любви! Веди нас жертвенным путем к бессмертию, которое дух зла у нас похитил прежде всех век! Готовы мы пожертвовать собою, дабы сподобиться тебе, и всякий час возложим мы на твой алтарь с открытым, чистым сердцем воду, кровь и слезы... Владей же мною безраздельно, о Боже наш. Аминь.
(Молнии нетерпеливо прорывались сквозь гулкие раскаты грома; могучий шквал, казалось, вырвал дом с корнями и заметнул нас в пустоту.)
- Бессмертный, Изначальный, Неизбывный и Несотворенный, Отче всего сущего, ты, что несешь безостановочно на быстрой колеснице миры, перемежающиеся без конца, Владыка необъятных сфер небесных, в их пределах воздвигнут недосягаемый престол твоей вселенской власти, с чьей горней вышины твои внушающие страх зеницы отверзают все, всему внимает твой праведный и благолепный слух; внемли смиренным просьбам чад своих, которых возлюбил допрежь того, как сотворил!
Ибо златым великолепием и вечным торжеством исполнено твое величие, сверкающее поверх земной юдоли и звездной тверди; ты на светила вознесен, искрящийся огонь, где возгораешься и силы черпаешь из своего же блеска; из твоей глубинной сути струятся неиссякаемые потоки света, питающие твой безбрежный дух.
И сей безбрежный дух питает все и вся и обращается к неисчерпаемой сокровищнице твоей предвечной сути, от века приуготовленной к несчетным порождениям, ее терзающим и принимающим те формы, в которые ты их облек в начале всех времен.
И от бескрайнего духа сего рождаются благочестивейшие духи-цари. Они сбираются вкруг твоего престола и составляют твой непреходящий двор, Отец вселенский, Отец блаженный смертных и бессмертных!
Наипаче же ты создал силы, чудесным образом подобные и собственному помыслу, и сути поклоняемой твоей. Их ты поставил выше маловажных гениев, и силы эти вещают миру о твоих велениях. И напоследях ты содеял нас и водворил на третьем промежутке нашего простого царства.
Отсюда же тебе всечасно воспеваем славу и почитаем трепетно твои произволения. Здесь, вожделея обрести тебя, пылаем жаждою и предвкушаем с долготерпеньем праведников смертный час, когда мы будем призваны к немеркнущему пламени на веки вечные, с тобою вновь соединившись, став достоянием твоим в священном лоне твоего божественного, неугасимого и животворного огня.
О Всемогущий Отче! О Матерь Самонежная! О упоительный прообраз материнства и праведной любви! О совершенное дитя! О форма форм, душа и дух, гармония, отсчет всего, что есть! Аминь.
(Другие небесные знаки отозвались на эти заклинания.)
- Незримый Царь, что выбрал дольний мир своей опорой и бездны растворил, дабы наполнить их своим могуществом, о ты, чье имя сотрясает своды мирозданья, ты устремляешь семь металлов по жилам каменным, Владыка венценосный семи светильников, о Воздаятель подземельных мастеров, открой нам путь к пределам вожделенным и царству света!
Господи! Господи! Господи! Смилуйся над страждущими, расправь нам грудь, освободи и подними нам головы и возвеличь нас!
О неподвижность и движение! О день, объятый ночью, о ночь, подернутая светом! О серебристое сияние! О золотистый блеск! О благозвучный и блистательный венец алмазный! О ты, на чьем персте державном горит небесная лазурь, подобная сапфирному кольцу! Что под землей таишь во царстве самоцветов источник дивный звезд! Так здравствуй же, владычествуй и даруй нам до самого скончанья века премногие твои щедроты, коих назначил нас хранителями! Аминь.
Последовала небольшая пауза; крылатый сонм бесшумных молний прорезал на мгновенье ставни. Внезапно голос старика повысился и разорвался пронзительным, звериным воплем. Я содрогнулся. Со свирепым треском рядом полоснула молния; она не заглушила его надрывный крик, но придала ему неслыханную мощь:
- Caput mortuum, imperet tibi Dominus per vivum et devotum serpentem!.. Aquila errans, imperet tibi Dominus per alas tauri!.. Serpens, imperet tibi Dominus Tetragrammaton per angelum et leonem!..
И прочие речения иль заклинания; их передать я, право же, не в состоянии. Голос старика помалу утихал. Он перешел на наш язык и что-то бормотал об "ангелах с угасшими очами".
Но, Боже мой, если его устами и впрямь вещала именно она, что это был за голос, что за речи? И то ли после продолжительного возглашенья, размеренного и монотонного, то ли еще от тонкости какой я ощутил озноб и вялость, как под воздействием внушения иль колдовства. Добавлю к этому мои глубинные переживания: и трепет, и смиренное отчаянье, и отвращение, и очарованный испуг. Вдобавок я испытывал к несчастному неописуемую жалость. В ней смешивались и любовь, и ненависть: кем бы Лючия ему ни приходилась - все ж он любил ее когда-то, любил отчаянной любовью! Не важно, какие заклинания он изрекал. В них равно теплилась неисчерпаемая, хоть и бессмысленная мука.
Старик умолк на время, тянувшееся бесконечно. Заговорил же он преображенным голосом. Своим: смягченно-хрипловатым, попеременно приглушенным или звонким, молящим или раздраженным, пронизанным обилием оттенков страсти, сострадания, несдержанности, радости и боли, потерянным и нежным, мрачным, торопливым или отрешенным.
- Дева, - продолжал он, - Пресвятая Дева, доченька моя, матушка родимая, зачем оставила ты меня? Ведь один я, один-одинешенек, и жду тебя не дождусь, столько времени жду. Появись, Пречистая Владычица моя. Родительница и заступница моя, яви по крайности мне знак. Я здесь, здесь, приди ж ко мне, приди, сестрица моя, жена моя. Ты бросила меня, любимая моя? Дочуронька моя, покажись, покажись, ненаглядная моя... Дева Пренепорочная, приди. Отрада, краса нежнотелая, явись мне, несчастному и одинокому, и заключу тебя в объятия свои, о безначальное дитятко мое. Приди, росиночка моя, пролейся золотым дождем. Лючия, Лючия, явись!..
Хозяйский голос сделался глухим, бесцветным, монотонным, невыносимо монотонным; под конец слова напоминали задыхающийся стон: старик, наверное, закрыл лицо ладонями.
Еще мгновение царила мучительная тишина. Вся комната была повита мраком. Буря устремилась вдаль, оставив позади давящую опустошенность. Хозяин передвинул какие-то предметы. Немного погодя неровный, бледно-розовый подсвет, чуть уловимый глазом, как далекая зарница, окрасил комнату. Сиянье исходило от жаровни или от схожего сосуда, в который он собрал горячую каминную золу. Жаровня помещалась на некотором возвышении - по-видимому, на треножнике. Время от времени хозяин что-то подсыпал в нее - возможно, ладан или другой курильный фимиам. Неясное свечение слегка усилилось; по комнате распространилась густая, голубовато-пепельная мгла.
На моих глазах колышущаяся эта дымка слагалась в самые немыслимые формы. Меня забила дрожь. И чудилось мне, будто бы она сначала скапливалась и сгущалась, затем опять раскачивалась и опять сгущалась, точно неведомое существо хотело, но не могло в ней воплотиться. Я видел... Но что или кого я видел? Конечно, это было только грезой, самообманом. И вновь с отчаянною яростью, слепым отчаяньем, зловещей дерзостью она (кто же еще, как не она!) пыталась воплотиться в этой дымке; и снова что-то (или кто-то) мешало ей, отталкивало ее. Она была уж здесь. Хотя, увы, ее здесь не было, ее давно уже здесь не было, и никогда ей здесь не быть! И все-таки я чувствовал... Что мог я чувствовать в подобном состоянии? Всему причиной мои расшатанные нервы, и больше ничего.
Из жаровни полыхнуло короткой вспышкой, осветившей сцену: старик коленопреклоненно обмер с закрытыми глазами перед треножником с жаровней. И вот он троекратно возгласил молящим голосом:
- Лючия! Лючия! Лючия!
В тот же миг бесформенная дымка вздрогнула и резко сжалась.
Глава четырнадцатая
Не льщусь надеждою быть понятым, да, верно, и не хочу. Не чаю оправдаться или объясниться. Скажу лишь то, что видел.
Сгущаясь и клубясь, всклокоченная дымка уступила место громадной фигуре женщины; она немного отделилась от жаровни и повисла в воздухе. Некоторое время фигура извивалась и покачивалась, потом остановилась, представив ясный образ, испещренный ручейками света, точнее, самой дымки, которая струилась по фигуре зримой кровью.
Возникший предо мною образ был подернут скорбной пеленой свинцового отлива; сквозь нее просвечивали оттенки тела, платья, украшений - тщедушные подобия цветов. Впрочем, фигура не была прозрачной и загораживала большой портрет, зиявший на противной мне стене как черное пятно. В смутном полумраке фигура освещалась изнутри, и я легко мог разглядеть ее мельчайшие подробности.
Глаза закрыты. Мгновение спустя она их подняла и оглядела комнату. Секунду она смотрела на меня в упор. Нет смысла говорить, кого являл мне этот образ; скажу без околичностей, что был он жутким, омерзительным и мрачным. В нем не осталось и следа от той ее очаровательной растерянности. Видение было одето точь-в-точь как на портрете: на шее красовалось ожерелье, примеченное мной на туалетном столике. Ее глаза, и рот, и волосы, и плечи - но, несмотря на это, я их не узнавал. Не с этой женщиной меня соединяло теперь уже глубокое и подлинное чувство. В неузнаваемом видении как будто сохранилось лишь то постыдное и грязное, что прятала в себе ее натура. Столь дорогой мне облик превратился в бесчувственную оболочку. От черт ее и от всего состава неодолимо веяло циничной дерзостью и даже нагловатым раздражением. Сомнений не было: передо мною гнусная химера, исчадье преисподней.
Животный страх и отвращение - вот все, что я испытывал при этом долгожданном для меня видении. Словно почуяв это, призрак задержал на мне свирепый и вместе мерзостно-подобострастный взгляд. Он угрожал и умолял одновременно: все что угодно, только не лишать его кошмарной жизни, уродливого, скоротечного мгновенья бытия и не разоблачать моим неверием.
Тут я не выдержал и приглушенно вскрикнул. Невольным моим порывом было упредить хозяина. Призрак, который он вызывал с таким усердием и нарекал столь сладостными именами, в действительности оказался чудовищным обманом его и наших воспаленных чувств, безумно взбудораженных и покоренных некой адской силой. Явившаяся вовсе не была его любимой (нашей любимой). От вскрика призрак моментально испарился, и только бледная полоска дыма лениво поднималась из жаровни. Колдовство минуло, и сокрушились силы тьмы.
Старик еще не осознал случившегося. Но вот он лихорадочно заерзал и застонал от ярости и боли, как раненый медведь. Блеснул свет лампы.
Моею первой мыслью было бежать, и все же я остался. Когда хозяин двинулся к двери, я вынужденно вышел из укрытья. Старик приблизился ко мне почти вплотную; на миг мы замерли, переводя дыхание и глядя друг на друга.
Его негодование пока не вырвалось наружу. Хозяин выглядел до основанья потрясенным и впрямь напоминал смертельно раненного зверя.
- Зачем? - спросил он наконец, трясясь как в лихорадке. Я не ответил на этот уже бессмысленный вопрос и тоже весь дрожал. Как будто лишь сейчас припомнив о своем пистоле, старик извлек его, приставил мне к груди, но тут же тыльной стороной ладони провел по лбу. Он испустил глубокий вздох; вид у него был окончательно потерянный; отсутствующий взгляд утратил пронзительную остроту.
В могильной тишине был слышен тихий шепот масляной капели, стекавшей на ковер из лампы, сверх меры накренившейся в дрожащей старческой руке. Он опустил оружие, которое неловко направлял мне в грудь. Я и не думал отстранять его: что проку защищаться? Ни сил и ни желания для этого не оставалось.
В конце концов он вышел из оцепененья; кровь залила багрянцем щеки: то прорывалась ярость, которую я ждал почти нетерпеливо.